Знак четырех. Собака Баскервилей

– Рочестер-Роу, а вот и Винсент-Сквер, сейчас выезжаем на Воксхолл-Бридж-роуд. Похоже, направляемся в саррейскую сторону – да, я так и думал. Сейчас мы на мосту – видно, как блестит река.

В самом деле, мы мельком увидели полоску Темзы, где фонари отражались на широкой глади, но наш кэб мчался дальше и вскоре углубился в лабиринт улиц на другом берегу.

– Вордсворт-роуд, – продолжал мой компаньон, – Прайори-роуд, Ларкхолл-лейн, Стокуэлл-Плейс, Роберт-стрит, Колдхарбор-лейн. Кажется, мы попадем не в самые фешенебельные районы.

Действительно, мы достигли сомнительной и мрачной местности. Длинные ряды унылых кирпичных домов оживляли только резкий свет и мишурное сияние пивных на углах. Дальше следовала череда двухэтажных вилл с миниатюрными палисадниками, а затем опять нескончаемые ряды новых кирпичных строений – чудовищных щупалец, которые гигантский город запускает в сельскую местность. Наконец кэб подъехал к третьему дому в очередном ряду. Все эти дома пустовали; тот, у которого мы остановились, так же окутывала темнота, как и соседние, и только один-единственный огонек мерцал в кухонном окне. На наш стук, однако, дверь немедленно распахнулась, и перед нами предстал слуга-индиец в желтом тюрбане и белой свободной одежде с желтым поясом. Эта восточная фигура выглядела до странности неуместной в обычном дверном проеме третьеразрядного загородного жилого дома.

– Сахиб ожидает вас, – произнес он, и при этих словах откуда-то из внутренних помещений донесся резкий писклявый голос:

– Веди их ко мне, хидмутгар, – веди их прямо ко мне!

Глава IV

Рассказ лысого человечка

Мы последовали за индийцем по слабо освещенному мрачному коридору, почти без мебели. У одной из дверей по правую руку наш проводник остановился и распахнул ее. Нас залил поток желтого света, в центре которого стоял человечек с очень большой вытянутой головой. Ее обрамляла рыжая щетина, и голая сверкающая макушка выглядывала из нее, подобно горной вершине из окружения елей. Он стоял, сплетая пальцы; лицо, то улыбчивое, то хмурое, непрерывно дергалось, ни на секунду не оставаясь в покое. Природа наделила его отвисшей губой, чересчур обнажавшей ряд желтоватых неправильных зубов, которые он тщетно пытался скрыть, постоянно проводя ладонью по нижней части лица. Несмотря на слишком заметную лысину, он производил впечатление молодого человека: как оказалось, ему шел всего лишь тридцатый год.

– К вашим услугам, мисс Морстен, – повторял он тонким высоким голосом, – к вашим услугам, джентльмены. Прошу, войдите в мое скромное обиталище. Мой кабинет невелик, мисс, зато устроен по моему вкусу. Оазис искусства в дикой пустыне Южного Лондона.

Мы были поражены видом комнаты, куда он нас пригласил. В этом жалком доме она выглядела столь же неуместной, как чистейшей воды бриллиант в оправе из меди. Стены украшали богатые гобелены и завесы из ярчайших тканей, а между ними там и сям виднелись картины в дорогих рамах и восточные вазы. Ковер в янтарных с черным тонах был таким толстым и мягким, что ноги приятно в нем утопали, словно во мху. Две брошенные поодаль громадные тигровые шкуры усиливали впечатление восточной роскоши – так же как и большой кальян, стоявший на подстилке в углу. В центре комнаты на почти невидимой золотой нити был подвешен серебряный голубь – лампа, наполнявшая воздух тонким нежным благоуханием.

– Мистер Таддеус Шолто, – произнес коротышка, по-прежнему подергиваясь и улыбаясь. – Так меня зовут. Вы, разумеется, мисс Морстен. А эти джентльмены…

– Это мистер Шерлок Холмс, а это доктор Ватсон.

