Рождение звезды 3

Глава 1: Возвращение в реальность: Планы и предупреждения

Утро началась с запахов доносящихся с кухни, моська Александра словно маленького зверька выглянула из под одеяла чуть повела носом и на губы выплала улыбка.

– Оладушки, – это слово прозвучало с такой безмятежной радостью. – Я дома.

– Саш, если не съешь этот пирог, я обижусь на всю жизнь, – Анна Николаевна поставила перед ним тарелку, где румяный курник искрился золотистой корочкой. – В Баку тебя, что, не кормили? От Магомаева такого не ожидала.

– Бабушка, меня там кормили так, что я по ночам просыпался от страха лопнуть, – он сказал это с усмешкой, но в глазах его стояли не шутки, а далекие, яркие картины. – Представь себе: длинный-длинный стол, уставленный так, что между тарелками не видно скатерти. И всё это – под сенью старых чинар, листва которых шелестит, словно переговаривается сама с собой. Зелень… ее там столько, что она кажется не едой, а частью пейзажа. И шашлык… не просто мясо на углях, а нечто, что тает во рту, оставляя послевкусие дымка и каких-то незнакомых, но на редкость гармоничных специй. И всё это – сопровождается приятной неторопливой беседой. Муслим… – Александр на мгновение запнулся, подбирая слово. – Он не просто хлебосольный хозяин. Он – хранитель. Хранитель целого мира, целой философии жизни. Его дом, его сад, эти стены, пропитанные историей… это дышит такой древней, оседлой, укорененной жизнью, какой в нашей вечно куда-то бегущей Москве уже и не сыщешь.

Он говорил, а сам вспоминал: как Марьям-ханум молча подкладывала ему самые вкусные куски, ее руки пахли травами и специями; как Муслим показывал семейные фотографии в тени старой шелковицы, а ветер шелестел листьями, словно вторя его рассказам о предках.

Анна Николаевна слушала, подперев щеку рукой. За окном медленно плыли облака, окрашенные заходящим солнцем в нежные розовые тона.

– Да, на Кавказе умеют принимать гостей, – тихо сказала она. – Удивительные люди с одной стороны они могу быть жестокими, но если они признают в тебе гостя, то они сделают все чтобы ты чувствовал себя словно Шах.

Саша доел пирог под пристальным взглядом бабушки. После щедрого бакинского застолья, после морского бриза, который приносил с Каспия запах соли и свободы, московская квартира казалась ему немного тесной. Но утрений свет, заливавший комнату теплыми лучами, делал ее уютной и родной.

– Спасибо, бабушка, – сказал он, отодвигая пустую тарелку. – Очень вкусно.

– Всегда пожалуйста, родной, – она улыбнулась, и в этот момент солнечный луч осветил ее лицо. – Тебе нужно набираться сил. Впереди много дел.

Он кивнул, понимая, что она имеет в виду не только музыку. За стенами этой квартиры, его ждали новые вызовы. Ну а пока его ждут нотные тетради вечером обещали прийти два хороших человека, вспомнив о них непроизвольно улыбнулся.

***

Стук в дверь прозвучал нарочито бодро, почти по-маршевому, выбиваясь из мягкого, меланхоличного ритма вечера. На пороге, залитые светом из подъезда, стояли двое: Эдуард Хиль и Вадим Мулерман. Хиль – в идеально сидящем темно-синем пиджаке, белоснежной рубашке, с фирменной, фотогеничной улыбкой, в которой читалась и искренняя радость, и профессиональная, мгновенная оценка обстановки. Мулерман – более раскованно, в расстегнутой куртке, в руках он держал, как трофей, букет цветов и Киевский торт, который всего восемь лет назад появился а чтобы его вот так поесть в Москве было фактически нереально.

– Разрешите вторгнуться в святая святых, маэстро! – провозгласил Хиль, шагая внутрь с легкой, почти танцующей походкой. Он нес с собой шлейф дорогого одеколона и едва уловимый аромат сцены, грима и пота. – Как тебе Кавказ? А мы уже по тебе, как по родному, соскучились. А еще мы тебя хотели поинтересоваться твоей поездкой в Париж, но сами были на гастролях, а когда приехали ты уже к Муслиму сбежал спросить. Хотелось узнать как там, в самом логове империалистов? Не переманили на сладкие булочки и франки?

– Пока нет, – ухмыльнулся Александр, отступая назад и впуская их в квартиру. Воздух в прихожей мгновенно изменился, насытился новой, чужеродной энергией. – Но предложения, надо сказать, поступали. Очень даже заманчивые.

