Рождение звезды 3
Потом – девичий смех. Из турникетов, звякнув мелочью в сумочке, выпорхнула Ольга Синицына в голубом сарафане в горошек и с ней ещё две одноклассницы: смешливая Таня с двумя косами и серьёзная, в очках, Инна. Замыкали шествие двое парней: Генка, уже жевавший семечки, и долговязый Слава с фотоаппаратом «Зоркий-2С» на груди.
– Фотокор прибыл за историческими кадрами, – хрипловато сказал Слава, хлопая Сашу по плечу.
– Историческими будут только твои попытки в фокус попасть, – поддел его Генка, выплёвывая шелуху.
И вот они двинулись – гурьбой, растянувшись по тротуару, перекрывая поток прохожих. Саша шёл в центре, погружённый в этот шумный, живой поток. Ветер, игравший в вершинах лип, нёс не городскую пыль, а густой, сладковатый запах нагретой хвои и цветущего клевера. Это был не парижский аромат каштанов и свежеиспечённого багета, а свой, родной, измайловский.
Олег незаметно отстал, прижавшись к стволу дерева. Пачка «Беломора» уже мелькнула в его пальцах, когда Саша, не оборачиваясь, сказал:
– Брось.
Голос был спокойный, но в нём была та самая сталь, которая заставляла слушаться оркестр на репетиции. Олег вздрогнул, спичка готовая чиркнуть по коробку замерла.
– Саш, я… просто нервы. После всего… – он не договорил, но Саша понял. После расставания с Мирей. После того ночного разговора в саду, где висела угроза не просто разлуки, а настоящей катастрофы.
Саша обернулся. Его взгляд был не осуждающим, а усталым, знающим цену таким «успокоениям».
– Это лишнее, Олег. И пока не поздно, брось. А Мирей… – он сделал паузу, позволяя имени зазвучать в воздухе, – ты думаешь, ей понравится целовать человека, от которого пахнет табаком? Она же на сцене дышит полной грудью.
Это пожалуй единственное что могло не вызвать негативной реакции у подростка, которому что то указывает другой подросток.
Олег покраснел. Не от злости, а от внезапного, жестокого стыда. Он увидел себя со стороны – жалкого, нервного, прячущегося за сизым дымом от собственной тоски. И увидел её – яркую, чистоголосую, для которой мир был сценой, а не курилкой. Его пальцы разжались. Пачка «Беломора» описала короткую дугу и шлёпнулась в чугунную урну с неприличным для тихого парка грохотом.
– Ты прав, – пробормотал он, глядя под ноги, и догнал остальных, неся свою гитару и внезапную лёгкость в груди.
Полянку нашли быстро – ухоженную, с плотно утоптанной землёй, где стояли две скамейки, тронутые временем, но прочные. Виталик, как заправский квартирмейстер, развернул действия.
– Плед – на траву! Продукты – на плед! Мужчины – обеспечивают периметр, женщины – раскладку!
Всё зашумело, зазвенело, завертелось. Из рюкзаков, как по волшебству, появилось изобилие, немыслимое для обычной прогулки, но ставшее возможным благодаря множеству бабушек и матерей, снарядивших эту экспедицию. На клетчатый плед легли: батон, нарезанный толстыми ломтями, кольца копчёной колбасы, огурцы с ещё не обтёртой землёй, помидоры, пахнущие солнцем, пучок зелёного лука, несколько крутых яиц. В центр, с торжественным видом, Виталик поставил две бутылки лимонада, с которых уже стекали алмазные капли конденсата.
Саша прислонился спиной к шершавому стволу старой сосны, достал гитару. Он не играл песен, просто перебирал струны, извлекая тихие, блуждающие аккорды, фон для происходящего. Его глаза, полуприкрытые, наблюдали.
