Операция «Возвращение»

И восемьсот сорок семь эденитов, запертых в клетке.

Холлоуэй шёл по центральной дороге, ботинки стучали по бетону. Солдаты на вышках отдавали честь, он кивал в ответ, не останавливаясь. Барак номер один слева – взрослые мужчины, категория А, потенциально опасные. Двести пятьдесят четыре воина, захваченных в боях, рейдах, облавах. Дверь не запиралась изнутри – только снаружи, тяжёлый засов, который лязгал при открытии. Холлоуэй толкнул дверь. Металл заскрипел.

Внутри пахло сильнее. Пот, немытые тела, что-то кислое. Сто двадцать эденитов на пространстве, рассчитанном на пятьдесят человек по армейским стандартам Альянса. Двухъярусные нары вдоль стен – сваренные из труб, тонкие матрасы, одеяла армейского образца, серые и грубые. Эдениты сидели, лежали, стояли. Некоторые спали – свернувшись, головы под руками. Другие смотрели. Молча. Глаза огромные, золотистые, вертикальные зрачки. Узоры на коже – биолюминесцентные линии, идущие от висков вниз по телу – светились тускло, серым, как зола.

Холлоуэй знал из брифингов: эти узоры – нейронные интерфейсы, позволяющие подключаться к Гее, планетарной нейросети через корни деревьев. Здесь, на бетоне, вдали от живой почвы, узоры угасали. Врач Элен Чжан объясняла: "Это как отключить человека от кислорода. Медленно. Они физически живы, но духовно задыхаются".

Один эденит встал с нижней нары – высокий, два с половиной метра, широкие плечи, шрамы на груди и руках, лицо изрезано линиями возраста. Воин. Лет пятьдесят, может больше. Голос его был хриплым, но твёрдым. Заговорил быстро, резко, язык эденитов – щелчки, шипение, гортанные рычания, мелодичные гласные, что звучали как песня и проклятие одновременно. Холлоуэй не понимал ни слова.

Рядом с ним стоял рядовой Маркус Лейн, двадцать четыре года, переводчик-самоучка, изучавший язык три месяца по аудиозаписям Ревенантов. Худой, бледный, мешки под глазами – никто здесь не высыпался. Лейн слушал, кивал, потом перевёл тихо:

– Он говорит… спрашивает, когда их выпустят. Говорит, что прошёл полный цикл луны. Его клан умирает без связи с Матерью. Он говорит – Холлоуэй видел, как Лейн сглотнул, – что лучше умереть в бою, чем гнить в этой клетке. Что сяхерон – мы – осквернили их, забрав землю из-под ног.

Холлоуэй смотрел на эденита. На гордое, изможденное лицо. На руки, сжатые в кулаки. На узоры, серые и мёртвые. Он открыл рот, чтобы ответить стандартной фразой – "решение о вашем освобождении принимает командование, я исполняю приказы" – но эденит не дал. Шагнул вперёд, плюнул на пол, точно между ними. Сказал одно слово, долгое, с рычанием.

Лейн не переводил. Не нужно было. Холлоуэй слышал его раньше, десятки раз.

"Таронъю." Не-народ.

Холлоуэй кивнул, развернулся, вышел. Дверь лязгнула за спиной. Он постоял секунду, выдохнул, пошёл дальше.

Барак номер два – женщины, категория Б, некомбатанты. Триста восемьдесят девять. Захвачены при зачистках деревень, когда сжигали лагеря, когда мужчины-воины отвлекали огонь на себя, прикрывая отступление семей. Внутри тише, чем в первом бараке, но запах тот же – тела, пот, страх, что имеет свой запах, кислый и липкий. Женщины сидели группами, прижавшись друг к другу. Узоры тусклые. Некоторые держали младенцев – крошечные фигурки, завёрнутые в лоскуты ткани. Младенцы не плакали. Это было хуже всего. Дети должны плакать. Эти молчали, большие глаза смотрели в никуда.