– Саша, родной! – Мулерман поставил торт на стол рядом с недоеденным пирогом с таким видом, будто ставил победную точку в длительном и сложном споре. – За «Я люблю тебя до слез» я должен тебе если не вторую жизнь, то уж этот скромный, душевный откуп – точно. Песня – бомба, я тебе не шучу. На каждом концерте – аншлаг. И везде её просят. Девушки, понимаешь, в зале плачут. Мне потом букеты передают, а между цветами – записочки, со следами от слез. Представляешь? Настоящая женская солидарность в горе по несбывшейся любви.

– Рад, что пригодилось, – Александр отодвинул тарелку, чувствуя, как мирная, домашняя атмосфера постепенно вытесняется другим, более легким, но и более нервным воздухом творчества, амбиций и славы. Воздух в комнате сгустился, смешав запахи домашней еды, дорогого одеколона гостей, пыли с книжных полок и сладковатого дыхания старого паркета.

– Пригодилось? – Хиль мягко, почти изящно фыркнул, удобно устраиваясь в дедовском кресле у пианино. Кожа сиденья тихо вздохнула под его весом. – Ты, Саша, скромничаешь, как семинарист. Ты нам не просто песни даешь. Ты даешь… готовую формулу успеха. Идеально отлитую в музыке и словах. Такую, что остается только вдохнуть в нее жизнь. А после твоих французских подвигов, после этих «Belle» и выступлений с Матье… – он развел руками, и в его жесте была и восхищенная уступка, и легкая, профессиональная ревность. – Мы и вовсе чувствуем себя обязанными держать марку. Как гвардейцы на параде.

Александр почувствовал, как по спине пробежал знакомый, почти наркотический холодок творческого азарта. Он перевел взгляд с одного на другого, оценивая их не как друзей, а как инструменты. Он видел мощный, поставленный голос Хиля, способный вознести любую, самую пафосную мелодию. Видел обаяние Мулермана, его умение быть легким, доступным, своим парнем. И в его голове, как в гигантском архиве, уже прокручивались пластинки, кассеты, цифровые файлы из другого времени. Он доставал оттуда готовые шедевры, как фокусник из шляпы.

– Ладно, хватит дипломатии и взаимных комплиментов, – он улыбнулся, и в этой улыбке появилась хитринка, знак того, что сейчас произойдет нечто важное. – Для вас, друзья, для моих главных исполнителей, у меня кое-что припасено. Свежее. Только что из печки.

Он подошел к роялю «Эстония», потрогал лакированную, темную древесину. Затем откинул тяжелую крышку. Клавиши, слоновая кость и черное дерево, холодные и безжизненные, ждали его прикосновения, чтобы заговорить.

– Эдуард, – он повернулся к Хилю, и его пальцы, длинные и нервные, уже висели над клавиатурой. – Это… тебе. – Пальцы опустились. Не удар, а скорее касание. И комната, только что наполненная голосами, внезапно замерла, наполнившись первой, волнующей, чуть грустной фразой. Мелодия была лиричной, как одиночество в темном лесу, то внезапно взмывала, становясь возвышенной, как полет птицы над землей, по бескрайним просторам. —

«Вот и осталось

Лишь снять усталость

И этот вечер

Мне душу лечит».

Слышишь? – Александр не сводил глаз с Хиля. – Это твоя тема. Твой хит. Я уверен что ты сможешь ее исполнить так что ее потом петь во всех ресторанах на всех событиях от свадьбы до похорон. Гимн надежде, которая не гаснет никогда. В ней есть и мощь, и нежность. Назовем… ну, скажем, да так и назовем «Зеленоглазое такси». этот зеленоглазый огонек символ надежды на то что есть то место где все будет хорошо и нас там ждут.

Александр знал что он сможет ее исполнить даже лучше оригинала ( https://yandex.ru/video/preview/1813182221643234686Михаил Боярский – Зеленоглазое такси)

Хиль замер. Его профессиональная, всегда готовая к обаянию улыбка исчезла, сменившись сосредоточенной, почти суровой серьезностью. Он смотрел не на Александра, а на его руки, вслушивался в рождающуюся, сложную гармонию, и было видно, как он уже мысленно примеряет эту песню на себя, как ощущает ее потенциальную сценическую эффектность. Его пальцы непроизвольно пошевелились, будто дирижируя невидимому оркестру.