Ольга и Таня, смеясь, нарезали хлеб. Инна аккуратно раскладывала по бумажкам соль. Генка уже уплетал огурец, громко хрустя. Слава наводил объектив на всех подряд, щёлкал затвором. Олег сидел на корточках, молча помогая Виталику выкладывать из рюкзака продукты.
И тут началось. Вопросы. Сначала робкие, сквозь хруст огурца.
– Ну, и как там, во Франции-то? Правда, все на улицах целуются? – спросила Таня, и все захихикали.
Саша лишь улыбнулся в струны, давая слово Виталику. И Виталик – расцвёл.
– Ага, целуются! – заявил он, открутив наконец крышку, и шипящая струя лимонада брызнула в воздух. – Но это потом! А сначала… – он отпил прямо из горлышка, вытер рот рукой. – Сначала ты просыпаешься в домике, где окна в сад. И пахнет… чем думаешь?
– Духами? – предположила Ольга.
– Сыром? – фыркнул Генка.
– Свежим круассаном! – торжествующе закончил Виталик. – И не просто пахнет – тебе его приносят. На тарелочке, вроде нашей, но… другая. И сам он – невесомый, хрустящий, а внутри будто облако. И чашка кофе, тонкая, из фарфора. И ты сидишь, ешь, а за окном не наши воробьи, а какие-то важные птицы с синими грудками…
Он говорил, и картинки оживали. Не сухие факты, а ощущения. Он перескакивал с утреннего кофе на гул толпы у «Олимпии», с запаха конской сбруи у Булонского леса (где они бегали по утрам) на вкус уличных крепов – сладких, пропитанных сиропом. Он описывал не Париж из путеводителя, а Париж, прожитый кожей, носом, языком. И в его рассказе Баку плавно перетекал во Францию: от щедрых дастарханов Магомаева к изысканным ужинам, от горячего дыхания хаммама к прохладе мраморных полов в старых особняках.
Саша слушал, и странное чувство наполняло его. Это был его опыт, его память. Но пропущенный через призму восторженного, простодушного восприятия Виталика, он очищался от политического подтекста, от давления. Оставалась лишь плоть мира: вкусы, запахи, краски. Он смотрел на горящие глаза друзей, на открытые рты девочек, на задумчивое лицо Олега, и купался в этом потоке простых, ясных эмоций. Здесь не было места интригам Брежнева или стратегическим планам Фурцевой. Были они – потные, весёлые, жующие хлеб с колбасой под московской сосной. И это было блаженно. Это было настоящее.
Он тихо подыграл Виталику на гитаре – лёгкий, средиземноморский мотив, под который так хорошо представлялись белые домики и синее море. И поймал на себе взгляд Ольги Синицыной. Она смотрела не на Виталика, а на него. И в её взгляде был не просто интерес к знаменитости. Было понимание. Будто она видела не только того, кто покорил Париж, но и того, кто сейчас, здесь, наслаждается тишиной и простым хлебом.
Саша отвёл глаза, снова уткнувшись в гриф гитары. Но внутри что-то ёкнуло – тёплое и тревожное одновременно. Он был здесь, но часть его уже осталась там, в другом времени и пространстве. И эта пропасть между тем, кем он был, и тем, кем его видели, всегда была с ним. Только в такие минуты, под гитарный перебор и задорный рассказ Виталика о «сарацинских лепёшках», она казалась не такой уж страшной. Почти мостом. Почти домом.
– Саша а тебя правда называли принцем Франции, – поинтересовалась Таня, – Я просто прочитала это в комсомолке.
– Да нас Саша оказывается потерянный сын какого то по счету Людовика, – с серьезным видом сказал Виталик, но сразу же прокололся не выдержав засмеявшись.
– Да называли, – подтвердил Олег – и даже всей Францией просили остаться его "дома".
Девчонки ахнули и как то странно посмотрели на Сашу. Он же недолго думая решил разрядить обстановку песней, как никакая другая подходящая этому моменту.
Соглашайся быть богатым,
Соглашайся быть счастливым,
Оставайся, мальчик, с нами -
Будешь нашим королём.