Одна женщина – молодая, может двадцать пять лет, узоры на лице были ярче остальных, ещё не совсем погасли – встала, подошла. Говорила быстро, отчаянно, руки сложила как в молитве, тряслись. Лейн переводил:

– Она просит… её ребёнок болен. Кашляет всю ночь. Температура высокая. Просит лекарства. Просит врача.

Холлоуэй посмотрел на младенца в её руках. Крошечное тельце, синяя кожа бледнее обычного, узоры почти не светились. Дыхание хриплое, прерывистое.

– Скажи ей: отнести ребёнка в медблок. Доктор Чжан осмотрит. Сейчас же.

Лейн перевёл. Женщина кивнула, прижала младенца к груди, почти побежала к двери. Холлоуэй посторонился, пропуская её. Другие женщины смотрели, молча. Одна старая – лет шестьдесят, лицо изрезано морщинами, волосы седые, заплетённые в длинные косы – сказала что-то тихое, одно слово, повторила дважды.

Лейн не переводил. Холлоуэй спросил:

– Что она сказала?

Лейн помедлил, потом тихо:

– "На'вирэ ке'лу". Это… молитва. "Матерь услышь". Они молятся своей богине. Думают, что она их спасёт.

Холлоуэй ничего не ответил, вышел.

Барак номер три – дети, категория В, сто пятьдесят семь. От младенцев до подростков шестнадцати лет. Холлоуэй открывал эту дверь медленнее всех остальных. Не хотел пугать. Внутри было тихо – не так, как в женском бараке, где хотя бы шептались, молились. Здесь тишина была мёртвой. Дети сидели на нарах, прижавшись друг к другу, маленькие фигурки, большие глаза. Не играли. Не бегали. Просто сидели.

Одна девочка – лет шесть-семь, узоры на щеках ещё светились слабо-зелёным – сидела на краю нижней нары, ноги свисали, не доставали до пола. Смотрела на Холлоуэя. Не испуганно. Не враждебно. Просто пусто, как смотрят на стену.

Холлоуэй присел на корточки перед ней, попытался улыбнуться:

– Привет. Как тебя зовут?

Девочка молчала. Лейн тихо сказал:

– Она не говорит, сэр. Три недели молчит с момента прибытия. Доктор Чжан проверяла – физически здорова. Голосовые связки не повреждены. Просто… выбрала молчать.

Холлоуэй протянул руку, коснулся плеча девочки осторожно. Кожа тёплая, гладкая. Узоры под пальцами пульсировали слабо, как затухающая лампочка. Девочка медленно подняла свою руку – маленькую, четыре пальца вместо пяти – показала на окно, квадратное, зарешеченное. За окном джунгли. Зелёные. Живые. Прошептала одно слово, хрипло, словно голос не использовался долго:

– На'вирэ.

Их богиня. Их планета. Всё, что имело для них значение. Холлоуэй не знал, что ответить. Что можно сказать ребёнку, запертому в клетке, отрезанному от всего, что делало его живым? Он погладил её по голове – волосы были мягкими, заплетёнными в тонкие косички с бусинами из дерева – встал, пошёл к выходу. У двери обернулся. Девочка смотрела в окно, неподвижно, маленькая статуя.

Холлоуэй вышел из барака номер три, дверь закрылась за ним с глухим лязгом. Солнце поднялось выше – Прометей висел над горизонтом огромным оранжевым диском, жара начинала давить на плечи даже через форму. Девять утра. Время прогулки.

Он дошёл до центральной площади резервации – открытое пространство между бараками, сто метров на сто, залитое тем же бетоном, что и дороги. В центре попытка создать "зону отдыха": три скамейки из металла (сваренные в мастерских базы "Цитадель-1"), два чахлых земных деревца в бетонных вазонах, флагшток с флагом Альянса Человечества – синее полотнище с золотым символом объединённой Земли и звёздами колоний. Флаг обвис в неподвижном воздухе.

