Сэр Найджел. Белый отряд

Леди Эрминтруда покачала седой головой и засмеялась.

– Ты унаследовал великую душу своего отца, Найджел, но не его рост и могучие плечи. Во всем королевском войске не было рыцаря выше и сильнее его. Его доспехи тебе не пригодятся. Нет, милый внук, мой тебе совет: продай этот обветшалый дом, когда приспеет время, а с ним и жалкие остатки нашей земли, и снаряди себя на войну в надежде, что твоя правая рука добудет для Лорингов новый родовой дом.

Свежее юношеское лицо Найджела омрачила тень гнева.

– Не знаю, долго ли мы еще сумеем противостоять монахам и их крючкотворам. Не далее как нынче утром сюда явился человек из Гилфорда с записями, – дескать, все тут принадлежало аббатству еще до смерти моего отца.

– Где эти записи, милый внук?

– Зацепились за кусты дрока где-нибудь на Хэнкли. Я ведь расшвырял все его пергаменты и грамоты, а ветер умчал их быстрее сокола.

– Нет-нет, Найджел, или ты помрачился в уме? А этот человек где?

– Рыжий Свайр и старый Джордж Лучник бросили его в Терслейскую трясину.

– Увы, боюсь, что нынче так поступать нельзя, хотя мой отец и мой муж отослали бы мужлана назад в Гилфорд без ушей. Церковь и закон теперь сильнее нас, людей благородной крови. Бедой это кончится, Найджел. Ведь аббат Уэверли не из тех, кто отвращает щит церкви от ее слуг.

– Аббат нам зла не причинит. На нашу землю щерит зубы серый волк ключарь. Пусть делает, что может. Я его не испугаюсь.

– Но у него за спиной такая сила, Найджел, что и храбрейшим приходится ее опасаться. Отлучение, губящее душу человека, во власти церкви, а чем можем ответить мы? Прошу тебя, Найджел, говори с ним без зла.

– Нет, милая бабушка, хотя повиноваться тебе и мой долг, и моя радость, но я лучше умру, чем буду просить как милости то, что принадлежит нам по праву. Стоит мне взглянуть вон в то окно, и я вижу пологие холмы и заливные луга, поля и долины, рощи и леса, которые принадлежали нам с той поры, когда нормандец Вильгельм даровал их тому Лорингу, что нес его щит при Сенлаке. Теперь хитростями и обманом они отняты у нас, и среди вольных хлебопашцев немало таких, кто богаче меня. Но никому не будет дано сказать, что я сохранил остатки, склонив шею под монашеское ярмо. Пусть сделают худшее, что в их власти, а я либо стерплю, либо буду отстаивать свои права, как смогу.

Старуха вздохнула, покачав головой:

– Ты говоришь, как подобает Лорингу, и все же я страшусь, что нас постигнет тяжкая беда. Но не будем больше говорить об этом, раз ничего изменить мы не в силах. Где твоя лютня, Найджел? Может быть, ты мне сыграешь и споешь?

В ту эпоху мужчина, принадлежавший к благородному сословию, нередко читал и писал с большим трудом или же вовсе не был обучен грамоте, но он говорил на двух языках, непременно умел играть по крайней мере на одном музыкальном инструменте, не говоря уж о многом другом – начиная с вживления перьев соколу и кончая искусством охоты, а оно требовало знать повадки всех зверей и птиц, знать, когда их следует оставлять в покое, а когда, наоборот, приходит пора отправиться в лес со сворой и копьем либо с луком и стрелами. И наш молодой сквайр умел как никто вскочить на неоседланного коня, поразить зайца на бегу стрелой из арбалета или взобраться на стену замка по выступам. Однако музыка ему не давалась и потребовала многих часов унылых усилий. Теперь, правда, струны ему подчинялись, но и голос его, и слух оставляли желать много лучшего. Пожалуй, лишь одна эта любящая слушательница могла получать удовольствие от нормандско-французской песни, которую он выводил высоким жиденьким тенором с большим чувством, но часто сбиваясь и фальшивя, хотя и встряхивал светлыми кудрями в такт мелодии.