Ты будешь нашим королём.
https://vk.com/video178179518_456246040Из мультфильма «В синем море, в белой пене…» (1984) Слова: Роберт Саакянц Музыка: Роберт Амирханян
Песня понравилась всем, а девочки подпевали с удовольствием припев.
***
«Ты будешь нашим королём!» – дружно и чуть фальшиво выкрикнули девчонки на последнем припеве, и общий хохот раскатился по поляне, смывая остатки неловкости после разговора о «французском принце».
Саша, улыбаясь, оборвал игру на последнем аккорде, позволив звуку растаять в воздухе вместе со смехом. Он отложил гитару в сторону и потянулся за бутылкой с лимонадом, который за время песни успел стать тёплым. Вкус был приторным, но по-своему приятным. Именно таким, каким и должен быть вкус простого летнего дня.
Именно в эту секунду безмятежности его взгляд, скользнувший по аллее за спинами друзей, наткнулся на резкий, чужеродный контраст.
Они шли по аллее, но словно против течения невидимой, густой реки, несущей по парку запахи шашлыков, звуки гармошки и взрывы детского смеха. Женщина лет тридцати пяти, в платье, вылинявшем на плечах от солнца, вела за руку мальчика. Не вела – тащила. Его рука была вытянута в струну, всё тело отклонилось назад, пятки оставляли в пыли две неглубокие, но упрямые борозды.
Мальчик, лет двенадцати, в слишком аккуратном, давящем под горло пиджачке и коротких брюках, сжимал в другой руке чёрный футляр. Скрипка. Знакомая Саше по музыкальной школе прошлой жизни пыльная замшевость футляра, потёртые уголки. Символ долга, врезавшийся в картину пикника, как чёрная нота на светлом нотном стане.
И мальчик не выдержал. Он дернул руку, заставив мать на миг остановиться, и ткнул пальцем прямо на их весёлую, развалившуюся на пледе компанию. Голос его, ещё не сломленный, но уже налитый обидой, прорезал послепесенную тишину, заглушая даже щебет птиц:
– Ну, мам! Ну, вот! Видишь?! Посмотри!
Женщина попыталась снова двинуться вперёд, но он упирался, маленький якорь, зацепившийся за вид чужого, такого недостижимого счастья.
– Вот он, мальчик, и играет на гитаре, и все вокруг веселятся, и все ему подпевают! – слова лились горячим, несправедливым потоком. Он указывал на брошенную гитару Саши, на бутылки из-под лимонада, на хлебные крошки на пледе. – А теперьпредставь, как я смогу со скрипкой такое же сделать? Э-это никто не будет… Никому неинтересно это будет!
Последнюю фразу он почти выкрикнул, и его голос сорвался на высокой, детской ноте. В нём была не просто досада. Было отчаяние. Такое, какое бывает, когда тебе двенадцать, и весь мир кажется устроенным неправильно, а единственный взрослый, который должен это исправить, не слушает. В его взгляде, мельком брошенном на Сашу, промелькнуло нечто большее, чем зависть – почти ненависть. Ненависть к этому парню, который может вот так, запросто, сидеть на траве и быть центром всеобщего внимания, не таская за собой чёрный, позорный футляр.
Мать его не ударила, не накричала. Она лишь ещё сильнее сжала его руку, так что костяшки её пальцев побелели. Её лицо, усталое, с тонкими, плотно сжатыми губами, дрогнуло. На миг в глазах мелькнуло то самое понимание – да, вижу, сынок, вижу эту свободу, этот смех. Вижу и завидую тебе, потому что моё детство тоже прошло под палкой «надо». Но это понимание было тут же задавлено чем-то более тяжёлым, железным. Заботой? Страхом? Желанием дать ему «верную дорогу» в этом жёстком мире, где гитара – это баловство, а скрипка – хоть какая-то, но опора? Она отвела взгляд. Не в сторону Саши и его хохотавших друзей, а куда-то в пустоту между деревьями, будто стыдясь и своей слабости, и его мальчишеского бунта на публике. И, не сказав ни слова, сделала ещё один решительный шаг вперёд, увлекая его за собой. Это молчание было страшнее любой ругани. Оно говорило: «Молчи. Ты не понимаешь. Ты будешь делать как я сказала. Потому что я знаю лучше. Потому что так надо».