Сержант Томас Гриер стоял у ворот барака номер один, рация в руке. Сорок лет, ветеран Ганимедского восстания, лицо обветренное, шрам через бровь. Хороший солдат. Выполнял приказы без вопросов, что было редкостью среди тех, кто служил в резервации дольше месяца. Увидел Холлоуэя, кивнул:

– Капитан. Первая группа готова к выводу. Сто человек. Категория А, бараки один и четыре. Остальные после.

Холлоуэй кивнул. Протокол был чёткий: эдениты выводились группами по сто, три раза в день – утром, днём, вечером. Час на группу. Выпускали "подышать воздухом", как формулировал приказ из штаба. На самом деле – предотвращать бунты. Люди, запертые в тесных помещениях без движения, сходили с ума. Эдениты – тоже. Первые две недели Холлоуэй пытался держать их в бараках постоянно, пока не начались драки, членовредительство, один повесился на верёвке из разорванного одеяла. После этого командование одобрило прогулки.

Гриер отдал команду по рации. Два солдата открыли дверь барака изнутри. Эдениты начали выходить. Медленно. По одному. Высокие фигуры – два с половиной метра, некоторые выше, сутулились, проходя через дверной проём, рассчитанный на человеческий рост. Синяя кожа, узоры тусклые, серые. Одежда – остатки их собственной (набедренные повязки из коры, плетёные пояса, ожерелья из костей и камней) смешанная с тем, что выдавали в резервации: армейские футболки, слишком маленькие, штаны, разрезанные по швам, чтобы влезли на чужую анатомию.

Они выходили молча. Не смотрели на солдат, стоящих вдоль периметра площади с винтовками наготове. Холлоуэй наблюдал. Считал. Двадцать. Сорок. Шестьдесят. Восемьдесят. Сто.

Последним вышел тот самый воин, что плюнул на пол утром. Он встал в центре площади, посмотрел вверх – на небо, чистое, фиолетово-синее, облака плыли медленно, огромные, пушистые. Закрыл глаза. Вдохнул глубоко. Лицо его на секунду расслабилось, морщины разгладились. Потом открыл глаза, посмотрел вниз – на бетон под ногами. Лицо снова стало каменным.

Эдениты начали двигаться. Не хаотично – организованно, словно следовали невидимому ритуалу. Группы по пять-семь человек, расходились по площади. Одни просто стояли, лица подняты к солнцу, глаза закрыты. Другие садились на корточки, касались бетона ладонями – плашмя, пальцы растопырены, узоры на запястьях прижимались к земле. Холлоуэй видел, как губы шевелились. Молитвы? Попытки подключиться к Гее через шестьдесят сантиметров бетона и арматуры?

Лейн стоял рядом, наблюдал тоже. Тихо сказал:

– Они пытаются достучаться до неё. До На'вирэ. Каждый раз. Знают, что бетон блокирует связь, но всё равно пытаются. Как… как человек, который молится Богу, не зная, слышит ли Бог.

Холлоуэй смотрел на эденита, сидящего ближе всех – молодой, лет двадцать, шрамы свежие на плече и груди, следы пулевых ранений. Ладони прижаты к бетону так сильно, что пальцы побелели. Узоры пульсировали, пытались засветиться ярче, но гасли снова, как свеча на ветру. Губы шептали что-то быстрое, отчаянное. Слёзы текли по щекам – тихо, беззвучно, капали на серый бетон, впитывались.

– Он плачет, – сказал Холлоуэй.

– Они все плачут, – ответил Лейн. – Просто не всегда видно.

Холлоуэй отвернулся, посмотрел на периметр. Солдаты стояли вдоль забора, каждые десять метров. Молодые лица, двадцать-двадцать пять лет. Смотрели на эденитов с напряжением, руки на прикладах винтовок, пальцы рядом с предохранителями. Боялись? Или просто выполняли инструкции?