– Вы доктор, ах, вот как! – взволновался хозяин. – У вас есть с собой стетоскоп? Могу я попросить вас о небольшом одолжении? Будьте так добры, выслушайте мой митральный клапан. Аортальный опасений не внушает, но мне бы хотелось узнать ваше мнение о митральном клапане.

Я выслушал его сердце, как он просил, однако не нашел никаких нарушений, если не считать того, что пациент был дико перепуган и трясся с головы до пят.

– Сердце у вас в норме, – сказал я, – вам не о чем беспокоиться.

– Простите мою тревогу, мисс Морстен, – бодро заметил он. – Я великий страдалец и давно не доверял этому клапану. Счастлив узнать, что подозрения оказались беспочвенными. Если бы ваш отец, мисс Морстен, не перетруждал свое сердце, он был бы жив и по сей день.

Я чуть не влепил ему пощечину, настолько разъярил он меня своим бездушным и бесцеремонным прикосновением к столь деликатной теме. Мисс Морстен опустилась на стул и побледнела так, что даже губы сделались белыми.

– Я сердцем чуяла, что мой отец умер, – выдохнула она.

– Я могу рассказать все, от и до, – продолжал хозяин, – и, что еще важнее, могу восстановить справедливость по отношению к вам; более того, я и намерен так поступить, что бы ни говорил мой брат Бартоломью. Я очень рад видеть здесь ваших друзей – не только телохранителей, но и свидетелей того, что я собираюсь сказать и сделать. Мы втроем сможем смело выступить против Бартоломью. Но только давайте обойдемся без посторонних – без полиции, без чиновников. Мы сумеем все превосходно уладить между собой, без всякого вмешательства. Для Бартоломью огласка была бы досаднее всего.

Он сел на низкую кушетку и, щурясь, вопросительно вгляделся в нас близорукими и водянистыми голубыми глазами.

– Могу вас заверить, – заявил Холмс, – что все сказанное вами дальше меня не пойдет.

Я кивнул в знак согласия.

– Отлично, отлично! – воскликнул Шолто. – Могу я предложить вам бокал кьянти, мисс Морстен? Или токайского? Других вин я не держу. Открыть бутылку? Нет? Что ж, тогда, надеюсь, вы не станете возражать против табачного дыма, против мягкого бальзамического аромата восточного табака. Я немного взволнован, а ничто не успокаивает лучше кальяна.

Он приладил трубку к большому сосуду, и дым весело забулькал сквозь розовую воду. Мы сидели полукругом, склонив головы и опираясь подбородками на ладони, пока этот странный подергивающийся человечек с круглой сверкающей макушкой, сидя в центре, судорожно выпускал изо рта клубы дыма.

– Когда я решился обратиться к вам, – заговорил Шолто, – то мог бы дать свой адрес, но опасался, что вы пренебрежете моей просьбой и приведете с собой нежелательных лиц. Поэтому я взял на себя смелость назначить свидание так, чтобы сперва на вас поглядел Уильямс, мой слуга. Я полностью доверяю его благоразумию и дал приказ, если что-то ему не понравится, тут же все отменить. Прошу прощения за эти предосторожности, но я человек необщительный и, не побоюсь этого слова, утонченный, а на свете нет ничего более неэстетичного, чем полицейский. У меня врожденная неприязнь ко всем формам грубого материализма, я редко общаюсь с грубой толпою. Живу, как видите, в атмосфере элегантности. Могу назвать себя покровителем искусств. Это моя слабость. Вот этот пейзаж на стене – подлинный Коро, и хотя знаток, не исключено, усомнится в подлинности полотна Сальватора Розы, но относительно этой картины Бугро двух мнений быть не может. Я неравнодушен к современной французской школе.

– Простите меня, мистер Шолто, – заговорила мисс Морстен, – но я приехала сюда по вашей просьбе – выслушать то, что вы желаете сообщить. Уже очень поздно, и мне бы хотелось, чтобы наш разговор был как можно короче.