Саша наблюдал за этой маленькой драмой, и тёплая волна послепесенного уютa схлынула, обнажив холодное, знакомое дно. Он видел в этом мальчике не своё нынешнее отражение, а отражение того, первого Александра. Того мальчишку из конца девяностых, которого отвели в музыкальную школу «потому что надо» и «это развивает». Он любил музыку. Боже, как он её уже тогда любил! Он заслушивался пластинками отца, ловил по радио гитарные риффы. Но в школе ему вручили скрипку (или, в его случае, фортепиано) и принялись вдалбливать: вот это – правильно. Это – чисто. Это – эталон. А всё, что горит у тебя внутри, всё, что ты слышишь по-другому – это неточно, это несерьёзно, это «не по программе». Ему показывали ноты, но не показывали души. Объясняли аппликатуру, но не объясняли, как одним-единственным, вовремя взятым звуком можно выразить всю вселенную тоски или безумную радость. Музыку превратили в сухую, академичную науку, вытравливая из неё самую суть – живое, неистовое дыхание жизни.
И он возненавидел бы эти уроки навсегда, если бы не она. Преподавательница сольфеджио, немолодая уже женщина, вечно ходившая в потёртом свитере и имевшая у начальства репутацию «странной» и «не от мира сего». Она-то и открыла ему дверь. Не на уроке, а после, когда все разошлись. Посадила за рояль, ткнула пальцем в клавиши и сказала: «Слушай. Это не „до-мажор“. Это – утро. Первый луч в окне. Понимаешь?» И она играла. И внезапно сухие интервалы превращались в диалоги, диссонансы – в боль, а простая мелодия могла рассказать целую историю о любви и потере. Она показала ему музыку не как свод законов, а как бескрайний, дышащий мир. Мир, где можно было летать, где можно было кричать беззвучно, где можно было обнять всех, кого не удалось обнять в жизни. С её занятий он уходил не с отбытой повинностью, а окрылённый, с головой, полной новых, ослепительных звёзд, которые ему не терпелось сложить в свои собственные созвездия. Она спасла его. Таких, как она, было ничтожно мало.
И теперь он смотрел на этого пацана в дурацком пиджачке и видел того самого себя, но – не спасённого. Видимо, этому мальчику не повезло. В его жизни ещё не встретилась та самая странная учительница в потёртом свитере. Была лишь ненавистный футляр и безраздельная, слепая воля, методично гасящая в зародыше его собственный, ещё не сформированный голос. Гасящая ту самую возможность взлететь.
Ещё секунда – и они скроются за поворотом, заросшим сиренью. Мальчик унесёт с собой этот ком обиды, который со временем, как ржавчина, разъест саму возможность когда-нибудь полюбить эти струны. Женщина – груз ещё большей уверенности в своей непогрешимости.
Виталик что-то громко говорил, размахивая огрызком колбасы, Ольга смеялась, вытирая руки об траву. Мир на поляне продолжал свой праздник.
– Ребята, подождите, – тихо, но так, что его услышали сидевшие рядом, сказал Саша. Он аккуратно поставил бутылку на плед, чтобы не опрокинуть, и поднялся. Звук его голоса был странным – твёрдым и тихим одновременно, каким он отдавал команды оркестру перед сложным вступлением.
Виталик оборвал рассказ на полуслове. Олег, сидевший, обхватив колени, резко поднял на него глаза. Семь пар глаз уставились на него с пледа – непонимающие, вопрошающие. Что нарушило их идиллию?