Один солдат – рядовой Кайл Дженкинс, двадцать два года, с Земли, из Исландского Дома, лицо бледное, веснушчатое – смотрел на группу эденитов у северного края площади. Трое детей – подростки, лет четырнадцать-шестнадцать – сидели в кругу, держались за руки. Пели что-то тихое, мелодичное, голоса сплетались в гармонию, которую человеческое ухо не могло разобрать полностью, но чувствовало – печальную, древнюю. Дженкинс слушал. Холлоуэй видел, как его лицо дрогнуло, как он сглотнул, отвернулся.

Десять минут прошло. Эдениты продолжали стоять, сидеть, касаться земли. Некоторые начали ходить вдоль периметра – не к забору, это было запрещено, патруль стрелял предупредительными очередями над головой, если кто-то подходил ближе трёх метров. Просто ходили кругами, как животные в клетке, шаги медленные, ритмичные. Один, два, три, поворот, один, два, три, поворот.

Холлоуэй видел это раньше. В документальных хрониках старых зоопарков Земли, до их закрытия в XXIII веке. Крупные хищники – тигры, медведи – ходили так же в тесных вольерах. Стереотипное поведение, называли это психологи. Признак стресса, деградации психики.

Двадцать минут. Воин, что плюнул утром, всё ещё стоял в центре площади. Не двигался. Смотрел на джунгли за забором. Холлоуэй следил за его взглядом. Деревья были в ста метрах – огромные, зелёные, живые. Лианы свисали с ветвей, цветы размером с человеческую голову раскрывались, выпуская облака светящейся пыльцы. Птицы кричали – резкие, мелодичные звуки, эхом отдавались от стволов. Жизнь кипела там, в ста метрах. Здесь, за забором – мёртвый бетон, мёртвые вазоны с чахлой геранью, мёртвые глаза.

Воин вдруг заговорил. Громко. Не крича, но голос разнёсся по площади, заставил других эденитов обернуться. Лейн напрягся, слушал, потом перевёл:

– Он говорит… он говорит, что На'вирэ не забыла их. Что Матерь чувствует их боль. Что корни под этим мёртвым камнем всё ещё живы, глубоко, где сяхерон не достали. Что Матерь ждёт. Что однажды она… – Лейн замолчал.

– Что? – спросил Холлоуэй.

– Что однажды она пробудится и сотрёт сяхерон с лица Эдема, как пыль. Что джунгли поглотят наши базы, корни разорвут наши машины, звери растерзают наших детей. Что… – Лейн посмотрел на Холлоуэя. – Что это пророчество. Что На'вирэ показала ему во сне.

Эдениты слушали. Некоторые кивали. Другие начали вторить – тихо, одно слово, повторяющееся как мантра: "На'вирэ. На'вирэ. На'вирэ."

Холлоуэй поднял руку, Гриер шагнул вперёд, крикнул:

– Тишина! Прекратить собрания! Разойтись!

Воин замолчал. Посмотрел на Гриера долго, потом улыбнулся. Не радостно – холодно, как оскал хищника. Сказал что-то короткое, одно слово. Лейн не переводил. Холлоуэй спросил:

– Что он сказал?

– "Скоро", – тихо ответил Лейн. – Просто "скоро".

Сорок минут. Эдениты продолжали двигаться, молиться, касаться земли. Холлоуэй ходил вдоль периметра площади, проверял посты. Солдаты стояли неподвижно, но он видел напряжение – в плечах, в том, как пальцы сжимали приклады. Остановился у поста номер три, где стоял рядовой Дженкинс. Парень смотрел на детей, что всё ещё сидели в кругу, пели тихую песню.

– Рядовой.

Дженкинс вздрогнул, обернулся, отдал честь:

– Сэр!

– Всё в порядке?

– Так точно, сэр.

Холлоуэй посмотрел на его лицо. Бледное. Губы сжаты. Глаза красные.

– Ты уверен?

Дженкинс помолчал, потом тихо:

– Сэр… они дети. Те трое. Дети. Почему мы… почему они здесь? Что они сделали?

Холлоуэй не ответил сразу. Смотрел на подростков. Самому старшему – шестнадцать, может. Узоры на лице яркие ещё, не совсем погасли. Голос чистый, высокий, пел мелодию, которая звучала как колыбельная.