– Так или иначе, какое-то время он займет, – ответил Шолто. – Мы непременно должны отправиться в Норвуд для встречи с братом Бартоломью. Мы поедем все вместе и попытаемся взять над ним верх. Он очень сердит на меня за то, что я повел дело так, как считаю правильным. Вчера вечером мы с ним изрядно повздорили. Вы не представляете, каким ужасным человеком он бывает, когда злится.

– Но если нам нужно отправиться в Норвуд, то лучше, наверное, поторопиться, – вставил я.

Шолто так зашелся смехом, что у него даже покраснели уши.

– Вряд ли это получится. Даже не знаю, что он скажет, если я приведу вас так неожиданно. Нет, я должен вас подготовить – пояснить, какие у нас с ним отношения. Прежде всего должен признаться, что в этой истории много такого, чего я сам не понимаю. Могу только изложить то, что знаю сам.

Мой отец – как вы уже догадались, майор Джон Шолто – служил в Индии. Одиннадцать лет тому назад он вышел в отставку и поселился в Пондишерри-Лодж в Аппер-Норвуде. В Индии он преуспел и привез с собой немалую сумму денег, обширную и ценную коллекцию редкостей, а также целый штат слуг-туземцев. Располагая таким богатством, он купил дом и зажил в настоящей роскоши. Кроме меня и моего брата-близнеца Бартоломью, детей у него не было.

Очень хорошо помню шумиху, вызванную исчезновением капитана Морстена. Мы читали подробности в газетах и, поскольку знали, что капитан был другом отца, много обсуждали это происшествие в его присутствии. Нередко он вместе с нами строил предположения, что же могло произойти. Ни на минуту мы не подозревали, что за тайну он хранил у себя в груди: ведь он, единственный на свете, знал о судьбе Артура Морстена.

Впрочем, мы догадывались, что над отцом нависла некая угроза и что он в опасности. Он очень боялся выходить один и всегда держал в Пондишерри-Лодж двух привратников из числа профессиональных боксеров. Один из них – Уильямс, который доставил вас сюда; когда-то он был чемпионом Англии в легком весе. Отец никогда не говорил нам, чего именно боится, однако он питал нескрываемую неприязнь к людям с деревянной ногой. Однажды он разрядил револьвер в человека на деревяшке, который оказался безобидным торговцем, собиравшим заказы. Нам пришлось заплатить большую сумму, чтобы замять дело. Мы с братом считали это просто отцовской причудой, однако последующие события заставили нас изменить свое мнение.

В начале восемьдесят второго года отец получил из Индии письмо, которое громом его поразило. Он распечатал конверт за завтраком – и едва не лишился чувств. С того дня и до самой смерти отец неуклонно хирел. О содержании письма мы так ничего и не узнали, но, когда отец держал его в руках, я видел, что оно короткое и написано каракулями. Наш отец долгое время страдал от увеличения селезенки, но с того дня состояние его стремительно ухудшалось, и в конце апреля нам сообщили, что он безнадежен и желает с нами проститься.

Когда мы вошли в спальню, отец лежал, обложенный подушками, и тяжело дышал. Он попросил нас запереть дверь и встать по обе стороны постели. Потом, взяв нас за руки, произнес целую речь, хотя голос его прерывался волнением и болью. Попытаюсь передать вам его собственные слова:

«В эту последнюю минуту мою душу тяготит только одно – то, как я обошелся с бедной сиротой, дочерью Морстена. Проклятая жадность – неодолимый грех, который преследовал меня всю жизнь. Потому-то я и утаил от нее сокровища, по крайней мере половина которых принадлежит ей. Но и сам я не воспользовался ими – такой тупой и слепой бывает алчность. Превыше всего я дорожил сознанием, что обладаю богатством. Сама мысль о том, что нужно им с кем-то делиться, была невыносима. Видите эти четки, унизанные жемчужинами, рядом с пузырьком хинина? Даже с ними я не мог расстаться, хотя и вынул их, чтобы послать дочери Морстена. Дети мои, поделитесь с ней сокровищами Агры по справедливости. Но не посылайте ей ничего, даже эти четки, пока я жив. Бывает же так, что встают здоровыми и со смертного одра.