О меч! О меч! О, дай мне меч!
Свет деяний великих ждет.
Пусть дорога крута и дверь заперта,
Храбрец в нее войдет.
Пусть Случай и Рок сохраняют порог,
Я ключ железный найду.
Стяг взовьется мой над зубчатой стеной,
Иль доблестно я паду.

О конь! О конь! О, дай мне коня!
Пусть туда он меня умчит,
Где искус трудней, где бой тяжелей,
Где Смерть беспощадней разит.
Охрани мои дни, да не полнят они
Ядом неги и лени мне грудь.
И на подвиг открой, я молю, предо мной
Слез и гнева тернистый путь.

О сердце! О сердце! О, сердце мне дай!
Пусть твердым пребудет оно.
Готовым на бой выйти с Судьбой,
Отваги и чести полно.
Все сумеет свершить, хоть не будет спешить,
Назначив себе свою часть.
Не зная цепей, только дамы своей
Над собой признавая власть.

Может быть, прочувствованность искупала фальшивые ноты, а может быть, возраст притупил тонкость слуха леди Эрминтруды, но она захлопала худыми морщинистыми руками и не поскупилась на громогласные похвалы.

– Да, Уэтеркот может гордиться таким учеником! – сказала она. – Прошу тебя, спой что-нибудь еще.

– Нет, милая бабушка, теперь твой черед. У нас с тобой ведь такой порядок. Мне хочется послушать рыцарскую повесть, а ты знаешь их все. Сколько уж лет ты мне их рассказываешь, и все новые и новые. Готов поклясться, в твоей памяти их хранится больше, чем во всех толстых книгах, которые мне показывали в Тилфордском замке. Так не откажи мне. «Доон де Майанс», «Песнь о Роланде» или «Сэр Изумбрас».

Старуха, не заставя себя долго просить, начала длинную поэму, декламируя медленно и монотонно, но, по мере того как интерес нарастал, она все больше воодушевлялась, ее лицо покрыла краска оживления, с выразительными жестами она прочувствованно произносила строфы, говорившие о пустоте будничной жизни, о красоте героической смерти, о высокой святости любви и неумолимом долге чести. Лицо Найджела застыло, глаза исполнились задумчивости, он впивал завораживающие слова, пока наконец они не замерли на губах старой дамы и она не откинулась утомленно на спинку кресла. Найджел нагнулся к ней и поцеловал ее руку.

– Твои наставления всегда будут служить мне путеводной звездой, – сказал он.

А потом поставил между ними столик с шахматами и предложил, чтобы они, по своему обычаю, сыграли партию на сон грядущий.

Но их дружеское состязание было внезапно прервано самым бесцеремонным образом. Один из псов насторожил уши и залаял. Остальные с рычанием кинулись к двери. А из-за нее донесся лязг железа, за которым последовал глухой стук, словно стучали палицей или рукояткой меча. И басистый голос именем короля потребовал открыть дверь. Леди Эрминтруда и Найджел вскочили на ноги, столик опрокинулся, шахматные фигуры рассыпались по полу среди камыша. Найджел потянулся за арбалетом, но леди Эрминтруда перехватила его руку.

– Нет, милый внук! Разве ты не слышал, что они требуют открыть им именем короля? – сказала она. – Лежать, Толбот! Лежать, Баярд! Открой дверь и впусти королевского вестника.

Найджел отодвинул засов, и тяжелая дубовая дверь распахнулась наружу. Свет пылающей смолы лег на железные каски, на свирепые бородатые лица, обнаженные мечи и золотистые луки. В залу ввалился десяток вооруженных до зубов лучников, которых вели тощий уэверлийский ключарь и пожилой толстяк, облаченный в дублет и штаны из красного бархата, перепачканные болотным илом и глиной. В руке он держал внушительных размеров пергамент, обвешанный печатями, высоко поднимая его над головой.

– Пусть выйдет Найджел Лоринг! – выкрикнул он. – Я, блюститель королевских законов и стряпчий аббатства Уэверли, требую человека по имени Найджел Лоринг!

– Это я.

– Да, это он, – буркнул ключарь. – Лучники, исполняйте приказ!

