Фокусник

Эдгара отпустили на следующее утро, а мое уважение к Вардану за этот вечер возросло в разы.

У него был удивительный ум. Ум невероятно одаренного человека, который никогда не читал. Раньше я не встречала ничего подобного. Он говорил горячо и уверенно, иногда слишком, доказывая банальные, порой абсурдные вещи, но с такой оригинальной, дикой, ни на что не похожей аргументацией, что его собеседники, из которых я была далеко не самой начитанной, прислушивались к нему как к остряку и интеллектуалу. Его способ мыслить был необъяснимо живым, и даже когда он, сам того не замечая, почти дословно цитировал писателей и философов, ему удавалось каким-то образом сохранить иллюзию оригинальности. От его рассуждений, как от желез животного, исходил отчетливый запах его личности, его жизни и опыта. Он, правда, часто говорил глупости, но, надо признать, и студенты лучших университетов говорят их не реже.

Во время одной из наших дискуссий я заметила:

– Ты говоришь как Камю.

– Кто? – презрительно переспросил он.

Мы сидели на полу у него дома, на часах начиналась суббота. Позади была рабочая неделя, пятничная давка в пабах и больше косяков, чем я могу вспомнить. Говорили, конечно, о самоубийстве.

Оно занимало в наших обсуждениях важное место, оно было мотивом и рефреном, во многом по моей вине. Я бесконечно возвращалась с нему в своих мыслях и, неизбежно, в наших разговорах. С любым другим человеком подобная настойчивость была бы провокацией. Попробуй обсуди с другом вполне приземленную возможность собственного самоубийства. Подозрительность, сочувствие, ирония, в лучшем случае – насмешливость к тому, что кажется уловкой для привлечения внимания, в худшем: обвинения в трусости и «подумай о близких». Вардану было совершенно безразлично, и это делало его самым рассудительным из моих знакомых. И в то же время я чувствовала, что он один воспринимает меня всерьез. Ему одному хватало для этого наглости.

– Я не могу избавиться от ощущения извращенности и ненормальности подобного положения вещей, – монотонно говорила я, глядя в обеззвученный телевизор, – Но проблема в другом: совершенно непонятен желаемый итог. У меня паршивый, злой характер, и я слишком внимательно наблюдала за своей жизнью до этого момента, чтобы сомневаться в том, что произойдет дальше. Я никогда не буду счастлива, потому что за двадцать лет ни разу не была. А дальше что? Дальше хуже.

– Преувеличиваешь, – лениво протянул Вардан, переворачиваясь на живот, – Не двадцать.

Я решила его не услышать.

– А самоубийство – чуть ли не единственная вещь, отношение к которой для меня еще… динамично. Оно не становится более заманчивым – потому что здесь плюсы и минусы константны – , но более реалистичным, более близким, более объемным и гораздо более понятным. Оно уже не вызывает у меня благоговейного ужаса, или отвращения, я рассматриваю его как… вариант. Сложный, но такой же годный, как любой другой. Важный, но помысливаемый жизненный выбор. Где-то между получением водительских прав и обращением к психиатру.

– В Англии?

– Что?

– К психиатру пойдешь? Потому что если да, я тебе скажу, какое лекарство просить. Загуляем…

Мы истерично расхохотались.

– Нет, ты все-таки дослушай, – сказала я, отдышавшись.

Вардан, вертевший в пальцах самокрутку, чтобы примять в ней табак, поднял на меня свои черные отекшие глаза. Я набрала побольше воздуха.

– Возможность смерти когда захочу и как захочу – это, единственное, придает мне сил. Последнее время так мало что в моей голове находится под контролем, что приятно осознавать, что бессилие тоже конечно. Но зато есть и оборотная сторона. Я так жду… так жду ничего, что, если задумываюсь слишком пристально, меня начинает тянуть туда, прямо физически тянуть.

Вардан моргнул.

– Какой-то странный транс. И столько стыда, глубокого, черного стыда, и еще больше страха, не перед смертью, в том и фишка, а перед отсутствием страха перед ней. Всё – так сложно. А тут: если и не понятно, то как-то… гармонично, что ли. И от этого тоже тошно и гадливо, и опять страшно…

Вардан аккуратно облизывал край косяка.

