Фокусник

Яна была на полгода младше меня. У нее были темно-рыжие волосы, невероятно красивого оттенка, но тонкие и редкие. Она всегда одевалась одинаково, в джинсы и вязаный свитер. Свитер иногда менялся, хотя каким-то образом он всегда выглядел поношенным и облинялым. Она была не то что красива, скорее мила, и всегда крутилась в центре событий. Стоило ей выпить, она становилась грубой, кричала, дралась и требовала, чтобы все с ней соглашались. Ей никогда не было стыдно.

Она показалась мне тогда совершенно лишенной способности мыслить. Она не думала, кажется, из принципа, перед тем, чтобы что-нибудь сказать или сделать. Само действие мышления было ей чуждо. Если мы назначали где-нибудь встречу, она опаздывала на час, а то и вообще не являлась. И это было вовсе не со зла, а именно от полной неспособности считать, даже минуты. Она очень много смеялась – у нее был легкий, детский смех – и работала проституткой.

Когда она обронила это в разговоре, я подумала, что она шутит, настолько она была не похожа на крашеную блондинку на обочине, да и вообще на то, что я представляла себе при слове «шлюха». Более того, она во многом была противоположностью этому. Она никогда не носила каблуков, никогда не красила глаза и никогда ни с кем не заигрывала. Она училась в частном колледже на биолога – училась, правда, плохо, вечно находясь на грани исключения, но каким-то образом продолжала числиться студенткой.

Для меня так и осталось загадкой, что в ней было таким притягательным для мужчин. Они липли к ней. Они её обожали. Она никогда не искала клиентов – это получалось само собой. Еще секунду назад она могла болтать со мной, а сейчас к ней уже подсаживался какой-нибудь парень и они без дальнейшей траты времени удалялись на задний двор. Все ее знали, любили, и делали ради нее исключение из своей неприязни к женщинам этой профессии. А она и вовсе не считала себя «ничем подобным».

– Я же не выхожу на панель! – возмущенно заметила она как-то, – Я зарабатываю деньги на своем хобби. И чем это плохо?

Я никогда не интересовалась, сколько ей платят, но что-то подсказывало мне, что это было до смешного мало.

В другой вечер я встретила её молодого человека. Он пришел забрать её, пьяную, домой. Я обратила внимание на его светлые, почти белые кудрявые волосы и узкое лицо. Он был выше меня на две головы и ужасающе сутулился. Я не спросила его имя.

«Зигги» был, конечно, обречен: совершенно невозможно было держать такое заведение в Англии и не попасться, рано или поздно, на глаза полиции. Скорее всего, виноват в крахе «притона» был задний двор, в который можно было выйти из шатра: соседи могли слышать полуночные вопли и песни выбегающих туда посетителей. Это был один из самых уродливых дворов, какой мне когда-нибудь приходилось видеть. Квадратный, не больше шагов двадцати в поперечнике, окруженный низенькой кирпичной стеной, с одним-единственным деревцем в центре, он поражал сверхъестественной захламленностью. Вдоль забора гнили, источая сладко-смолистый запах, доски, и валялись бутылки из-под пива, окурки, забытые предметы одежды, разбитые очки, потерянные стручки губной помады и все осколки, обрывки и ошметки, какие можно представить. На дворе каждый вечер кого-нибудь тошнило, и Зигги спешил туда с ведром и щеткой, стараясь избавиться от вони. От постоянного мытья воздух там был необыкновенно влажным, и будто бы не таким прозрачным, как вокруг.

И не смотря на все это, по сравнению с внутренним убранством «Зигги», во дворе было хорошо и спокойно. В переулке, на который он выходил, едва ли мог поместиться человек, и можно было не опасаясь вторжения справлять нужду (туалета в "Зигги" не было), сворачивать косяки, раздавать или продавать минеты и делиться сокровенными сплетнями. Должно быть, однажды соседям Зигги это надоело, и очень скоро клуб закрылся на неопределенный срок. Я снова осиротела, но теперь я была, по крайней мере, не одна.

2. Свита

К середине осени погода наладилась. Ясные теплые дни, в которых только начинал проявляться золотистый отлив, чередовались с ночами, когда дул ледяной и хлесткий ветер, и хотелось по-зимнему закутаться в шарф и пальто.

Макс и я встречались почти каждый вечер. Эти вечера, темные и звездные, как нельзя больше подходили Оксфорду. Город был беспокоен. Студенты-первокурсники терялись в незнакомых улицах, знакомились в барах и во дворах и пили еще больше обычного в попытке впечатлить новых знакомых. Старожилы праздновали воссоединение, обсуждали лето, и, стараясь отсрочить наступление учебного года, каждый вечер гуляли по главным улицам с бокалами в руках, как на старомодном курорте.

Иногда мы с Максом присоединялись к этим островкам веселья, а иногда уходили в поле с сумками, полными бутылок и пачек сигарет. Мы наблюдали, как под заходящим солнцем зелень проходит все оттенки благородных металлов: сначала желтеет, поблескивая в косых лучах, постепенно становится цвета розового золота, на закате переходит в медный и росисто серебрится в сумерках.

