Пробуждение Ктулху

– Еще раз извините, мистер Этвуд, – повторил старичок. – Это, право, впервые за всю мою практику – чтобы я путал имена клиентов… Подобного раньше никогда не случалось. Полагаю, причина в том, что ваш дедушка был моим клиентом в течение многих лет. Да, полагаю, что именно в этом.

– Благодарю вас за всю проделанную работу, – вот и все, что я мог ему на это сказать. Подержав в руках бумаги, я снова вручил их старичку юристу и попросил поместить их в фирме, взяв на себя всю ответственность за их сохранение. Юрист дал мне священную клятву именно так и поступить, и, ответив на сердечное рукопожатие маленькой, мягкой, шероховатой от старости руки, я покинул юридическую контору и направился в сторону дома.

Однако на половине пути я внезапно переменил решение.

Перед моими глазами неуклонно вырастала гора, увенчанная силуэтом местной церкви. Я прошелся по нескольким улицам, вспоминая о том, какая же из них ведет наверх, постепенно превращаясь в дорогу к мрачному, вечно ледяному храму. Наконец я нашел тот старый путь, по которому прошел много лет назад, и начал подниматься. Шаг за шагом я возносился над городком; дома на улицах внизу делались все меньше, а церковь вырастала передо мной с каждой минутой. И вот я уже стою перед ней, заслоняющей все небеса своими темными стенами.

Я протянул руку и коснулся камней. По давним временам я помнил это ледяное прикосновение, но на сей раз ничего подобного не произошло: камень был на ощупь как обычный камень, не холоднее и не теплее, чем это бывает в таких ситуациях.

Я обошел церковь кругом. На подоконнике одного из окон стояли довольно чахлые, но все же совершенно обычные живые цветы – из тех, что местные пожилые дамы любят выращивать в собственных жилищах.

Внутри было темно, но дверь не запирали, и я невольно поддался соблазну и вошел. Если я действительно превращусь в достопочтенного местного жителя, достойного наследника всеми уважаемого предка, то посещение этого места сделается для меня такой же необходимостью, как вечерние прогулки, участие в благотворительности и, по всей видимости, визиты к некоторым господам. Кроме того, от меня будут ждать женитьбы, поэтому заранее следует обдумать, каким образом отделаться от столь нежелательных предложений. В том, что мне начнут навязывать одну прекрасную даму за другой, я не сомневался.

Внутри церковь выглядела строго – сиденья, разложенные на них истрепанные, довольно убогие на вид молитвенники, на окнах – ни одного занавеса, на стенах – две картины: одна изображала распятие, другая представляла собой старый, почти выцветший плакат, объявлявший о каком-то давно прошедшем мероприятии. Сколько я ни старался, ничего не мог там разобрать, только несколько букв и кусок мужского профиля с торчащим носом и прижатым к голове ухом невероятного размера.

Я сел на одну из скамеек поближе к выходу, словно для меня в тот миг не было ничего важнее, чем привыкнуть к этому месту и чувствовать себя здесь свободно. Скамейка оказалась невероятно жесткой и холодной, ее как будто нарочно заполнили льдом. Я поскорее встал, опасаясь простуды: знакомство со здешними врачами определенно не входило в мои планы.

Медленно, осторожными шагами, по неизвестной мне самому причине стараясь не шуметь, я покинул церковь. Снаружи было теплее, чем внутри здания, и я с облегчением втянул в легкие воздух.

Дальнейший путь вел с холма вниз… к тому одичавшему саду, что окружал выстроенное некогда неведомо кем строение, где когда-то я видел висящих вниз головой, словно коконы, странных существ… одно из которых, именуясь моим дядей, являлось ко мне не то во сне, не то наяву.

Мисс Раккуэль Радклиф заверяла меня, что в этом бывшем саду никаких строений не существует и в помине, но так ли это на самом деле? Почему-то я не сомневался в том, что если сама она здесь и бывала, то в незапамятные времена и в лучшем случае может лишь предполагать, что строение за минувшие годы полностью разрушилось.

