Черешенки

Я слышу, как кипяток разливается по бокалам.

Затем отцовское шумное:

– Подъём!!!

Но я не поднимаюсь. Я хочу прослушать весь концерт до конца.

И снова мамино, совсем тихое, хоть и произносится прямо мне в ухо:

– Вставай, сынок. Утро.

Теперь можно и подниматься. Здравствуй, новый день! Счастливый день!

Так было всегда, но не в то утро. Концертная программка была переписана. Хрустнул диван, и я повернулся на бок, лицом к спальному проходу – там вскоре должны были прошлёпать мамины ноги. Но они не показались в положенное время. Вместо этого я услышал из зала звук раздвигающихся штор и удивлённый голос мамы:

– Ого! Что-то рановато он выпал.

«Не наврал Лавреша», – подумал я, сразу догадавшись, что так удивило маму. Тут же пулей выскочил я из-под тёплого одеяла в остывшее пространство комнат. Через секунду я уже стоял возле мамы, у окна в зале. На улице лежал первый снег.

Ещё два дня назад Профессор Мавродаки предсказывал его. Было это так. Я встретил Лаврешу у дома братьев Пелёдиков, одинокого, загадочного, с задранной вверх головой. Он неподвижно стоял и смотрел на небо. Прежде чем к нему подойти, я тоже поднял глаза кверху. Небо как небо. Серое. Облака плывут, вороны летают. Я снова посмотрел на Лаврешу. Он даже не шелохнулся. Словно замороженная статуя, стоял он на том же месте, в той же позе, даже не моргая. Лёгкий холодок пробежал у меня по спине. «Надо его разморозить», – с такой мыслью направился я к нему – признаться, с целью не столько спасти его, сколько прогнать свой страх перед непонятным.

– Ты чего? – опасливо тронул я Лаврешу за рукав куртки.

– Облака назад плывут, – услышал я его негромкий голос и выдохнул про себя: «Живой».

– Ну и что, – сказал я, вначале даже не вникнув в суть им сказанного. Потом до меня дошло, и я спросил: – Как это – назад? Откуда?

– Не откуда, а просто назад. Ветер, видишь, вперёд дует, – и он указал растопыренными пальцами направление ветра.

Я снова задрал голову вверх. Его рука указывала от нас налево.

– А облака назад плывут. От ветра, – рука Лавреши перевела указующие персты направо.

Сначала я уловил лицом внезапный порыв холодного ветра. Он дул с противоположной стороны, куда вначале указывал Лавреша. Значит, тут он был прав. Потом я начал всматриваться в рыхлые облака неприятного цвета. И вскоре движение надо мной всей осенней небесной армады поразило моё сознание. Оказывается, удивительное находится не только под носом, оно ещё и на затылке.

«Разве так бывает?» – такой вопрос обжёг мою голову где-то изнутри. Облака действительно двигались против ветра. Да, они плыли назад, как выразился мой друг. Но Лавреше я задал совершенно другой вопрос:

– И что это означает?

– Только одно: совсем скоро выпадет снег. Всё сходится воедино. Видишь, и вороны с ума посходили, – каким-то торжественным голосом ответил он. Совсем как завуч на школьной линейке.

Я сглотнул слюну. Похоже, снова здорово. Вылупился ещё один человечек. Вопрос я задавал Лавреше, а ответ получил уже от Профессора Мавродаки.

– Вот увидишь, – предвосхитила моё «Почему?» свежеиспечённая личность и многозначительно выставила вверх только лишь указательный палец.

Лавреша тут же вернулся в себя, как только из дома шумно выбежали двое братьев Пелёдиков. Я тоже сразу забыл все загадочные предзнаменования. Меня уже совсем не интересовали неправильные облака и взбесившиеся вороны. Мы гурьбой бежали на «точку».

– Да, прав оказался Профессор Мавродаки, – мне казалась, что я это подумал. Оказалось, что произнёс вслух. Правда, негромко и неразборчиво.

– Что? У какой макаки? – мама засмеялась. – Юрик, ты что, не проснулся? Что ты там плетёшь?

– Да так, – ответил я маме и кулаками начал тереть глаза, словно выгоняя из них остатки сна.