Над водой далеко слышны были крики тренирующихся гребцов, громоподобный шорох гусиных крыльев – птицы вот-вот должны были улететь на зиму – и музыка всех стилей и направлений, смешанная с воплями пьяных англичан.

Именно в такой вечер мы забрели в переулок с одним-единственным пабом «Вдали от бушующей толпы». По иронии, паб был набит, и, не найдя свободного столика, мы остались на улице и закурили. Макс сказал, что хочет меня кое с кем познакомить. Он чуть не подпрыгивал на месте от возбуждения, и, стоило еще неразличимым фигурам показаться в конце переулка, сорвался с места и кинулся им навстречу.

Вблизи они были до смешного разными, эти двое. Тот, что шел чуть впереди, был высоким, узким и смутно знакомым. Как все долговязые люди, он чудовищно сутулился и вытягивал голову вперед, из-за чего был похож на какую-то длинношеею птицу. У него были тонкие руки и тонкие ноги, расхлябанная, пританцовывающая походка, и весь он выглядел так, точно сплошь состоял из спичек и шарниров. Голова его тоже казалась неестественно большой и круглой, а когда он снял капюшон, выяснилось, что она буквально утыкана мелкими тугими кудрями. У него были волосы цвета белого речного песка и круглые серые глаза с короткими веками. Карикатурно диспропорциональный, он широко улыбался и кланялся в такт движениям.

Второй едва доходил ему до плеча, но казался, несмотря на это, гораздо старше. Длинные черные волосы, черный воротник прямого пальто и черные очки. Его лица почти не было видно, но, даже замаскированное, оно не производило впечатления ни красоты, ни доброжелательности.

Первого Макс представил как Влада, второго – как Вардана. Влад пожал мне руку, Вардан неприветливо улыбнулся и промолчал.

Когда толкотня у барной стойки была позади и мы расселись вокруг стола, Макс и Влад заговорили о недавнем закрытии "Зигги". Я уже обсудила это с Максом во всех подробностях, которые мы смогли вспомнить или выдумать, и добавить мне было нечего. Вардан участия в дискуссии не принимал и черных очков не снял. Естественно, что мое внимание постепенно перекочевало на странного знакомого. Человек так нарочито молчаливый обычно или очень стеснителен, или очень тщеславен. И те и другие в душе только и ждут, чтобы их разговорили и выслушали.

– Ты здесь учишься? – забросила я первую удочку.

– Да. И работаю тоже. Уже пять лет здесь, по национальности армянин, но всю жизнь прожил в Америке.

В два предложения он уместил ответы на мои вопросы, которых, будь он поделикатнее, хватило бы на добрых полчаса разговора.

– О… А где именно в Америке?

– Чикаго.

– Тебе там нравится?

Он посмотрел на меня так, будто я была самым тупым человеком, с которым ему приходилось разговаривать во всех трех своих родных странах.

– А тебе в Москве нравится? – спросил он после паузы.

– Я ее люблю, да, и всегда буду по ней скучать, но жить там сложнее, тяжелее, чем здесь… – заметив выразительно поднятые брови я запнулась и закончила, – Это сложный вопрос.

– Ну вот.

Так просто ты от меня не отделаешься, подумала я.

– Тебе в очках не темно?

– Нет.

– А что, глаз подбили?

Ох, эти короткие предложения, которым подростки учатся от более удачливых товарищей, эти подкидывания фраз, всегда с одной интонацией, всегда обрывистые, неуклюжие, полу-вопросы полу-шутки. Они наполняют разговоры молодых людей, составляя банальный кодекс вежливости. Они провоцируют смех, фальшь, инфантильно болезненное остроумие, они позволяют покрасоваться и в то же время несравненны в своей способности смутить людей, воспринимающих их всерьез. И в них, как в шашки, нельзя играть одной. Мне стало стыдно за свое детство.

– Нет, серьезно?

Вардан пожал плечами и снял очки. Их присутствие тут же объяснилось. Радужки просто не было. Воспалённо-розовые белки сразу переходили в зрачки, расширенные до предела и непривычно матовые. По векам, как бритвенные порезы, шли лиловые полосы кровоподтеков. «Проведите карандашом по линии роста ресниц» – его глаза выглядели так, будто на них спустили всю палитру грима для фильма ужасов. Удивительными были и сами глазницы. Если бы не пугающая симметричность этих теней, я бы приняла их за синяки. Нездоровый землисто-серый оттенок господствовал на его лице и эхом разносился по всей внешности. Макс оторвался от разговора и задорно присвистнул.

– Наркоманим? – спросил он, смеясь.

– Не спим ни черта, – в тон ему ответил жуткоглазый и опустил очки.