Саша встал. В коленях была лёгкая, пружинистая дрожь – не от страха, а от того самого «наркотического холодка» предвкушения действия, когда мир сводится к одной, ясной цели. Он стряхнул с джинсов прилипшие травинки и семечковые шелушинки, оставленные Генкой, и направился через поляну. Он пересекал солнечные и теневые полосы, падавшие сквозь листву, оставляя за спиной запах лука, колбасы и примятой травы, и шёл навстречу запаху пыльной замши и несбывшихся надежд. К той паре, которая уже почти растворилась в зелёном туннеле аллеи.
***
– Молодой человек!
Голос прозвучал громче, чем он планировал, эхом отозвавшись в тишине, наступившей после их ухода. Женщина вздрогнула и обернулась, её рука инстинктивно потянула сына ближе к себе. Мальчик уставился на Сашу широкими, ещё влажными от сдерживаемых слёз глазами. В них был испуг и любопытство.
Саша остановился в двух шагах, держа руки на виду, ладонями наружу – мирно. Он уловил запах – недорогих духов «Подмосковные вечера» от женщины, пыли от футляра и детского пота от мальчика.
– Вы… парень, – поправился Саша, обращаясь непосредственно к скрипачу. – Ты не совсем прав.
Мальчик сморщился, готовый к отпору. Мать открыла рот, чтобы что-то сказать, вероятно, «отстаньте», но Саша мягко, но настойчиво продолжил, глядя только на мальчика:
– Главное – не инструмент. Главное – как на нем играть.
– Легко вам говорить, – буркнул мальчик, сжимая ручку футляра так, что пальцы побелели. – У вас гитара. Её все слушают.
Саша позволил себе улыбнуться. Не снисходительно, а с долей самоиронии. Он оглянулся на себя – на свои модные, чуть узковатые джинсы, привезённые из Франции, на рубашку с закатанными до локтей рукавами, на дорогие, но уже потрёпанные кеды. Образ «не нашего» парня. Он поймал на себе взгляд женщины – оценивающий, настороженный.
– Вот представь, – сказал Саша, возвращая взгляд к мальчику и слегка понизив голос, будто посвящая его в секрет. – Ты одет… ну, допустим, красиво. – Он сделал легкий жест рукой, указывая на свой наряд. – Не предел мечтаний, конечно, но… допустим, как я. Идёшь ты такой. И навстречу – она.
Он сделал паузу, давая картинке сложиться. Недовольная гримаса сошла с лица мальчика, уступив место любопытству.
– Кто, Светка? – спросил он уже не так враждебно, и в его голосе прозвучал внезапный, живой интерес.
Мама мальчика удивлённо, почти строго посмотрела на сына. В её прищуренных глазах ясно читалось: «Какая ещё Светка? Кто такая?»
– Да именно Светка, – быстро сориентировался Саша, ловя этот взгляд и давая матери понять, что это всего лишь игра, общий для всех мальчишек мифический символ. – Пусть будет Светка. И вот ты подходишь к ней, такой красивый, и говоришь…
– Да как я ей скажу! – мальчик фыркнул, но в его голосе уже не было прежнего отчаяния, был азарт, вызов, смешанный с привычной горечью. – Она даже слушать меня не захочет!
Саша кивнул, будто мальчик выдал самую главную, предсказуемую тайну всех влюблённых мальчишек на свете.
– Вот именно. Тебя она, может, и не захочет слушать. – Он сделал шаг вперёд, сокращая дистанцию до полуметра. – Но она может услышать твою скрипку.
Глаза мальчика расширились. Мысль была для него новой, почти еретической. Он посмотрел на футляр, как на запертый сундук, ключ от которого потерян.
– Да куда там, – прошептал он уже без веры, но и без прежней горечи. – Не будет она слушать скрипку…
– А давай проверим, послушает или нет? – сказал Саша, и его голос приобрёл ту самую азартную, вызовную интонацию, которая зажигала глаза его друзей перед самой безумной авантюрой. Он повернулся к своей компании, где все уже замерли, заворожённые разворачивающейся драмой.