– Боже… – выдохнул он наконец, откидываясь на спинку кресла. Лицо его было озарено изнутри. – Эта… эта не песня. Это очередной шедевр.Я поражаюсь Саша как ты все это делаешь.

Александр, не дав первому впечатлению остыть, оборвал мелодию когда она начала затухать, резко перевел взгляд на Мулермана. Эффект был рассчитан точно.

– Вадим, а это – твоё. – На смену строгой, почти симфонической эпике пришли легкие, почти озорные, покачивающиеся ритмы. ( https://vk.com/video-154794381_456242026Сергей Васюта – официальное авторство песни «На белом покрывале января» группы «Сладкий сон» ) Она была простой, запоминающейся и невероятно обаятельной. —

«На белом-белом покрывале января

Любимой девушки я имя написал

Не прогоняй меня, мороз, хочу побыть немного я

На белом-белом покрывале января».

Легко, солнечно, одна сплошная улыбка. Никакой грусти, никаких слез. Чтоб девушки не рыдали в зале, а улыбались и влюблялись. В тебя. В песню. В жизнь. Идеально для твоего голоса – с задорной искринкой. Чтоб подпевать можно было с первого припева.

Мулерман расхохотался, хлопнул себя ладонью по колену, отчего поднялось маленькое облачко пыли с его брюк.

– Да ты волшебник, Сашка! Чародей! Откуда у тебя это всё берется? Ну как?! Чувствуется – стопроцентный шлягер! Будет звучать из каждого утюга, клянусь!

Я даже заметил в глазах Хиля немного ревности, но когда он вновь посмотрел на ноты что держал в руках, хмыкнул и вновь улыбнулся доброй улыбкой из глаз исчезла небольшая зависть.

Комната мгновенно наполнилась гулом возбужденных голосов, энергией предвкушения успеха. Гости наперебой предлагали аранжировки, строили планы по записи, спорили о том, какой оркестр пригласить. Александр, отойдя от рояля, прислонился к косяку двери и наблюдал за ними. Он снова был здесь, в своей роли – дирижера чужих судеб, кузнеца хитов, подпольного поставщика музыкальной контрабанды из будущего.

***

Гости сменяли друг друга с кастовой, почти ритуальной последовательностью, как фигуры в хорошо отрежиссированном, но мрачном придворном спектакле. После ухода певцов воздух еще долго вибрировал от их энергии, от их смеха и творческих споров, но вскоре эту легкую, почти праздничную атмосферу вытеснила иная, более тяжелая и плотная, пахнущая остывшим чаем, старыми бумагами и невысказанными угрозами.

Первым, словно возникнув из самой тени в коридоре, появился Тихон Хренников. Он вошел без стука, видно Александр забыл закрыть, когда провожал певцов, просто приоткрыв дверь и тут же закрыв ее за собой, словно входил в свой собственный кабинет в Союзе композиторов. Его лицо, обычно невозмутимое, как маска государственного мужа от искусства, сегодня было отмечено печатью искренней, почти лихорадочной озабоченности.

– Саша, – он кивнул Анне Николаевне, стоявшей у буфета, но взгляд его, тяжелый и пристальный, сразу нашел и пригвоздил Александра. – Поздравляю с возвращением. Французские, да и некоторые наши газеты, просвещенные, читал. «Музыкальный принц». Звучно. Лестно. – Он сделал паузу, давая оценить скепсис в своем тоне. – Но пора, друг мой, прекратить разбрасываться своим талантом, как мальчик, леденцами по зарубежным журналам. Пора думать о Родине.

Именно так с большой буквы, произнес он.

Он расстегнул пуговицу плотного пиджака, как он не зажарился в нем подумал. Прошелся по комнате, его взгляд скользнул по книжным полкам, по нотам на рояле, оценивая, инвентаризируя. Его пальцы, короткие и цепкие, провели по полированной крышке «Эстонии», оставив на тонком слое пыли четкий, резкий след.