И в тот же миг дюжие лучники набросились на Найджела, как гончие псы на оленя. Найджел рванулся к своему мечу, который лежал на железном сундуке. С силой, рожденной не столько крепостью тела, сколько крепостью духа, он потащил их всех туда, но ключарь схватил меч, а лучники повалили отбивающегося сквайра на пол и опутали веревкой по рукам и по ногам.

– Держите его крепче, добрые лучники! Не отпустите ненароком! – вопил стряпчий. – Только прошу вас, пусть кто-нибудь один оттащит от меня этих злобных псов. Именем короля, прочь! Уоткин, да загороди же меня от этих адских тварей! Они столько же мало уважают закон, как и их хозяин!

Лучник пинками отогнал верных собак. Но не только они готовы были встать на защиту старинного дома Лорингов. Из двери, ведущей во двор, появилась кучка домочадцев Найджела. Было время, когда десять рыцарей, сорок жандармов и двести лучников следовали за пятью розами. А теперь на последний бой, когда юный глава рода лежал связанный в собственной зале, на его зов явились паж Чарлз с дубинкой, повар Джон с самым длинным своим вертелом, Рыжий Свайр, старый, белый как лунь дружинник, высоко вскинувший тяжелый топор, и Уэтеркот с охотничьим копьем. Однако дух дома воспламенял отвагу этого пестрого отряда, и во главе с закаленным старым воином они бросились бы на обнаженные мечи лучников, если бы леди Эрминтруда не встала перед ними.

– Остановись, Свайр! – крикнула она. – Остановись, Уэтеркот! Чарлз, привяжи Толбота и оттащи Баярда! – Ее черные глаза обратились на непрошеных гостей, и они попятились, не выдержав гневного взгляда. – Кто вы такие, подлые разбойники, что смеете, прикрываясь высоким именем короля, накладывать руки на того, чья единая капля крови стоит дороже, чем все ваши грязные мужицкие туши?

– Поосторожнее, благородная дама, поосторожнее! – огрызнулся толстый стряпчий, чья физиономия обрела нормальный цвет, поскольку говорил он теперь с беспомощной старой женщиной. – В Англии есть закон, не забывай! Следят же за его исполнением и оберегают самые верные подданные и слуги короля. Таков я. А находятся и такие, которые хватают подобных мне и волокут, сиречь доставляют нас в болото, сиречь трясину. Такие, как этот нераскаянный старик с топором, которого я уже видел нынче. А еще есть такие, которые рвут, топчут и разбрасывают письменные повеления закона, и оный молодой человек их предводитель. А посему советую тебе, благородная дама, не поносить нас, а понять, что мы – служители короля и исполняем его волю.

– Так для чего же вы явились в этот дом в такой час?

Стряпчий внушительно откашлялся и, повернув свой пергамент к светильникам, принялся читать длиннейший документ, составленный на нормандско-французском языке в столь сложных выражениях, что наиболее запутанные и нелепые выверты бюрократического стиля нашего времени покажутся самой простотой в сравнении с тем языком, при помощи которого люди в судейских мантиях превратили в темную загадку то, чему следовало бы быть самым четким, самым ясным из всего написанного человеческим пером. Отчаяние ледяной рукой сжало сердце Найджела и заставило побелеть щеки леди Эрминтруды, пока они слушали устрашающее перечисление тяжб, исков, притязаний, а также просрочек прекария и турбария, выплат за лес для починок, за дрова, и прочее, и прочее. Завершался же список требованием во измещение вышеперечисленных просрочек и неуплат передачи аббатству Уэверли всех земель, усадеб и дворов, составляющих их земное достояние, вместе с правами на любые наследства.

Связанного Найджела усадили спиной к железному сундуку, и с пересохшим ртом он слушал слова, обрекавшие его род на гибель, пока его лоб покрывался испариной. Но тут он перебил стряпчего с такой яростью, что тот подпрыгнул.

– Ты пожалеешь о содеянном нынче! Как мы ни бедны, у нас есть друзья, которые не потерпят, чтобы нас бесстыдно ограбили. Я отправлюсь в Виндзор искать правосудия у короля, и его величество, видевший смерть моего отца, узнает, как его именем прикрываются, чтобы обездолить сына! Впрочем, такие дела решаются по закону в королевском суде, так чем же ты оправдаешь такое нападение на мой дом и на меня?