Ты, положим, царь и господин над каким-нибудь народом. И вздумалось тебе объявить ему свою монаршую волю: считать преступлением, более того, – грехом, более того, – величайшим святотатством, а стало быть, тягчайше наказуемым деянием палец, согнутый крючком. Смеешься? Еретик!
Не будем говорить о естественной и простительной слабости человека – о том, что его прямо-таки охватывает зуд совершить то, что ему запрещено. Тем более палец крючком – ну что за ерунда! Не будем. Народишко твой – законопослушный и, как сказали бы эллины, которых хватает в Зарыданье, кратофил. Ты не возражаешь против этого? Славно.
Тогда прими во внимание, что самый распрекрасный закон (а ведь твой закон именно таков, разве нет?) мертв, пока у него нет острых глаз, чутких ушей и длинных рук – с крепкими кулаками. Тебе надо будет приделать этому закону и то, и другое, и третье, в придачу с четвертым, хотя бы для того, чтобы отходить ко сну, радуясь за своих подданных, таких на диво преданных монаршей воле.
А что такое эти глаза, уши, руки и кулак? Правильно. Должности. А что такое должности? Верно. Люди. А что такое люди? Да, да, да. Это сварливые жены, сопливые детишки, престарелые родители, племянник-неслух, кум-тугодум со своей оравой, наложницы с алчбой во взоре и свалившийся на голову друг детства, которого не видел полжизни и еще бы столько же не видать… А если серьезно, то любой человек, приставленный тобою к закону, будет стремиться изо всех сил доказать свою нужность и полезность. Ты не возражаешь против этого? Чудесно. Тогда будь готов к тому, что в один прекрасный день уши услышат, глаза выследят, а руки задержат и доставят к тебе неких перепуганных, охарактеризовав их как подозрительнейших смутьянов, которые подстрекают народ к мерзостям, – прости, о повелитель! – согнутия – неслыханно! – пальца – нет, страшно вымолвить! – крючком, а также парочку, которая предавалась постыдному деянию втайне.
Твои действия, солнцеликий? Отпустить несчастных на все четыре? Подашь дурной пример непочтения к слугам закона, заодно поколеблешь устои несокрушимой доселе веры в самый закон. Хорошо. Ты объявишь своему народу, что суд рассмотрит все беспристрастно и вынесет правильное решение. Да. Так оно и будет! Решение будет вынесено воистину правильное. А те, некие, допустившие промашку попасть в лапы закона, возьми и упрись. Ведь между нами, повелитель, они действительно невиновны. А поскольку судейские люди тоже есть-пить хотят, у них на этот случай разработан целый набор средств пообщаться с упрямцами накоротке, начиная от бича и заканчивая дыбой или заостренным колом. Уверяю тебя, мало кто найдет это общение приятным для себя и не поспешит сознаться в чем угодно, лишь бы избежать пытки. А если таковой и найдется, это будет дар небес правосудию, ибо злостных еретиков ему только и не хватало.
Какую казнь ты предпочитаешь, лучезарнейший? А, тебе неприятно. Что ж, давай пропустим печальные листы истории твоего народа и заглянем хотя бы на пару тысяч лет вперед. Ну, как там?..
Наш закон… Закон? Бери выше – завет, ему так больше подобает за давностью лет! Наш завет оброс историей, легендами и сказаниями. В нем есть все: мученики и еретики, хулители и страстотерпцы. Есть и святые – куда без них! Только в святых не тот, кто воистину свят, – он-то и попал под горячую руку, – а вьюноватый пройдоха, который всю жизнь только и делал, что, накрывшись с головой в своей постели, выставлял палец крючком, гнусно при этом хихикая, а умер от страха, когда к нему постучали, обознавшись дверью. Бывает… Да. Создан целый сонм толкователей истории и – отдельно – сказаний, причем часть их отброшена как прельщающая паству, а вторая поощряется и вменена для изучения и заучивания наизусть. Само собой, отброшенная часть не исчезла, а впиталась темным людом, породив бесчисленные ереси и секты, самой влиятельной из которых является орден Перстовников, глава коих глумится над истинной верой, нося на груди золотую цепь со смарагдом в форме кощунственного пальца. Для борьбы с ним создан тайный орден Беспалых, члены которого узнают друг друга по изуродованной еще во младенчестве руке с четырьмя пальцами. Ересью с уклоном в другую сторону является набирающее силу в развращенной части населения – плясунов, канатоходцев, глотателей огня, чревовещателей, стихоплетов и прочих праздных затейников – учение о том, что все пальцы на правой руке греховны, кроме указующего, а посему надлежат скорейшему отсечению. А в целом – ничего, жизнь продолжается своим чередом…
Ну, утомил я тебя. Давай посмеемся теперь вместе, потом ты налей за забавную сказку, а я переведу дух.
По-моему, я заслужил эту чашу.
Молчишь?
Проследи, чтобы чаша была полна. Язык к небу присох.
