Незваный гость

– Пожалуйста, Чарльз. У меня действительно есть вопросы, в частности про Рейчел и Титуса. Но сейчас не время. Пожалуйста, иди и проверь сына. Я правда не думаю, что должна повторять это снова.

Еще несколько секунд мы смотрим друг другу в глаза. Затем я уступаю и иду наверх, перешагивая через две ступеньки.

Титус вскрикивает, когда я вхожу в ванную без стука. Он прижимает колени к груди и возмущенно смотрит на меня.

– Извини. Я просто хотел… убедиться, что ты в порядке.

Он отворачивается, глядя на кран, из которого льется вода. Есть что-то удивительно успокаивающее в звуке бегущей воды, и внезапно я чувствую себя выжатым до предела. Я сажусь на крышку унитаза и обхватываю голову руками.

– Думаю, нам надо поговорить, – говорю я, глядя в пол.

Я слышу, как выключается вода, оставляя между нами непривычную звенящую тишину.

– Я не хочу говорить об этом, – произносит Титус тонким голоском мальчика намного младше по возрасту.

Это напоминает мне редкие случаи, когда у него случались неприятности в школе или он терял домашнюю работу, или плохо себя вел дома. Мэттью всегда обвинял меня, что я слишком спешу утешать его, сказать, что все не так страшно и ему не стоит расстраиваться. «Некоторые вещи имеют значение, некоторые вещи стоят того, чтобы из-за них расстраиваться, – сказал мне Мэттью однажды, когда я обнял Титуса еще до того, как он толком объяснил, что случилось. – Если ты будешь говорить ему, что это неважно, он не станет и пытаться». Я возражал. Хоть Мэттью не относился к суровым, жестким родителям, мне не нравился его временами негативный взгляд на жизнь и ее невзгоды. Я понимал причины: в юности он столкнулся с таким количеством горя и скорби, которого некоторые не испытывают за всю жизнь.

Я внимательно смотрю на Титуса, тщательно подбирая слова.

– Я думаю… думаю, будет полезно на будущее прояснить, что каждый из нас будет говорить полиции.

Поначалу он не смотрит мне в глаза.

– Зачем? – говорит он, все еще глядя на краны. – Там не о чем говорить, нет? Рейчел пришла к нам домой, когда мы ужинали. Она убила папу. Она позвонила в полицию.

Теперь он резко вскидывает взгляд, и, хотя в ванной тепло от пара, меня внезапно пробирает озноб.

– Вот и все, верно? – говорит он, не моргая.

Я смотрю на него, не шевелясь. Мое тело замерло, почти застыло, напряженность между нами нарастает. Наконец я произношу:

– Да. Это все. Я тоже так сказал. А ты… Я просто думал, что тебя интересует причина. Почему она призналась. Потому что я…

Он отрицательно качает головой, останавливая меня на полуслове.

– Я не хочу говорить об этом. Не сейчас.

Я подумываю надавить, не обращать внимания на его протесты, но что-то в его холодном, твердом взгляде – не сочетающемся с испуганным маленьким мальчиком, которым он казался несколько секунд назад, – заставляет меня молчать.

– Ладно, – говорю я.

Он еще несколько секунд смотрит на меня. Наверное, ждет, пока я уйду, но я остаюсь на месте. Затем он откидывается назад, вытягиваясь всем телом, и погружается под воду, пуская пузыри воздуха. Пока он прячется под бурлящей водой, я осматриваю полки над раковиной. Я знаю, что папа до сих пор любит бриться опасной бритвой, но не вижу ее и делаю вывод, что он редко ночует в мамином доме. Успокоенный, я встаю как раз в тот момент, когда Титус выныривает, чтобы вдохнуть воздуха.

– Я пошел, а ты одевайся, – говорю я, направляясь к двери.

– Мне не во что одеваться. Здесь нет моей одежды, кроме этого, – говорит он, тыкая мокрой рукой в брошенный на полу спортивный костюм.

– Завтра приедет офицер по семейным делам. Она привезет нам одежду из… из дома.