– Витя! «Шторм»! Ударные, как на второй репетиции!
Лицо Виталика расплылось в восторженной ухмылке. Он спрыгнул со скамейки, не как зритель, а как солдат, получивший приказ.
– Есть, шеф!
***
Виталик не просто подошёл к соседней, пустой лавочке. Он обследовал её. Шлепнул ладонью по серой, выщербленной временем доске – прислушался к звуку. Кивнул, удовлетворённый. Затем устроился перед ней на корточках, приняв позу настоящего барабанщика у установки. Его пальцы, зависли над воображаемым малым барабаном, камбалом, тарелками. Всё его тело сгруппировалось, стало пружиной.
– Олег! – Саша не дал никому опомниться. – Басы!
Олег вскочил, но растерянно развёл руками. В его глазах мелькнула паника настоящего музыканта перед неподготовленным выступлением.
– У меня же нет бас-гитары! – выпалил он, и его тихий голос прозвучал нелепо громко в наступившей тишине.
Саша, не отрываясь от мальчика, сделал нетерпеливый, отрезающий жест рукой.
– Олег, не тупи! Возьми мою гитару! Верхние струны! Шестая и пятая – это твои басы сейчас!
Все видели, как мысль проносится в голове у Олега, как технические знания сталкиваются с паникой, и – побеждают. Олег кивнул, коротко, резко, схватил гитару Саши, быстро настроил шестую и пятую струны на октаву ниже, на слух, щипнул – и тёмный, бархатный, басовый звук отозвался в воздухе. Он нашёл нужный лад. Его пальцы легли на гриф. Он был готов.
Саша все так же смотрел на мальчика. Но весь его вид изменился. Из парня, уговаривающего ребёнка, он превратился в дирижёра перед решающим вступлением. Его глаза горели тем самым холодным, синим огнём, который видели на репетициях Фурцева и Магомаев.
– А теперь, – сказал он, и его голос притих, стал почти интимным, но от этого лишь весомее, – прошу вашу скрипку. И поспеши. Ведь к нам идёт Светлана.
Он протянул руку. Не требовательно, а как союзник, принимающий оружие для общего дела.
Мальчик замер. Его взгляд метнулся от серьёзного лица Саши к ухмыляющемуся Виталику, к сосредоточенному Олегу, к матери… И тут он, этот самый мальчик, совершил невероятное. Он оглянулся. Настоящим, физическим движением головы обвёл взглядом аллею, тенистые кусты, как будто и вправду искал там приближающуюся Светку. В его глазах вспыхнула азартная, почти озорная искра. Он поверил в игру.
Мать увидела этот взгляд. И вместо того чтобы одёрнуть, она медленно, очень медленно приложила указательный палец к своим губам. «Тише». Но это был не жест затыкания рта. Это был жест хранителя тайны. И затем она аккуратно, ладонью на щеке, повернула голову сына обратно к Саше. Её собственный взгляд в этот момент изменился кардинально. Настороженность и усталость в нём сменились внезапным, острым узнаванием. Она вглядывалась в черты Саши, в его осанку, в этот особый блеск в глазах. И её губы чуть разомкнулись. Она *узнала*. Не просто нахального парня, а того самого, чьё лицо мелькало в кинохронике из Парижа, чью песню о дожде она слышала по «Маяку», чьё имя с придыханием произносила её же собственная мать, вспоминая выступление на «Голубом огоньке». Она узнала Александра Семенова. И в её глазах вспыхнуло не фанатичное обожание, а нечто более сложное: изумление, стыд за свою первоначальную грубость и… надежда. Смутная, трепетная надежда на то, что этот странный, знаменитый мальчик может показать её сыну то, чего не смогла она.