Ха!
Видишь, как мы с тобой – мотаем, мотаем клубок, а ему конца нет. Разум, душа, вера… Что там еще?
С Ним сложнее. Одна головная боль. А без Него никак. Бог не палка, выбросить жалко. Э? Деревяшка? Так ее топором и в огонь. Зверь страхолюдный? И на него управа найдется. Куда-нибудь подальше на небеса? И туда когда-нибудь доберутся, – ты что, людей не знаешь?
Спору нет, тут иудеи поступили витиеватее всех. Нет, ослиная голова – это для пугливых младенцев. Бери круче. Они объявили, что Он непознаваем. И все. Он – везде и нигде. Вот так. И как хочешь понимай, а лучше не понимать вовсе и просто считать должным.
И вот сидишь вот так на камне и лениво думаешь: ладно. Он – воплощение всего. Тогда все – воплощение Его, верно? И тогда очень может статься, что Он сейчас воплощен в образе во-он того барашка с нагуленным курдюком. Или – кха! – в образе плешивого и чрезвычайно болтливого старика, с которым ты сейчас ведешь беседу. Э? Вот я сейчас приму грозный вид и нахмурю брови. Похож?
Кха! Кху. Ху.
Уф.
Не довольно ли?
Согласен.
Я не о том. Человек слаб.
Вот именно поэтому! И потом, человек слаб или просто этого хочется его душе?
Не знаю.
Знаю, почему и зачем ты здесь. Еще когда только тебя приметил. Между прочим, раньше этой кудлатой. Стара стала, сучья дочь, зубов уже нет, глухая, как пересохший колодец. А туда же. Ощенилась. Где она себе ухажера нашла, скажи! Пустыня кругом. И ведь позарился на нее же кобель, а? Мы ведь с ней, бывало… Хотя, это больше с ее отцом да дедом. Собачий век… Сейчас в Иудее неспокойно. Шум. В Зарыданье слышно. А здесь – эхо да отголоски. И то. Правда, когда у них спокойно было? Сколько себя помню, то один пророк, то другой, и все Мессию ждут. Одного камнями, другого слушают, а думают о третьем. Такой народ. Каменный в своем непостоянстве. Так вот, – уже, говорят. Пришел. Кто, кто… Мессия. Э, вон как глаза заблестели. Интересно, да? Учти только, у тебя свой интерес, а у них – свой. Вот так. Я сказал, а ты слышал.
Что ты несешь? Это же он!
А самые многомудрые рассуждают так: ведь не мог же Он свалиться на голову ни с того, ни с сего. Значит, что? Значит, годы и годы назад надо искать доказательства Его пришествия. А что, здраво. Вполне. И что ты думаешь? Находят! Находят, не сойти мне с этого камня. И звезда тут тебе стоячая, и голоса с неба, и разные прочие знамения. Ну, если невтерпеж – обязательно найдешь. А ты спроси меня. Я ведь не всегда такой старый был. Я в те годы – о! И что интересно, давнее ведь помнишь лучше, чем вчерашнее. Вот ты уйдешь, я завтра и не вспомню. А те времена перед глазами. Да что там! Я всех своих овечек, что гонял с зимних пастбищ на летние, по мордам помню. А ты думал! Тут понимать надо.
Не торопишься? Солнце на убыль пошло. Ну, доскажу и начинай потихоньку собираться.
Был я там, в Иудее. Как раз в те времена. Погоди, дай сообразить… Как сейчас… Верно! Было это тому две с половиной дюжины лет. Верно, как я – Эль-умм Иут-дин. Бет-Лехем. Не доводилось бывать? Радуйся. Дыра дырой. А тут еще и зима. Грязь. Ветер. Какая там звезда? Дождь пополам со снегом не хочешь? Постоялый двор битком. Спину прислонить не к чему. Помню, всю ночь верблюды кричали, овечек моих пугая. Верблюды? Да. Караван. Купцы. Одного хорошо помню. Он все ближе к хозяину. Рука руку… Четки помню. Рука пухлая, и четки в ней, как фасолины в котле с похлебкой. Старик… Нет, какой старик, это тогда он мне стариком показался, а сейчас, я думаю, мне бы его те годы… Кулаки с овечью морду. Кузнец не кузнец… От трудов рук своих. Да! «Сын не своей матери». К месту и не к месту. То уйдет, то придет. Беспокойный человек. Не пьяный, но близко к тому. Хотя у костра все были близко к тому. Кувшин по кругу. При такой-то погоде, согласись. Ушел, как не было. Были еще старики. Эти уж точно старцы, хотя и не древнее меня нынешнего. И явились, значит. Сразу видать, чужаки. Вроде тебя. Суетливые, что муравьи на закате. Взад-вперед, голова кругом. Искали чего-то. А может, и не искали, просто характер такой. Знаешь, есть старики-лежебоки, а есть – непоседы. Так вот, их тоже все знамения интересовали. А я что? У меня одно знамение – кувшин, да и тот к тому времени полегчал. Ну, я им, как полагается, чаши, сыр… Никак. Отнекиваются. Я смеюсь. Наши уже носами клюют, а мне смешно. Степенные старцы, говорю, а понятия никакого, вроде того младенца. Их как обухом, так и повело наискось. Какой младенец? Какой, какой… Тот, кто пришел в этот мир, что тут непонятного? Насторожились. А вида не показывают. И ты видел его? Как, мол? А я озорной был, что тогда, что теперь. А что, говорю, младенец как младенец, одно только знаю, что сын не своей матери. Хмыкнули, губами пожевали и пошли своей дорогой. Облазили все кругом, хотя это я говорил.