Расскажу вам, как умер Морстен. Он многие годы страдал болезнью сердца и всячески это скрывал. О ней знал только я один. В Индии, благодаря удивительному стечению обстоятельств, у нас в руках оказалось огромное богатство. Я перевез сокровища в Англию, и тем же вечером, когда Морстен вернулся на родину, он явился ко мне за своей долей. Со станции Морстен пришел пешком, в дом его впустил мой преданный слуга Лал Чаудар, ныне покойный. Мы с Морстеном заспорили, как делить клад, между нами завязалась перепалка. Морстен в порыве гнева вскочил с кресла, как вдруг схватился за грудь, изменился в лице и упал навзничь, ударившись головой о край ларца с сокровищами. Когда я над ним наклонился, то с ужасом увидел, что он мертв.

Я долго просидел в полном оцепенении, не зная, что делать. Первым порывом было, конечно, позвать на помощь, но я сознавал, что меня неминуемо обвинят в убийстве. Смерть во время ссоры, рана на голове – все это неопровержимые улики против меня. К тому же официальное расследование невозможно было провести, не раскрыв кое-каких подробностей относительно сокровища, которые мне особенно хотелось хранить в тайне. Капитан упомянул, что никому не сообщал, куда отправляется. И мне было совершенно незачем ставить кого-то об этом в известность.

Я все еще предавался раздумьям, когда, подняв глаза, увидел в дверном проеме своего слугу Лала Чаудара. Он бесшумно скользнул в комнату и запер дверь на засов. „Не бойтесь, сахиб, никто не узнает, что вы убили его. Давайте его спрячем, и дело с концом“. – „Я его не убивал“, – запротестовал я. Лал Чаудар покачал головой и улыбнулся. „Я все слышал, сахиб, – сказал он, – я слышал, как вы ссоритесь, я слышал удар, но на моих устах печать молчания. В доме все спят. Давайте вместе унесем его“. Слова Лала Чаудара придали мне решимости. Если мой собственный слуга не верит в мою невиновность, смогу ли я убедить двенадцать безмозглых торговцев на скамье присяжных? В ту же ночь мы с Лалом Чаударом избавились от тела, и несколько дней лондонские газеты только и делали, что обсуждали таинственное исчезновение капитана Морстена. Вы видите, что все это вряд ли можно поставить мне в вину. Я виновен только в том, что мы спрятали не только тело, но и сокровища. Я присвоил долю Морстена, поэтому мне хочется, чтобы вы вернули дочери Морстена долю, которая ей причитается. Наклонитесь пониже и слушайте. Сокровища спрятаны…»

Но тут чудовищная гримаса преобразила лицо отца, глаза его дико выкатились, нижняя челюсть отвалилась, и он завопил голосом, который мне никогда не забыть: «Прогоните его! Ради бога, прогоните!» Мы проследили за взглядом отца и обернулись к окну. Из темноты на нас смотрело чье-то лицо, белел прижатый к стеклу кончик носа. Виднелась запущенная борода, горевшие злобой глаза источали лютую ненависть. Мы с братом кинулись к окну, но человек исчез. Когда мы вернулись к отцу, его голова поникла, сердце перестало биться.

Той ночью мы обыскали сад, но не обнаружили никаких следов постороннего, кроме единственного отпечатка ноги на цветочной клумбе под окном. Если бы не этот отпечаток, можно было вообразить, будто свирепое лицо нам почудилось. Вскоре, однако, появилось еще одно, более убедительное доказательство, что вокруг нас плетется какая-то тайная сеть. Утром окно в комнате моего отца нашли распахнутым, шкафы и ящики стола были перерыты, а к груди отца прикреплен клочок бумаги с нацарапанными на нем словами: «Знак четырех». Что означала эта фраза, кем мог быть наш тайный визитер, мы так и не узнали. Из вещей отца ничего не пропало, хотя все в комнате было перевернуто вверх дном. Мы с братом, естественно, связали это происшествие со страхами, которые всю жизнь преследовали отца, но все случившееся по-прежнему остается для нас совершенной загадкой.