Потом говорили о пиве, планах на выходные, новых клубах и учебе. Вардан был молчалив и подчеркнуто равнодушен. Он ничего не рассказывал, мало пил и слушал разговоры вполуха. Остаток вечера я провела, гадая, можно ли и вправду такую масть заполучить, страдая бессонницей.

Когда паб начал пустеть, и улыбчивые девушки одна за другой стали выходить из-за барной стойки, рассеиваясь по залу, убирая посуду и протирая столы – было около двух – Вардан неожиданно пригласил нас к себе в гости.

Он жил в самом центре, на третьем этаже старого дома из золотистого известняка. Мы прошли через стеклянную дверь, и поднялись по лестнице. Вместо ключа у него оказалась карта вроде тех, которые используют в отелях. Дверь, в противоположность замку, была древне-деревянной, двустворной, как в старых московских подъездах. Очутившись в коридоре, мы в темноте, спотыкаясь, смеясь и пьяно гикая, поднялись на четыре ступеньки. Откуда-то слышались крики и далеко грохотал смех. Две ослепительные полосы на полу обозначали двери. Вардан открыл правую и мы гуськом нырнули в сияющий прямоугольник.

Из сияния материализовалась кухня, или, вернее, то, что задумывалась как кухня. Вытянутая комната, слишком большая для этого старого дома, всего с одним окном напротив двери, выходящим в совершенную темноту внутреннего двора. Зато в скошенной крыше окон было целых три, три огромных квадрата, которые сейчас, когда в комнате горел свет, отражали ее внутренности наподобие хирургических зеркал.

Сияние, непривычно яркое, как выяснилось, исходило из галогенных ламп дневного света: такие развешивают в школах, больницах и ночных супермаркетах. Под этими софитами вся комната переливалась чистотой и прямыми линиями. Казалось, из нее были раз и навсегда изгнаны все тени.

В одном ее конце располагалась сама кухня, чистая до блеска и совершенно голая: ни грязных кофейных чашек, ни забытых не на месте кастрюль, ни магнитика, ни пятнышка на холодильнике. В другой стороне стояли два дивана, телевизор, и лежал старый ковер. Прямо перед нами – хаос разномастных стульев, табуретов и кресел вокруг двух круглых столов, неуклюже сдвинутых вместе.

Но самым удивительным была даже не противоречивая обстановка, не переизбыток ламп и не скрытная отшлифованная безличность. Комната была полна людей. Тридцать, сорок, пятьдесят? Они заполняли все пространство как одна большая амеба. Здесь были и вопящие англичане, и грубые громкие сербы, и канадцы, по своей национальной привычке слоняющиеся из угла в угол с бокалами в руках, и, конечно, граждане федерации всех мыслимых народностей. Японцы и китайцы держались диванов, латиносы со своим гнусавым испанским и ярой жестикуляцией, наоборот, толпились у кухни. Совершенно невозможным представлялось, чтобы все эти люди пришли в гости к одному нелюдимому армянину, и глаз сам собой искал ту вавилонскую башню, ту причину, что вызвала подобную давку.

Нам сейчас же всунули в руки по пиву и протолкнули к столу. На нем, помимо пустых бутылок и полных пепельниц, обнаружилась глубокая тарелка с карточками, копиями той, которой Вардан открыл дверь в квартиру. Каждый, находившийся здесь, мог запросто получить ключ от этого странного места.

Влад и хозяин почти сразу куда-то исчезли, и мы с Максом остались вдвоем. Впрочем, скоро среди лиц, которые все казались изжелта серыми под белой прозрачностью галогена, стали выделяться смутно знакомые. Здесь была Яна, сегодня выбравшая свитер цвета горчицы. Она меня тоже узнала и подбежала, размахивая руками, как рефери во время особенно ожесточенной игры. Мы расцеловались и немедленно заговорили об учебе.

Люди уходили и возвращались, спускались вниз, чтобы выкурить сигарету, спотыкались, матерились в темноте лестницы, обнимались и обменивались телефонами. Кто-то, наоборот, лежал на полу, не подавая никаких признаков жизни, если не считать странных взвизгиваний, которые он издавал каждый раз, когда к нему подходили слишком близко. В отсутствие хозяина весь этот улей вел себя так, будто его и не существовало. Но стоило ему вернуться, как он становился центром всеобщего внимания. Видеть подобную преданность было непривычно. Они окружали его концентрическими кругами покачивающихся под музыку тел, дергали за рукава, приседали, стараясь заглянуть за стекла его очков, шутили и толкались, чтобы оказаться к нему поближе. Издалека эта толпа, должно быть, напоминала лепестки плотоядного цветка, жадно смыкающиеся над мухой, и расправляющиеся, как только добыча снова ускользала.

Мне пришло в голову, что в своих очках, отливавших радугой как разлитый бензин и в расстегнутом пальто он был действительно похож на большую черную муху.

Так прошло около часа. Макс собрал вокруг себя кружок преданных знакомых и, видимо, задался целью хорошенько напиться. Я быстро заскучала и уже собиралась уходить, когда восхищенные охи с другого конца комнаты привлекли мое внимание.