– Они эдениты, – сказал Холлоуэй ровно. – Их народ убивает наших солдат. Их лидеры отказываются от переговоров. Их богиня атакует наши базы. Мы держим их здесь, чтобы… чтобы предотвратить дальнейшее насилие. Заложники. Рычаги давления. Когда их лидеры сдадутся, мы отпустим.

– А если не сдадутся? – спросил Дженкинс тихо.

Холлоуэй не ответил. Потому что не знал ответа. Или знал, но не хотел произносить вслух.

Час прошёл. Гриер крикнул:

– Первая группа! Возвращаемся в бараки! По одному! Медленно!

Эдениты начали двигаться к выходу. Медленно, нехотя. Воин, что говорил пророчество, шёл последним. Остановился у двери барака, обернулся, посмотрел на джунгли последний раз. Потом на Холлоуэя. Глаза встретились. Холлоуэй видел в них не ненависть – что-то другое. Жалость? Презрение? Уверенность?

Воин исчез в темноте барака. Дверь закрылась.

Холлоуэй стоял на площади, смотрел на следы – отпечатки ступней на бетоне, четыре пальца вместо пяти, крупнее человеческих. Мокрые пятна там, где молодой эденит плакал, касаясь земли. Они высыхали быстро под жарким солнцем.

– Вторая группа через час, сэр, – сказал Гриер. – Бараки два и пять. Женщины и дети.

– Да, – кивнул Холлоуэй. – Через час. Стандартный протокол.

Он пошёл к медблоку – серое прямоугольное здание у восточного края резервации, переделанное из склада. Красный крест на стене, выцветший под солнцем Прометея. Внутри пахло антисептиком, йодом, чем-то сладковатым и тошнотворным, что Холлоуэй научился не идентифицировать за месяц.

Доктор Элен Чжан стояла у импровизированного операционного стола – металлическая плита на козлах, покрытая одноразовой простынёй. На столе лежал эденит-подросток, лет пятнадцать, синяя кожа бледная, узоры едва светились. Дышал хрипло, прерывисто. Чжан склонилась над ним, стетоскоп в ушах, слушала грудную клетку. Выпрямилась, увидела Холлоуэя, устало кивнула.

Тридцать шесть лет, уроженка орбитальной станции Луны, гражданский врач, добровольно подписавшая контракт на шесть месяцев работы на Эдеме. Обещали двойную зарплату, приоритет на эвакуацию семьи с умирающей Земли, жильё на Марсе после службы. Она согласилась, потому что у неё осталась мать в Шанхайском Подземном Комплексе, сектор Девять, где воздух был токсичен, а паёк сократили до восьмисот калорий в день. Холлоуэй знал это из личного дела. Знал, что она каждый вечер писала письма матери, хотя связь с Землёй задерживалась на недели из-за расстояния.

– Капитан, – сказала Чжан тихо, снимая стетоскоп. – У нас проблема.

Холлоуэй подошёл ближе. Посмотрел на подростка. Грудь поднималась и опускалась неровно, хрипы были слышны даже без стетоскопа. Губы посинели. Вокруг рта – корочки засохшей крови.

– Что с ним?

– Респираторная инфекция. Началась три дня назад с лёгкого кашля. Сейчас – двусторонняя пневмония. Температура сорок градусов, сатурация кислорода семьдесят процентов. Я дала антибиотики широкого спектра, жаропонижающее, противовоспалительное. Ничего не работает.

– Почему?

Чжан прошла к столу, где лежали планшеты с медицинскими данными. Подняла один, показала Холлоуэю – графики, диаграммы, анализы крови. Он не понимал половину терминов, но тон её голоса говорил достаточно.