Шолто умолк, чтобы снова разжечь свой кальян, и несколько минут задумчиво пускал клубы дыма. До того мы все сидели недвижно, погруженные в его необычайный рассказ. Когда Шолто коротко описал смерть отца, мисс Морстен смертельно побледнела, и я начал опасаться, что она упадет в обморок. Впрочем, она овладела собой, выпив стакан воды, который я налил ей из венецианского графина, стоявшего на боковом столике. Шерлок Холмс с отсутствующим видом откинулся на спинку кресла, прикрыв заблестевшие глаза. Глядя на него, я вспомнил, как не далее чем сегодня он горько жаловался на банальность существования. Наконец-то перед ним встала загадка, для решения которой понадобится вся его проницательность. Мистер Таддеус Шолто оглядывал нас с явной гордостью за то, что сумел так поразить своих слушателей. Затем, перемежая слова затяжками из своей громадной трубки, продолжил:

– Вы можете представить, как взволновали нас с братом слова отца о сокровище. Неделями и месяцами мы перекапывали сад из конца в конец и ничего не находили. Нас сводила с ума мысль, что указание на тайник уже было готово сорваться с его губ, но этому помешала смерть. О размерах пропавшего богатства можно было судить по четкам, которые он нам показал. Относительно этих четок у нас с Бартоломью завязался спор. Жемчужины явно обладали большой ценностью, и ему не хотелось с ними расставаться: говоря между нами, друзья, брат отчасти унаследовал отцовский изъян. К тому же он считал, что, если мы отдадим четки, сплетни навлекут на нас беду. Все, что я смог, – это убедить его узнать адрес мисс Морстен и посылать ей через определенный промежуток времени по одной жемчужине, чтобы она, по крайней мере, не бедствовала.

– Благородная мысль! – горячо вставила наша спутница. – Вы поступили очень великодушно.

Шолто протестующе махнул рукой:

– Мы временно распоряжались вашим имуществом. Именно так я это вижу, хотя Бартоломью не совсем со мной соглашался. У нас самих денег сколько угодно, большего я и не желаю. Кроме того, было бы проявлением дурного вкуса обойтись с молодой леди так низко. «Le mauvais gout mene au crime»[5 - «Дурной вкус ведет к преступлению» (фр.).]. Французы очень изящно выражают подобные мысли. Наши разногласия с братом по этому поводу зашли так далеко, что я счел наилучшим поселиться отдельно от него. Поэтому я и покинул Пондишерри-Лодж, забрав с собой старого слугу-индийца и Уильямса. Однако вчера я узнал, что произошло событие необычайной важности. Сокровища были обнаружены. Я немедленно связался с мисс Морстен, и нам остается только отправиться в Норвуд, чтобы потребовать нашу долю. Вчера вечером я объяснился с братом Бартоломью, так что мы будем визитерами ожидаемыми, хотя и не слишком желанными.

Мистер Таддеус Шолто умолк, продолжая ерзать на своем роскошном канапе. Мы сохраняли молчание, размышляя над новым оборотом, который приняло это таинственное дело. Холмс первым вскочил на ноги.

– Сэр, от начала до конца вы поступали совершенно правильно, – произнес он. – Возможно, мы сумеем прояснить то, что до сих пор было непонятно, и тем частично вам отплатим. Но, как только что заметила мисс Морстен, уже поздно, и нам лучше приняться за дело не откладывая.

Наш новый знакомец аккуратнейшим образом свернул трубку кальяна и достал из-за занавески очень длинное пальто, отделанное тесьмой, с воротником и манжетами из каракуля. Несмотря на ночную духоту, он плотно застегнулся на все пуговицы и докончил свой наряд кроличьим треухом с висячими ушами, так что на виду осталась только его подвижная и остренькая физиономия.