Значительно позднее мне пришла в голову мысль о том, что, возможно, и старое строение, похожее на сарай (однако сарай ли это на самом деле?), и пребывавших в нем существ в состоянии были видеть лишь мой отец и я (а в былые времена, надо полагать, и моя матушка). Прочие же люди были лишены подобной возможности и совершенно искренне считали заброшенный сад пустым.

Впрочем, я так до конца и не выяснил, так ли это было на самом деле.

В любом случае, когда я остановился посреди сада, тяжело дыша и стараясь подавить в себе страхи, возродившиеся внутри моей души с прежней отчаянной силой, здание сарая находилось прямо передо мной. За минувшие годы оно ничуть не пострадало и не изменилось, и все так же дверь стояла приоткрытой – как будто пребывала в том самом положении, в котором я ее оставил, убегая отсюда в давние годы.

– Артур Филлипс Этвуд Эллингтон, – обратился я сам к себе, – ты уже взрослый и в состоянии войти туда.

Я решил взять вторую фамилию – все равно Этвудом меня здесь никто называть не станет. Через пару дней вернусь к юристу и закажу новые документы, фиксирующие данный факт.

Дверь как будто покачнулась, хотя здесь стояло безветрие. Я тряхнул головой, стараясь избавиться от суеверия и детских страхов. Если у меня имеются братья нечеловеческого происхождения, это, конечно, неприятно, создает определенные трудности, но, по всей вероятности, бояться такого не следует. Подобно тому, как Джейден подчинялся моему дедушке и, возможно, по-своему заботился о нем, он станет подчиняться мне и выполнять мои приказания.

С этой мыслью я поспешно вошел внутрь помещения.

Там не обнаружилось никого и ничего. На том месте, где я когда-то видел странных существ, зияла пустота. Под потолком тянулась балка – ее я помнил, но на ней не осталось даже следов. Зато благодаря отсутствию этих свисающих с балки качающихся фигур я заметил большой сундук, стоящий у самой дальней стены. Сундук был чрезвычайно старым, возможно даже привезенным в давние времена откуда-нибудь из Англии кем-то из наших давних-давних предков. Он был изрисован человеческими фигурами: мужчины и женщины, одетые в древние одеяния, ходили взад-вперед, здоровались, касались руками плеч друг друга, расставались. Возможно, это были одни и те же персонажи, нарисованные несколько раз, пришло мне в голову. В любом случае изображение казалось примитивным и несущим в себе невыразимую древность, навевающую глубочайшую тоску.

Я подошел ближе и коснулся рукой крышки. Сундук не был заперт, однако это меня в тот момент уже не удивляло: по всей видимости, дед хорошо знал, какое впечатление производит старое здание и хранящиеся в нем предметы на обитателей Саут-Этчесона, поэтому не дал себе труда что-то здесь запечатывать.

В сундуке находились по преимуществу бумаги – письма, какие-то рукописи, несколько газетных вырезок и газетных номеров, где были обведены красными чернилами отдельные статьи. Еще ниже находились широкий старый блокнот, исписанный невнятным почерком, и два пиджака, на которых я также, к своему величайшему изумлению, разглядел буквы.

Желания сидеть в этом помещении у меня по вполне понятной причине не возникло. Отовсюду сюда врывался ветер, так что спустя несколько минут тебя начинало знобить, да и света сюда проникало очень мало.

Никакой сумки у меня при себе в тот момент не имелось, поэтому пришлось для начала взять немного – не слишком толстую пачку бумаг, лежавших сверху. Я свернул эти листки кольцом и обвязал носовым платком, решив вернуться за прочими текстами позднее, когда заранее подготовлюсь к ноше. В тот момент подобная мысль казалась мне единственным разумным ходом действий.

Не могу в точности определить, что именно заставило меня с такой откровенной жадностью собирать эти бумаги. Какой-то частью души я чувствовал, что это поступок, в определенной мере таящий в себе некую необъяснимую опасность. Однако, как и в других случаях, рассудительное бессильно отступало перед безумным.

Я принес в дом странные свидетельства о неведомом, которое, как я уже догадывался, отныне будет определять основы моей грядущей жизни. Главное, что я хотел бы выяснить, – это сущность моего «дяди», порожденного от дедушки и неведомой женщины. Кем была она, мать этого чудовища, которое являлось мне исключительно в снах – или в бреду? Почему дед никогда даже не упоминал о собственной супруге – и почему в городе о ней, как теперь очевидно, не сохранилось ни малейшей памяти? Думалось мне также, что сведения о ее жизни и причинах исчезновения раскроют мне большую часть наших чудовищных семейных тайн.

