Лилит. Кукла из вечной тьмы

1

Юноша сидел на лавке под липами и слушал фокстрот – тот вырывался из открытого окна дома напротив, там играл патефон. Слышался смех. Ярко горел свет. Там гуляли. А тут в темной траве вовсю трещали сверчки. Влажная летняя ночь в городском парке убаюкивала. Но других людей – не его. Они были счастливы – не он. Кому что выпадает. Рядом что-то колко зашуршало по асфальту. Мимо проехал безногий инвалид на деревянной тележке. На таких, только с ручкой, поклажу возят на вокзале или картошку. И живые обрубки катаются. Инвалид отталкивался, как лыжник – палками, двумя колотушками. Грустное зрелище. Как пелось в старинной песне: «Из страны печали до страны невзгод». Таких сейчас много ездило по городу. Война закончилась больше десяти лет назад, но вот она – память, тысячи безногих и безруких калек, рассыпанных по городам Советского Союза.

Калека остановил свою тележку напротив его скамейки.

– Че горюешь, пацан? Ночь-то какая – живи и радуйся.

– Да ничего, – смутился он. – Просто сижу.

– Подруга бросила, что ли?

– Нет у меня подруги.

– А вот это напрасно, пацан. Руки есть, ноги есть, значит, и подруга должна быть. У меня вон только руки остались – и я не плачу. А повидал я и таких по госпиталям, у кого только культи изо всех мест торчат. Вот им горько. Закурить-то есть?

– Не курю.

– Тоже правильно. Хоть и жалко. Я бы от папироски не отказался. Ладно, пацан. Покедова.

– Всего доброго, – отозвался он.

И вновь тихонько зашуршали по асфальту колесики деревянной тележки. Говорили, из Москвы их вывезли, чтобы не мозолили глаза, не пугали уродством, не напоминали о пяти страшных годах, а вот в провинциальных городах оставили – пусть доживают. Калека уезжал все дальше по аллее, под бледными фонарями, а ему, мальчишке, хотелось плакать. Но не от сострадания инвалиду – свои были на то причины.

Рядом послышался звонкий раскованный смех. Он хорошо знал его: смеялась Лилит. Его единокровная по матери старшая сестра. Он оглянулся: да, она была с очередным парнем. Длинноногая, с золотисто-рыжими волосами – даже теперь, ночью, ее роскошные волосы рдяно золотились в свете фонарей. Юбка-колокол, блузка, туфли на каблуках. Нехватки в одежде у нее не было. Все доставалось от матери – известной драматической актрисы. Звуки фокстрота долетели и до них. Кавалер прихватил ее за руку, высоко поднял, и она провернулась на носочках, да так круто и весело, что юбка раздулась и оголила ее колени и выше. Фокстрот сменило танго. Он поглядывал на них через плечо. Потом они долго целовались. И вновь смеялись. Наконец, поцелуй на прощание, она помахала кавалеру ручкой, и тот направился по аллее к другому концу парка, где тоже были ворота. А она весело двинулась в его сторону.

Ему было пятнадцать, ей – семнадцать. В таком возрасте братья для сестер почти что домашние кролики, не более того.

Она обошла лавку.

– Ну что, Саввушка. – Его сзади обняли за плечи. – Она опять со своей компанией? С нашими артистами?

– Ага.

– Вытурила тебя?

– Сам ушел. Чего мне там делать?

– Но она была рада?

– Разумеется. На кухню захожу, а там тетя Зоя с каким-то дядькой обнимается.

– Это которая вторую сестру у Чехова играет?

– Ну да. Он ее щупает везде. Блузку задрал. Противно.

– Ну, тете Зое-то не противно, я так думаю, – хитро усмехнулась Лилит. – А даже очень приятно.

– Плевать я на них хотел. Они на меня так посмотрели, будто меня и нету. Кавалер ее говорит: «Закрой дверь, мальчик». И опять за свое. В туалет нужно было, пошел, а в ванной тоже кто-то смеется. На два голоса. Чмоки-перечмоки. Противно и гадко. Нечего мне там делать.