Принудительное лечение. Том второй. Тюрьма

– Какую?

– А тем, кто в стакане был только одну и делают! Одну на всю жизнь! За которую и спрос и ответ и уважение!

– Да ну! – преобразился Воробьёв.

– Не будем задерживать перекличку! Товарищ лейтенант пойдемте в стакан! А то гражданин начальник уж весь вспотел! Ждёт не дождётся!

– Рот закрой змееныш! Посмотрим как ты у меня в стакане запоешь?

– Соловьем товарищ начальник!

– Ну-ну, смотри, чтобы как бы ни петухом!

– Это Вы зря сказали! Ждите растёт!

– Ты мне ещё погрози! Увести!

– Товарищ лейтенант угадайте сигаретой! Как перед смертью хочется!

– Держи! Смелый хорошо! Но дурак! В стакане не сахар!

– Да слышал!

– Что слышал?

– Да толком ничего! Только, что всех потом на дурочку увозят! И никто в лагерь не возвращается.

– Вот – вот! Всё пришли!

Лейтенант позвонил в железную дверь. Открыл дверь прапорщик.

– Твою мать! Ещё один! Они мне на том свете сниться будут. Звереет Бугров! Заходи невозвращенец!

– Я вернусь! – ответил Воробьев и его повел прапорщик длинным темным коридором.

– Сколько лет? -Пятнадцать!

– И на хрена он Вам сдался этот Бугров?! Себе же дороже! И, потом, против системы не попрёшь! Закатает!!

– Борзый слишком!

– А ты ангел?

– Убьём базар! Не по теме, где он Ваш стакан?

– Да вот пришли! Из коридора вышли на площадку с дырой в бетоне, на вид если, где на тротуаре сперли люк. Здесь Воробьева встретили несколько козлов (заключенные выполняющие поручение персонала лагеря- шестерят).

– Раздеть его! – скомандовал прапорщик.

– Я что – то не понял! Беспредел! – выкрикнул Воробьёв и успел въехать по уху первому отскочившему из шестерок администрации зоны для малолеток.

Второй тоже огреб только между ног.

Но силы были неравны.

– Суки! – кричал и задыхался Воробьёв.

Его раздели до гола избили ногами, связали руки и опустили в люк вниз ногами, укрепив руки на перекладине обмотав веревкой все равно как изолентой. Намертво одним словом.

– Вопросы, пожелания, будут? – спросил прапорщик.

– Пошёл гад! -А вон как! Рысканье не предвидится?

– Я не монашка, чтобы каяться!

Все ушли. Воробьев замерз, голова казалась, словно чугунной. Но всё ничего. Ушли гады! Даже словом ни на кого было выплеснуть свою злость. А что может быть страшней? Пришли на утро. Воробьев за проведённую ночь уже смутно, что понимал.