– Я о твоих инструментальных композициях, – Хренников остановился прямо перед Александром и посмотрел на него прямо, без улыбки. – О той самой «Виктории», что ты с таким успехом, как пишут, играл в Париже. И о том, что было, как я слышал, в Баку. Нечто… монументальное. – Он выдержал паузу, вдавливая в Александра весом своего авторитета. – Так вот, Саша. Это не просто музыка. Это не мелодии для отдыха. Это – симфония победы. Мощь. Звучащая мощь. Так вот, эти вещи нельзя – слышишь, нельзя! – сначала издавать на Западе. Понял меня? Они должны выйти здесь. В СССР. Первыми. Пластинка, сорокопятка, неважно. Пластинка с твоими инструментальными работами на «Мелодии» – это не твой личный успех. Это наш ответ. Ответ их саундтрекам, их Голливуду, их навязчивому гламуру. Это вопрос национального престижа. Вопрос идеологический, если угодно. Запись, аранжировки, выпуск – всё это нужно начинать немедленно. Я уже поговорил на студии. Ждут.

Он говорил негромко, но каждое его слово имело вес и звонкость свинцовой печати, скрепляющей государственный документ. Это было не предложение, не просьба коллеги. Это была директива. Приказ, облеченный в одежды заботы. Александр молча кивнул, в душе конечно ему было приятно, но было одно но. Сценарий его жизни, его творчества продолжал писаться без его ведома, чужими, умелыми руками.

Следом, будто дождавшись ухода Хренникова за кулисы этой бесконечной пьесы, появилась Екатерина Фурцева. От нее пахло духами «Красная Москва», дорогим табаком и той особой, безошибочно узнаваемой властью, что пропитывает одежду и кожу.

– Тихон Николаевич, безусловно, прав в своих оценках, – заявила она после того как Александр ей рассказал об идеи председателя союза композиторов. – Но одной, даже гениальной, пластинкой сыт народ не будет. Пока ты покорял французов, Александр, здесь, на родине, тебя тоже ждали. Твои песни поют, напевают, мурлычут себе под нос. Но тебя самого не видят. Твоему зрителю, твоему слушателю нужен не голос из радиоприемника. Ему нужен ты. Живой. Следовательно, тебе нужен большой сольный концерт. Не в «Кремле», конечно, – она мотнула головой, словно отмахиваясь от несусветной глупости, – это пока рано. Но в Театре эстрады – вполне. Или, если всё пройдет хорошо, в «театре Советской армии». Люди должны видеть своего героя. Не какого-то заграничного гастролера, о котором только в буржуазных газетах пишут, а своего, советского, плоть от плоти, артиста. Выходящего на сцену здесь, в Москве. Это важно. Для страны. Для ее морального духа. Для того, чтобы каждый мальчишка знал – его герой не где-то там, а здесь, с ним.

– тетя Катя разговор же был про Лужники, – Саша удевился такой резкой смене площадки.

– Понимаешь Сашенька, есть наверху кто сомневается в том что это целесообразно , – Фурцева отводит взгляд, – говорят полупустой стадион это трата ресурсов.

– Катя у тебя же есть информация о том как быстро раскупалась Сашина пластинка, – вмешалась бабушка, – Сколько писем пришло на телевиденье и ради с просьбами поставить его песни, да вам надо десять стадионов построить рядом чтобы хотябы десятую долю вместить тех кто хочет попасть на его концерт.

Фурцева переводила взгляд с нее на Александра, потом в ее глазах мелькнула решительность.

– Ты права, нечего их слушать, – голос ее был немного злой, – я еще и Михаил Андреевича подключу к этому, он поможет.

Она начала расхаживать по комнате что то тихо под нос бормотать. Резко остановилась.

—Точно, – на ее губах появилась хитрая улыбка, – Косыгина еще подключу вместе с Сусловым они продавят этот концерт легко. Косыгину еще расскажу что можно этот концерт записать и в кинотеатрах пустить. Этот прибыль не упустит.

Саша был доволен тем что сможет устроить и в Москве грандиозное шоу не хуже чем на Марсовом поле. И пусть он чувствовал, как его превращают в символ, в икону, в агитационный плакат, за яркой картинкой которого уже не видно живого, дышащего, сомневающегося человека. Он прекрасно понимал что так надо. Фурцева, получив его молчаливое согласие, кивнула в ответ и удалилась так же стремительно, как и появилась, оставив после себя шлейф официального одобрения.

И наконец, когда в квартире установилась звенящая, уставшая от визитеров тишина, ее нарушил приглушенный скрип тормзов и мягкий стук дверцы автомобиля под окном. Черная «Волга». Через несколько минут, беззвучно, как призрак, дверь снова открылась.

Леонид Ильич Брежнев вошел без лишнего шума, без театральных жестов. Он казался уставшим, мешки под глазами были заметнее обычного, лицо обвисло, но взгляд из-под нависших бровей оставался цепким, острым, как у старого, видавшего виды охотничьего пса, который чует дичь за версту.