Мальчик, не видя этого переворота, протянул футляр. Саша взял его. Движения его были быстрыми, точными, лишёнными суеты. Щелчок застёжек, шелест бархата. Он вынул скрипку. Инструмент был старый, лак местами потёрт до дерева, подгрифок потемнел от рук. Настоящий рабочий инструмент. Саша прижал его к плечу, привычным жестом провёл смычком по воздуху, проверяя баланс. Потом посмотрел на мальчика, но уже не как на ребёнка, а как на коллегу.
– На душе у тебя шторм при взгляде на Светлану, но язык не поворачивается всё ей сказать. И тогда помогает тебе твоя подруга. Скрипка.https://vkvideo.ru/video405600706_456239023Ванесса Мэй Вивальди Шторм
Он закрыл глаза на долю секунды. Внутренний архив раскрылся. Не ноты, а сам звук. Яростный, стремительный, современный. Не Шопен и не Паганини. Музыка, которой ещё не должно было существовать. «Шторм» в аранжировке для скрипки-солиста. Он открыл глаза. В них вспыхнул тот самый холодный синий огонь – вызов и полная самоотдача.
– Витя, с четырёх. Раз, два, три…
Витины пальцы обрушились на дерево лавочки. Это не было просто барабанной дробью. Это был сложный, полиритмичный рисунок – щелчки ногтями по сухому дереву, глухие удары основанием ладони, шуршащий ритм, выбиваемый ребром кисти. Звук был сухим, перкуссионным, невероятно живым и агрессивным, будто само сердце парка начало биться в новом, невиданном темпе.
Саша не остался стоять на месте. С первым же ударом, отмечающим вступление, он ловко вскочил на соседнюю, свободную скамейку, оказавшись рядом с Витей, но будто на отдельной, невидимой сцене. Ноги его, расставленные для устойчивости, не были замершими – они пружинили в такт, всем телом принимая и передавая ритмичную пульсацию. Он взметнул смычок.
И полилось. Не мелодия – поток. Вихревой, неостановимый поток звуков, где каждая нота была не точкой, а стремительным штрихом. Скрипка в его руках выла сокрушительным натиском низких струн, стонала пронзительными флажолетами, шипела агрессивным пиццикато и взлетала вверх головокружительными глиссандо, разрезающими воздух, как раскаты грома перед бурей. Он играл не смычком, а будто бил по струнам – ритмично, жёстко, извлекая не певучие пассажи, а пульсирующий, почти гитарный рифф, заставляя смычок то яростно пилить струны, то отскакивать от них, словно искра. Это была не классика. Это была стихия, обрушенная на тихий парк. Звук был плотным, вибрирующим, он не просто звучал – он заполнял собой пространство, ударял в грудную клетку низким гудением и звенел в ушах высокими обертонами.
Олег, бледный от концентрации, вдавливал басовые струны гитары, создавая тёмный, пульсирующий фундамент, над которым бушевала скрипка. Его партия была гипнотически монотонной, как бег поезда в ночи, и именно это создавало невероятный драйв, заставлявший головы непроизвольно покачиваться в такт.
И люди замирали. Не просто останавливались – их будто примораживало к месту. Пара пенсионеров с авоськами застыла, забыв про тяжесть сумок; на лице старика было не только изумление, но и какое-то детское, ожившее любопытство. Молодой парень с собакой перестал тянуть поводок, и собака, насторожив уши, села, уставившись на источник странных вибраций. Дети с мячом замерли в неустойчивых позах, один из них медленно опустил мяч на землю, не сводя глаз с безумного скрипача на скамейке. Собирался кружок. Люди подходили не потому, что узнали Сашу, а потому что звук всасывал их, как воронка. Он был неправильным, дерзким, он рвал тишину воскресного дня на клочья, и оттого был неотразим. На лицах читалось смятение, попытка понять, и – постепенно – капитуляция перед этой живой-энергией. Кто-то невольно улыбался, кто-то хмурился, пытаясь сохранить неодобрение, но нога уже отстукивала ритм.