В тот момент, когда я уселся за обеденным столом, почти целиком покрыв его листами, взятыми из заброшенного сарая, только одно беспокоило меня: не исчезнут ли из сундука прочие бумаги, не окажется ли – как зачастую происходит в легендах, – что в руках наследника останутся лишь те предметы, которые он сумел забрать в первый день, а все прочее, за чем он вернулся позднее, растворится в пустоте, и ни одно живое существо не в силах будет отыскать это.

Мысли почти детские, признаю, – но ведь и воспоминания мои об этом городе и строении связаны исключительно с ранними годами моей жизни. Поневоле я словно бы вернулся в то время и как будто превратился в себя тогдашнего – если не считать, разумеется, некоторых навыков и познаний, приобретенных с возрастом. Но по правде сказать, в данной ситуации эти навыки вообще не имели никакого значения. Полагаю, никто из обычных людей, невзирая на прожитые годы и полученное образование, не смог бы выглядеть в подобных условиях достаточно компетентным.

Я решил начать изучение принесенных домой документов с небольшого письма, бережно сохраненного в конверте.

Судя по аккуратно проставленной наверху листка дате, оно было написано в 1935 году, однако и почерк, и некоторые особенности грамматики, а главное – стиль словно бы выносили его в далекий восемнадцатый век. Некоторые выведенные пером слова выглядели чрезвычайно странно – при чтении я далеко не сразу понял, что именно они обозначают, и только потом сумел их «расшифровать»: находящаяся в середине слова буква “s” передавалась пером автора совершенно как буква “f” – это была старинная манера написания, когда люди еще не пользовались пишущими машинками, однако писали чрезвычайно много, словообильно и использовали подобное искаженное начертание исключительно ради скорости собственного почерка. И все же следует признать, что, судя по почерку, человек этот – в первой трети двадцатого века! – писал с необычайным старанием, выводя каждую букву чрезвычайно отчетливо.

«Любезный друг мой Дерби Коннор Эллингтон,

полученное от Вас послание привело меня в сильное возбуждение от всего, что было там написано. Истинный писатель, насколько я могу судить об этом, представляет собой своего рода человекообразный гибрид между прошлым и будущим: архаичный в личных вкусах, выборах и пристрастиях – и вместе с тем научно-реалистичный в том, что определяется как философия. С уверенностью могу заявить, что весь идеал современной Америки, основанный на скорости, механической роскоши и экономической показухе, представляется мне невыразимо легкомысленным. По этой причине столь отвратительны бывают и написанные современными авторами сочинения, которые по какой-то невыразимой ошибке в газетах именуют “литературными”, хотя на самом деле они не поднимаются выше обычного мечтания малообразованного обывателя о незаслуженно авторитетном и материально беспечном существовании.

Ничего подобного и близко нет в Вашем рассказе, и я был до крайности удивлен, когда узнал, что Вы достаточно молоды и никогда не покидали родного города. Что ж, это определенно доказывает лишь одно: истинное благородство человека никоим образом не связано с полученным им так называемым современным образованием, которое представляет собой лишь бесцельное блуждание по бессмысленным и разрозненным сведениям о том о сем, а в целом – ни о чем; или же со знакомством с иными городами, где обитает множество алчных и совершенно не похожих на достойных людей жителей.

Словом, вся идея, вся глубокая мысль Вашего рассказа невыразимо близка мне, а сюжетное построение захватывает с первого мгновения. До крайности жаль, что Вы еще не дописали рассказ и прислали лишь начало, спрашивая моего совета – как лучше завершить затронутую Вами тему. Мне бы и самому хотелось узнать, чем закончились подобные злоключения главного героя и каким образом повлияли на его жизнь – а быть может, и привели к гибели – попытки заниматься столь тлетворным делом, как выращивание противоестественно плодоносящих растений.