– Ну что, наш герой, – его голос был хриплым, прокуренным, но в нем звучали нотки какого-то почти отеческого тепла. – Вернулся, значит, в родные пенаты. Рассказывай, как там на югах, как отдохнул?

Они уселись на кухне. Тесновато, по-домашнему. Анна Николаевна, не спрашивая, налила чай в простые граненые стаканы, поставила на стол блюдце с вареньем. Брежнев положил в свой стакан два куска сахара, взял ложку и принялся медленно помешивать, звяканье металла о стекло и восторженный рассказ о гостеприимстве Магомаева, звучали как ни странно очень гармонично, и в глазах Брежнева, была не протокольная а настоящая радость за внука друга.

– Я рад Саша что ты хоть немного отдохнул. а еще за поездку в во францию я хочу сказать тебе огромное спасибо. – Улыбнулся Александру, от чего тому стало очень приятно и гораздо легче на душе.

– Молодец, Саша. Честно. «Старые друзья» твоего деда, – он сделал многозначительное ударение на этих словах, – гордятся тобой. Реально гордятся. – Он отхлебнул чаю, поставил стакан с глухим стуком. – Теперь насчет этой предстоящей поездки в Америку… Это, сам понимаешь, не просто гастроли. Это важнейшая миссия. Культурный фронт, понимаешь? Наша мягкая сила. Показать им, что мы не только в космос летаем, но и искусство у нас на уровне. Выше уровня.

Он отломил кусок хлеба, размял его в пальцах, скатал шарик.

– Но есть, друг мой, и другая причина. Более… приземленная, что ли. – Брежнев понизил голос до доверительного, почти заговорщицкого шепота, в котором, однако, слышался несомненный скрежет большой власти. – Никита Сергеевич… наш неуемный Никита… никак не уймется. Не успокоится. Он все еще копает. Ищет, рыщет. Под тебя. Под Анну Николаевну, за ее прошлые связи. Под всех, кто тебе помогал, кто руку подавал. Пока он у руля, пока его люди на своих местах, тебе в Москве находиться… опасно. Честно тебе говорю, как родному. Эта поездка – идеальный, просто божественный повод тебя отсюда убрать. На время. Дать страстям улечься, страстишкам поостыть. – Он многозначительно поднял палец, и его глаза сузились. – А там… там видно будет. Готовься. Это будет не просто концерт. Это будет твой главный, решающий выход на сцену. И огромный Саша шаг в мир политики, хочешь ты того или нет. Был бы жив твой дед он бы начал тебя готовить, правда Анушка?

– это точно он бы точно уцепился за тябя Саша, – потом повернулась к Брежневу, – Леня а может не стоит Может достаточно того что Саша будет в музыке блистать?

– Поздно Анушка все "друзья"уже его заметили особенно после де'Голя и контракта по автомобильному заводу.

Брежнев ушел так же тихо, как и появился, оставив после себя не просто слова, не просто предупреждение. Он оставил ледяной, тяжелый ком в животе, ощущение шаткости всего и вся. Он не просто предупредил об опасности. Он намекнул на будущее Саши.

***

Дверь закрылась за Брежневым с тихим, но окончательным щелчком. Александр остался один в внезапно оглушительно, давящей тихой квартире. Тиканье ходиков теперь звучало, как удары молота по наковальне. Он медленно, будто нехотя, прошел в свою комнату, щелкнул выключателем. Лампа под тканевым абажуром бросила на стол желтый, немощный, почти унылый свет, оставляя углы в глубокой, непроглядной тени, где, казалось, таились все сегодняшние тревоги.

Он опустился на стул перед письменным столом, не в силах сдержать мелкую, предательскую дрожь, внезапно пробежавшую по его телу. Перед ним на столе, в луже желтого света, лежали исписанные ноты – те самые, инструментальные композиции, которые Хренников только что приказал издать «для престижа страны». Рядом – черновик сет-листа, набросанный его рукой для того самого «важного для морального духа» сольного концерта, которого так настойчиво требовала Фурцева. И над всем этим, как ядовитый смог, висела тень Хрущева, человека, который «копает», который «не успокоился». И спасительная, но оттого не менее опасная петля американских гастролей, наброшенная ему на шею Брежневым. «Идеальный повод тебя отсюда убрать».