Голодный я тогда был. Это я точно помню! Я тогда всегда голодный был. Кха. Голодный-то голодный, а последнюю лепешку свою отдал. Кому? Не поверишь. Рабыне. Ее, видать, купец вез на восток перепродавать. Они, невольницы-то, на востоке в цене, особенно которые нездешние. Белокурые. Жалко ее стало. Ребенок ее новорожденный помер в ту ночь. Очень уж она по нему убивалась. Сильно когда убиваются, то без крика, не знаешь? Вот теперь знай. Молча. Это страшнее всего. И ни от кого утешения. Невольница, что хочешь? Хотя нет, помню, какая-то старуха вокруг суетилась. Потом пропала. Потом гляжу – опять старуха со свертком. Шасть к невольнице. А та лежала, как хворостина. Потом, глядим, как подскочит. И в голос. То ли плачет, то ли смеется. Сын, говорит, сын мой! Спал, долго спал, а теперь проснулся. Ну, мы только переглянулись. Промолчали. Глядя на такую радость, как не выпить? А караванщики стали потихоньку собираться в дорогу. Только вот купец тот к тому времени уже ушел? Ушел, конечно. Или не ушел? Эх, голова… Потому что светать стало. Караваны всегда засветло в путь отправляются. Двор опустел, костер догорел. Одни мы, пастухи то есть. Тут и я своих растолкал, стали собираться. Вышли. И прошли-то уж далеко за Бет-Лехем… Только, знаешь, оборотился я, – идет один из них, из старцев этих, догоняет, самый молодой, кучерявый. Я – что? Жду. А он, значит, и ко мне. Запыхался, голос дрожит. Ты, говорит, мудрее своих слов. Поклонился, и пошел обратно, своих догонять. Вот так.
Дальше помню совсем смутно. Так что знамения, о которых сейчас кричат иудеи, не чудеснее вод Рыдана. А, ты и этого не знаешь? Ходит там сейчас очередной пророк. Ты заверни к нему на обратном пути, есть на что поглядеть. Ха-мабтил, хотя не отец его так нарек, это точно. Сиди, где сидишь, и не вставай, а то упадешь. Снимает, ты слышишь, снимает грехи с души омовением в речной воде. Понимаешь? Я – нет. Концы с концами. Потому что если Бог твой непознаваем – ладно. Пусть так. И что душа человечья невидима и бесплотна, – пусть. Что же ты ее водой из реки очищаешь? Символ? Тогда и вода должна быть символической. Без лягушек и тины. И почему тогда эту твою бесплотную душу не очищать огнем, задницей в костер? Кха! Или землю есть горстями – чем не символ? Э? Ладно. Пусть вода. В ней и вправду что-то есть. Без нее худо. Зачем при этом идти к реке? У себя дома крикни жену с кувшином и вылей его себе на голову. Вот ты и чист, аки голубь!
Кха.
Лягушки и тина. Козы пьют, собаки лапу задирают. Символ!
Мы с тобой ягненка с ножом обручили у ручья, верно? Я еще тогда хмыкал. Озорник, что поделаешь! Кровь струйкой – куда? К ручью. Ручей – дальше, к иным ручьям. Как ты думаешь, хоть одна капля до Рыдана дойдет?
Тогда он не водой будет грехи с душ смывать, а кровью.
Заболтал я тебя. По глазам вижу – сыт. Прости старика. Один я.
Ну, что – время? И то верно. Солнце – до утра, и нам пора. Что же. Славно мы провели время. Да сопутствует удача тебе – почаще, чем раньше. А теперь скажи: когда начнешь? Прямо сейчас?
Сейчас!
Молчи, я сказал.
Ну, я готов.
Собаку-то зачем? Щенят ее? Нет собачьей вины в том, что ты явился в этот мир. А ты низвел этот мир к собачьей жизни.
До чего хитроумная штука это вино. Ведь просто слегка перебродивший виноград. А что с человеком делает. Не то Бог, не то животное.
Хотя… Ты молодец, а то я бы стал думать о тебе лучше.
А! А!
Как больно…
Благодарю
Как больно…
тебя.
Молчи.
Он ушел?
Молчи.
Он ушел?
Он лишил меня света.