– Их физиология отличается. Не критично – основные органы аналогичны человеческим, кровь выполняет ту же функцию, хотя химический состав другой. Но иммунная система… она эволюционировала здесь, на Эдеме, в симбиозе с Геей, с планетарной нейросетью. Их тела привыкли, что Гея помогает бороться с инфекциями – через корни деревьев, через микоризу в почве, через биохимические сигналы, которые мы даже не начали понимать. Здесь, на бетоне, отрезанные от неё, их иммунная система работает вполсилы. Как если бы вы отключили у человека половину белых кровяных клеток.

– Значит, они болеют чаще.

– Не просто чаще. – Чжан положила планшет, потёрла лицо руками. Под глазами тёмные круги, волосы собраны в небрежный хвост, халат в пятнах крови. – Они болеют тем, чего у них никогда не было. Человеческими патогенами. Мы – носители. Наши солдаты, я, вы, весь персонал. Мы носим вирусы и бактерии, к которым у нас иммунитет, выработанный тысячелетиями эволюции на Земле. Грипп, стрептококк, стафилококк, риновирусы, коронавирусы – сотни штаммов. Для нас – обычная простуда. Для них – смертельно.

Холлоуэй смотрел на подростка. Губы шевелились, шептали что-то. Чжан подошла, наклонилась, слушала. Выпрямилась:

– Он зовёт мать. Повторяет одно слово. "Са'нок". Лейн говорил, это "мать" на их языке.

– Где его мать?

– Не знаю. Может, в женском бараке. Может, мертва. Его привезли одного, без сопровождающих. Рейд на деревню в секторе Гамма, десять дней назад.

Холлоуэй молчал. Потом спросил:

– Сколько ещё больных?

Чжан взяла другой планшет, листала, считала:

– Семнадцать подтверждённых случаев респираторных инфекций. Ещё тридцать два с симптомами – кашель, температура, слабость. Четверо умерли за последние три дня. Трое стариков, один ребёнок.

– Карантин?

– Организовала как могла. Больных изолировала в дальнем углу барака четыре, но места нет, они лежат вплотную друг к другу. Инфекция распространяется воздушно-капельным путём. В тесных бараках, где сто двадцать человек на пятьдесят мест, где вентиляция – четыре окна и дверь, это как разжечь костёр в сухом лесу.

– Вакцина?

Чжан посмотрела на него долго, потом покачала головой:

– Капитан, чтобы создать вакцину, нужно идентифицировать патоген, вырастить культуру, протестировать на совместимость с их физиологией, провести клинические испытания. Это месяцы работы, лаборатория уровня три биобезопасности, оборудование, которого у меня нет. У меня здесь полевой госпиталь с базовым набором медикаментов, рассчитанным на людей, не на чужой вид.

– Я запрошу у командования…

– Командование пришлёт приказ держать резервацию на карантине, – прервала Чжан. Голос её был ровным, но Холлоуэй слышал усталость, близкую к отчаянию. – Они не пустят сюда специалистов, потому что боятся, что инфекция мутирует, станет опасна для людей. Они пришлют дроны с припасами, оставят нас здесь, скажут "держите ситуацию под контролем", и будут ждать, пока все либо выздоровеют, либо умрут. Я знаю протоколы, капитан. Я подписывала документы.

Холлоуэй знал, что она права. Директива 447-Омега, раздел XII, пункт 9: "В случае вспышки инфекционного заболевания неизвестной этиологии в местах содержания интернированных эденитов – установить полный карантин, минимизировать контакт персонала, наблюдать. Эвакуация персонала – только при угрозе жизни. Эвакуация интернированных – запрещена".

Он читал этот пункт месяц назад, когда принимал командование, и тогда он казался разумным, предосторожным. Сейчас казался смертным приговором.

– Сколько времени? – спросил он тихо.

– До чего?

– До того, как это станет эпидемией.

Чжан посмотрела на планшет, на графики заболеваемости. Провела пальцем по экрану, показывая экспоненциальный рост.

– Если текущий темп сохранится… неделя. Может, десять дней. Потом половина резервации будет заражена. Смертность – тридцать-сорок процентов, может выше. Триста человек мертвы. Может, четыреста.