«Сначала, – пронеслось в его голове, ясно и холодно, как удар хрустального колокольчика, – я думал, что просто пою песни. Переношу их, как контрабандист, через время. Потом… потом мне начало казаться, что я строю мосты. Между эпохами, между культурами, между людьми, разделенными идеологиями и границами. Я был наивен, как младенец. А теперь… теперь я пешка. Пешка на гигантской шахматной доске, где играют Боги, пришедшие ко мне в образе молодого человека в странном кафе, и Генсеки, раздававшие мне свои милости и свои угрозы в моей же собственной квартире. Брежнев хочет меня спрятать, как крапленую карту до решающей раздачи. Фурцева – показать, как боевого слона на параде. Хренников – записать, законсервировать, как музейный экспонат. А Хрущев… Хрущев просто хочет стереть меня с доски. Сбросить с нее, как надоевшую фигурку. И все они, все до одного, тянут меня в свою сторону, уверенные, что держат в руках ниточки, что именно они – кукловоды».

Он встал, и стул с визгом отъехал назад. Подошел к окну. Ночь за стеклом была густой, черной, беззвездной, как будто Москву накрыли непроглядным саваном. В отражении в грязном стекле он видел свое лицо – лицо мальчика, слишком юного для тех битв, что ему предстояли, но с глазами, в которых жила усталая, измотанная душа взрослого, почти старого человека. За его спиной остался гостеприимный, ясный и мудрый мир Баку, мир, где стены помогали гостю. Впереди, в тумане будущего, маячил хаотичный, чуждый, непредсказуемый Ньйю-Йорк со своими вызовами. А здесь, в этой точке, в этой московской квартире, его опутала со всех сторон густая, липкая паутина интриг, где его творчество, его дар, его сама сущность стали валютой, оружием, приманкой и разменной монетой одновременно.

«И единственный мой ход, – с холодной, почти отчаянной ясностью подумал он, глядя в свои собственные отраженные глаза, – единственный возможный ход – это перестать быть пешкой. Стать настолько сильной, настолько значимой, настолько опасной фигурой, чтобы меня было невозможно просто так съесть. Чтобы моя музыка, мой голос, мое присутствие стали не разменной монетой в их играх, а той силой, что сама диктует правила. Чтобы они боялись меня не меньше, чем я… чем я должен был бы бояться их».

Он отвернулся от окна, от своего бледного, искаженного напряжением отражения. Его пальцы, сами собой, потянулись к клавишам рояля. Он не стал играть громко, не стал выбивать мощные аккорды. Он лишь прикоснулся к ним подушечками пальцев, заставив струны издать сдавленный, тревожный, неразрешенный гул, который замер в тишине комнаты, не обещая покоя, но предвещая лишь новую, еще неведомую бурю. Гастроли в Америке были уже не просто концертами, не просто «культурным фронтом». Он стал вспоминать все то что произойдет в Америке в те месяцы что он там будет. Что то что поможет ему в будущем. Жаль Кеннеди уже не спасти , грустно усмехнулся он.

Глава 2: Измайловский шторм

Надеюсь, глава придётся вам по душе, в особенности эпизод со скрипкой. Я вложил в него много усилий, раз за разом слушая «Шторм» Ванессы Мэй на повторе.

Тень от огромной буквы «М» ложилась прохладным островком на раскалённый асфальт. Саша прищурился, глядя, как из чрева станции, пахнущего ветром метро и масляной пылью тормозов, выплывали его люди.

Первым появился Виталик – его нельзя было не заметить. Рыжая шевелюра пылала медью под солнцем, а походка была не просто шагом, а целым манифестом: плечи расправлены, подбородок вверх, в руках он нёс не просто рюкзак, а словно трофейный ящик с провиантом.

– Снабжение прибыло! – оглушительно объявил он, ещё за пять метров, и звонко шлёпнул рюкзаком о плитняк. – Хлеб, колбаса «Чайная», огурцы с бабушкиного огорода и… – он сделал драматическую паузу, порывшись внутри, – лимонады «Буратино»! лимонады «Буратино»! Только недавно из холодильника!

За ним, будто растворяясь в его энергетическом следе, вышел Олег. Щуплый, в простой рубашке с закатанными рукавами, он нёс вторую гитару в чехле и выглядел немного потерянным, будто часть его сознания всё ещё витала где-то над Парижем. Его пальцы нервно перебирали шов на брючине.

– Олег, – кивнул ему Саша. Тот в ответ лишь мотнул головой, и его взгляд на секунду зацепился за что-то вдали, за несуществующий горизонт.