Мой мозг стопорится на этом предложении. Потому что теперь это не просто наш дом. Это место преступления. Место убийства. И навсегда останется запятнанным в сознании всех, кто знает, что там произошло. Особенно в нашем.

– Хорошо, – соглашается Титус.

Я беру с полочки слева одно из сложенных полотенец и кладу его рядом с ванной.

– Попытайся поспать. И приходи ко мне, если понадобится поговорить.

Он кивает и тянется к полотенцу. Я оставляю его вытираться в одиночестве. Сердце гулко колотится в груди, тысячи мыслей борются за внимание, пока я иду к гостевой комнате, в которой всегда ночевали мы с Мэттью. Зайдя внутрь, я падаю на кровать. Голова раскалывается. Приподнявшись, я шарю в прикроватной тумбочке в полной уверенности, что где-то в ней лежит упаковка парацетамола или ибупрофена. Отыскав пачку, я не проверяю название или срок годности; я просто выпиваю на сухую две таблетки. Рот наполняется горьким химическим вкусом.

Я закрываю глаза и пытаюсь сосредоточиться на сладком аромате кондиционера для белья и легком шуршании стеганого одеяла, когда провожу лицом по его прохладной поверхности в попытках не дать мыслям утащить меня обратно в дом. В наш дом. В нашу столовую. И в то, что там произошло. Кровь. Звуки, которые издавал Мэттью после удара ножом. Слова, которые он пытался произнести, пока в его глазах угасала жизнь. Я прижимаю ладони к лицу, пытаясь прогнать ужас из головы, но ничего не получается. Я снова и снова оказываюсь там. Это неизбежно. Жизнь научила меня: чем больше стараешься не думать о чем-то, тем больше это пожирает твой мозг. Но несмотря на это – а может быть, благодаря – у меня все же получается заснуть. Задремать. Волнами. Я плыву между сном и памятью, мыслью и обрывочными образами. Мне одновременно жарко и холодно. Как будто у меня грипп – очень сильный, требующий недельного больничного грипп. Я начинаю дрожать, температура в голове поднимается, в висках стучит. Я стягиваю одежду, словно какое-нибудь безумное, отчаявшееся животное – старую кожу; есть что-то примитивное и странно рептильное в том, как уродливый серый спортивный костюм спадает с меня, и я заползаю на кровать, голый и обновленный, наслаждаясь прохладой и теплом постельного белья. Я заворачиваюсь в одеяло и вцепляюсь в него, как в спасательный плот. И лежу так много часов, но это могут быть и минуты, а могут быть годы. Время для меня останавливается. Затем я смутно осознаю, что кто-то зашел в комнату и пытается говорить со мной.

– Чарльз. Ты меня слышишь?

В голосе звучит настойчивость. В мамином голосе. Я поднимаю глаза, моргая от яркого света у нее над головой.

– Да… что? – говорю я, ничего не соображая.

Она наклоняется и поднимает что-то с кровати.

– Чарльз, сколько ты выпил? Ибупрофен с кодеином. Здесь пустой блистер. Сколько таблеток ты выпил?

Я понимаю, что она держит упаковку таблеток и достает из нее блистер.

– Что? – повторяю я, лишь смутно понимая причину ее паники. – Нет. В смысле, я принял не много. Всего… две.

– Ты уверен? – твердо спрашивает мама, и я киваю.

Она облегченно выдыхает:

– Извини. Я просто… я волновалась.

– Знаю. Все нормально, – я пытаюсь сесть. – Я бы этого не сделал.

Она кивает:

– Я не думала, что сделал. Просто немного испугалась, увидев тебя с упаковкой. Ничего.

Я тру глаза.

– Мне нехорошо.

– Это шок, – отвечает она.

Она кладет руку мне на плечо. Думаю, она хочет сказать что-то утешающее, но вместо этого говорит:

– Я не глупая. Я знаю, что произошло. Как я уже сказала, я не хочу обсуждать это, пока не приедет твой отец. Но я обещаю, что мы сделаем все возможное, чтобы защитить Титуса.

У мамы низкий, тихий голос и, по ее обыкновению, спокойный и сдержанный.