Холлоуэй смотрел на подростка на столе. Грудь поднималась всё реже. Хрипы стали тише. Губы шевелились, шептали: "Са'нок… са'нок…"

– Сделай что можешь, – сказал он. – Запрошу медикаменты, оборудование, всё, что разрешат прислать. Но карантин усилим. Больных – в отдельный барак полностью, не угол. Здоровых – разделить по группам, минимизировать контакт. Персонал – маски, перчатки, защитные костюмы при работе с заражёнными.

– У нас тридцать масок, – сказала Чжан. – Десять костюмов. На пятьдесят человек персонала.

– Используй, что есть. Я запрошу ещё.

Чжан кивнула, но оба знали: запросы занимают дни, одобрения – недели, поставки – ещё дольше. Эпидемия не будет ждать.

Холлоуэй вышел из медблока. Солнце стояло в зените, жара стала нестерпимой. Термометр на стене показывал сорок два градуса. Он прошёл к своему модулю, закрылся внутри, включил вентилятор – жужжал громко, гонял горячий воздух по кругу, почти бесполезно. Сел за стол, открыл терминал, начал печатать рапорт командованию.

КОМУ: Генерал-майор Джон Шепард, командующий базой "Цитадель-1"

ОТ: Капитан Дэвид Холлоуэй, командир резервации "Новая Надежда-1"

ТЕМА: Вспышка инфекционного заболевания. Запрос медицинской помощи.

Сэр, докладываю обстановку по состоянию на 19.05.2893, 12:30:

Заболевших: 49 подтверждённых случаев респираторной инфекции среди интернированных эденитов. Симптомы: кашель, высокая температура (39-41°C), одышка, кровохарканье. Четверо умерли за последние 72 часа.

Причина: По оценке доктора Чжан, инфекция передана человеческими патогенами (предположительно штаммы гриппа или стрептококковая пневмония). Иммунная система эденитов не адаптирована. Прогноз: эпидемия в течение 7-10 дней, смертность 30-40%.

Запрос:

1. Медикаменты: антибиотики последнего поколения, противовирусные препараты, жаропонижающие, внутривенные растворы. Количество: достаточно для 800 пациентов.

2. Оборудование: респираторы, кислородные концентраторы, защитные костюмы уровня 3 биобезопасности.

3. Персонал: врач-инфекционист, специалист по ксенобиологии для разработки адаптированного лечения.

Альтернативные меры:

Если медицинская помощь невозможна, запрашиваю разрешение на временное снятие карантина для критически больных с целью транспортировки их к естественной среде (джунгли, доступ к корням деревьев). Доктор Чжан полагает, что связь с планетарной нейросетью может активировать их иммунную систему.

Ожидаю указаний.

Капитан Д. Холлоуэй

Он перечитал, нажал "отправить". Экран мигнул: "Сообщение отправлено. Ожидайте ответа".

Холлоуэй откинулся на спинку стула, закрыл глаза. За окном слышались звуки резервации: лязг металла, голоса солдат, гул генераторов, кашель из бараков – всё громче, всё больше голосов, сливающихся в один непрерывный хор.

Через два часа пришёл ответ.

КОМУ: Капитан Дэвид Холлоуэй

ОТ: Генерал-майор Джон Шепард

ТЕМА: RE: Вспышка инфекционного заболевания

Капитан, ваш запрос рассмотрен.

Медикаменты и оборудование: Одобрена поставка дроном в течение 48 часов. Список: базовые антибиотики (ципрофлоксацин, азитромицин), жаропонижающие, 20 защитных костюмов, 50 масок N95. Респираторы и концентраторы кислорода – на рассмотрении, зависит от доступности на складах базы.

Персонал: Отказано. Риск заражения специалистов неприемлем. Доктор Чжан должна справиться с имеющимися ресурсами.

Альтернативные меры: Запрос отклонён. Временное снятие карантина создаёт недопустимый риск побега интернированных, распространения инфекции в окружающие территории, контакта с враждебными силами эденитов. Резервация остаётся на полном карантине. Никакого выхода за периметр. Никаких исключений.