– Спасибо за внимание, – обиженно закончила я.

– Убить себя – это признать…

– Поражение? Фи.

– Не заканчивай за меня! – злобным шепотом прошипел Вардан, – Не поражение, а что жизнь не стоит жизни. Парадокс.

– Ты говоришь как Камю.

– Кто? – увидев, что я открываю рот, чтобы объяснить, он поспешно сказал, – Да, да, неважно. Суть такая. Ты говоришь: жизнь не стоит того, чтобы жить. С точки зрения здравого смысла – и любой религии – этот аргумент – дерьмо, потому что иначе жизни бы не было. Откуда она ни взялась – из эволюции или из бога.

– Жизнь в целом – вероятно. Но моя жизнь – это симбиоз Жизни и моей собственной личности. Жизнь в целом – это прекрасно. Нельзя ненавидеть мир, я и не ненавижу. Я себя что-то не очень люблю.

– А какого это хрена, интересно, твоя личность – это не часть мира?

– А?

– Тебе не кажется, что любить мир и ненавидеть себя – это парадокс?! Или мир – отдельно, а ты – отдельно?! И это у меня еще самомнение, ха!

– Я – это, конечно, часть мира, но еще и часть своих предков, и своих родителей, и своей школы, и своей компании… Я вообще много чего часть.

– А они типа – не часть мира?

– Есть же тупиковые ветви эволюции. И вообще, мы подразумеваем под миром разные вещи.

– Ах вот оно что. Я подразумеваю всё.

– А я имею в виду некую сущность сверху всего.

– И в чем принципиальная разница?

Я замялась. Вардан постукивал пяточкой сигареты по ладони, чтобы лучше распределить табак и траву.

– Седьмой, – выразительно сказал он, глядя на косяк, – И я очень надеюсь, что ты, наконец, заткнешься.

Щелкнула зажигалка и поднялся язычок голубого пламени. Там, где он касался бумаги, голубой и белый сливались в теплый оранжевый.

Затыкаться с не собиралась.

– А еще меня злит, как много в моем окружении воинствующих атеистов. Они все носятся как ужаленные, кричат на каждом углу о коррупции в церкви, об абсурдности таинств, о бессмысленности Бога…

– А тебе не кажется, что ненависть к религии – это закономерная реакция авторитарного общества? Вас настолько достают правители на земле, что иметь еще и небесных…

– Общество в России? Патриархальное, сексистское, агрессивное – вероятно. Но авторитарное? Ты преувеличиваешь.

– Наши СМИ утверждают, что еще какое авторитарное.

– А наши СМИ утверждают, что у вас американцев нет души. Откуда тебе знать, ты в России десять лет не был.

Он задумался. «Один-один», – с удовольствием отметила я.

– Контроль, – наконец произнес Вардан, – Любая душевная боль – вообще, любая боль – это неправильное сочетание страха и контроля. Слишком много одного и слишком мало другого. Или наоборот, – закончил он, поднявшись на четвереньки и с трудом заползая на стул. Он старался не подниматься в рост без крайней необходимости, – У нас у всех много страха и много контроля. А все, что нужно, чтобы быть настоящим фокусником – правильный баланс.

– Ой, не смеши, – я чувствовала необходимость противоречить.

– Все очень просто. Есть страх – всегда. Все великие фокусы устроены на страхе, страхе исчезнуть без следа, страхе ничего не понять, страхе понять слишком много, страхе, что произойдет что-то, что не должно произойти. А в жизни всегда происходит именно то, что не должно происходить. Поэтому что жизнь, что фокус – неважно. Если нет контроля – ты как слепой котенок бродишь, шарахаясь от теней, ты лежишь под жизнью, под гнетом своего сознания, под игом своего я, и умоляешь, задрав кверху лапы – не бейте меня. Ты роняешь карты, ты путаешь шляпы с зайцами, ты знаешь, где подвох – по правде сказать, ты знаешь, что подвох везде – и не можешь этого скрыть. Ни от аудитории – что делает тебя хреновым фокусником, ни от себя – что делает тебя жалким человеком.