Таким образом, благословляю Вас на дальнейшее творчество и с огромным интересом ожидаю завершенного Вами рассказа. Быть может, позднее я добавлю в него несколько строк от себя и сделаю все возможное, дабы он был опубликован в “Уандер сториз” или каком-либо другом соответствующем тематике журнале.

С пожеланием всего наилучшего и дальнейших творческих успехов,

    Говард Филлипс Лавкрафт».

Мои руки затряслись так сильно, что исписанный лист выпал из них и опустился на стол – с каким-то, как мне в тот миг почудилось, невыразимым изяществом.

– Говард – Филлипс – Лавкрафт, – повторил я медленно и разделяя каждое имя долгой паузой. – Филлипс…

Разумеется, имя «Филлипс» не представляло собой нечто сверхъестественное, неповторимое и уникальное, что дается лишь в одном-единственном семействе из поколения в поколение. Если подумать, оно было, в общем и целом, достаточно распространенным. И вместе с тем я был абсолютно уверен в том, что лично мне-то его дали исключительно в память об этом письме – или переписке, если она действительно существовала (о чем я постараюсь узнать в ближайшее время).

Однако о каком рассказе, сочиненном дедушкой, шла речь? Неужели он и в самом деле создавал литературные произведения? Это открытие поразило меня, быть может, еще сильнее, чем острое понимание скрытого смысла моего второго имени. Дедушка вовсе не производил впечатление человека, способного создавать художественные произведения. И причина заключается вовсе не в отсутствии таланта, как это может показаться, – уж чего-чего, а одаренности дед лишен совершенно не был. Напротив, порой казалось, что он с трудом сдерживает себя, чтобы не сотворить нечто чрезмерно великолепное. Но, честно признаться, я никогда не представлял себе это «чрезмерно великолепное» чем-то литературным, чем-то, что печатается на машинке и затем отправляется в редакцию какого-нибудь журнала – все только ради того, чтобы оно было напечатано, пару месяцев читалось людьми – от скуки, а затем было навсегда забыто…

Тем не менее среди множества листков бумаги я обнаружил с десяток тех, что были с отпечатанным текстом и внесенными поверх строк поправками, сделанными уже от руки, чеканным, мелким почерком. Я пробежал глазами фразу где-то посередине одной из страниц:

«…именно на этот день изначально был назначен поход мистера Эндерсона к своему тайному саду, который он разбил в нескольких милях от города, в лесной глуши…»

Поневоле я вздрогнул: мне подумалось, что это как раз тот самый рассказ, который читал и сам Говард Филлипс Лавкрафт… По моему телу пробежал холод, и я словно бы очутился в давней эпохе, когда представления о чудовищах были так близки и настолько реальны, что никто даже не сомневался в их существовании.

Я перебрал каждый листок из принесенных мной в дом и сумел собрать все, что относились к написанному дедушкой художественному произведению. Несомненно, в доме хранился черновик; перепечатанный набело текст был отправлен в письме, которое так тронуло великого писателя.

Некоторое время я вчитывался в текст, стараясь разложить отпечатанное в логическом порядке. Пара страниц все же потерялась, но самое ужасное – пропал финал (если он вообще был дедушкой написан; ведь никто и никогда не упоминал о том, что он создавал литературные произведения, которые к тому же были напечатаны).

Ближе к вечеру все листы были разложены по порядку, и я устроился удобнее, чтобы внимательно их прочитать.

Чудовища в саду

Когда Коди Чандлер Эндерсон отошел на тот свет, это вызвало немало досужих разговоров в городке Форт Майерс, где он провел последние годы жизни. (Прямо с такого события начинался этот рассказ.)

Мало кому было известно, как проходили его обыденные дни, поскольку он предпочитал ни с кем не общаться, разве что по самым простым жизненным делам вроде покупок в местном магазине, да и то большую часть предметов, необходимых в обыденной жизни, он мастерил сам. Говаривали даже, что он научился вязать носки и шить одежду, а за тканью ездил в соседний городок и привозил оттуда сразу много, чтобы потом уж не возникало (зачеркнуто слово «было») надобности куда-то выбираться. Что касается шерсти, то он, как сплетничали дамы, научился прясть и делал это ничуть не хуже, чем любая из местных мастериц. Впрочем, свидетелей этому в городе не имелось и все рассказы о покойном так и остались обычными слухами.