Две пары глаз, взрослые и детские, через стекло смотрели на одно и то же чудо. На улице было непривычно светло для такого раннего утра, и уже можно было очень хорошо всё рассмотреть. Но это была лишь часть чуда.

Прямо перед окном у нас росла рябина. В том году она мощно заплодоносила. Причём до этого дерево сильно болело целых два года. Летом, когда деревья по соседству красовались своими пышными зелёными платьями, эта рябина носила лишь рваные обноски. Скукоженные ржавые листочки лишь клочками облепляли её сухонькие ветки, да и те моментально облетали, чуть только становилось холоднее. С нашей рябинкой тоже произошло своего рода чудо. Она не должна была выжить, но выжила. В конце лета, именно два года назад, отец привёз её в кузове своего ЗИЛа.

– Вот, под дом котлован копали, и её в расход. Не мог такую красоту вам не показать, – отец стоял за бортом самосвала и показывал нам приподнятое со дна кузова дерево. Словно за распущенные волосы, держал он за развесистые ветви молодую рябину.

Отец не преувеличивал, она была действительно запредельно красивой. Деревце было небольшим. Совсем не толстый, аккуратненький и гладкий стволик раздваивался кверху и густо разветвлялся. Благородный серовато-белёсый оттенок основания ствола постепенно переходил в красновато-бурый цвет тонких кончиков ветвей. Крона рябины была до того густой, что если бы кто-то захотел посветить сквозь неё фонариком, то у него ничего бы не вышло. Луч затерялся бы, запутался в этих зарослях. Словно шикарная шевелюра на голове у африканской девочки, только не чёрного цвета. Ветви сплошь были покрыты продолговатыми листочками, смахивающими на пёрышки или маленькие пилки с частыми зубцами. Они уже успели местами покрыться лёгким багрянцем, ведь уже пахло осенью. А самым главным, самым удивительным и поразительным были большущие, ярко-красные гроздья крупных наливных ягод. Много, очень много таких гроздьев. Ветви были ими усыпаны. Гроздья были тяжёлые. Они тянули книзу лишённое своего места деревце. Отцу составляло больших усилий удерживать его на весу, демонстрируя нам «такую красоту».

– Помню, у нас свиноматка вот такусенькая была, – он кивнул подбородком в сторону рябины, – гном гномом, а постоянно по десять поросят выстреливала.

Мама, вытянув вверх руку и привстав на носки, сорвала первую же гроздь, до которой смогла дотянуться. Залюбовалась ею вблизи. Оторвала одну ягодку и положила себе в рот. Я тоже захотел. Отодрал от грозди столько, сколько помещалось в моём кулаке, и набил себе полный рот. Стал очень жадно жевать, до того аппетитно смотрелись ягоды.

Мама слегка поморщилась.

– Кисленькая, – сказала она и положила в рот ещё одну ягодку.

Потом мама с отцом смеялись, глядя на меня. Я стоял с опущенной головой и усиленно отплёвывался. Привлекательные ягоды оказались лишь сперва кислыми, а после – абсолютно невкусными, горькими.

– Надо, чтоб их морозцем побило, тогда они более-менее съедобные будут, – объяснила мне мама.

Отец тоже прервал смех:

– Я попросил Семёныча, чтобы он ковшом под неё поддел. Корни целы. Может, посадим, Нин? Хотя приживётся вряд ли. Но хоть снегирей зимой покормит.

Мама ответила удивительно. Не охая, не рассуждая, очень коротко и спокойно:

– Приживётся, – вот и весь был её ответ.

Бедную рябинку посадили у выходящего из зала окна, там, где у нас был свой маленький огородик. Мне кажется, что причиной того, что она всё-таки смогла зацепиться за свою вторую жизнь, были наши взгляды на неё через то окно. Не постоянные обильные поливы и бесконечные комбинации прикормок и удобрений, а именно взгляды. От одного или от всех нас троих сразу мысленно и вслух много раз посылались ей сигналы сочувствия и подбадривания: «Болеешь, красавица? Ну ничего, выздоровеешь. Обязательно выздоровеешь», «Ну что ж ты, милая, никак твои мучения не проходят. Борись! Давай борись! Не смей сдаваться!»

На третий год наша рябина подарила нам большую радость. В мае она вся покрылась курчавыми шарами белых цветов. Толстые шершни деловито возились в них. В сентябре с неё можно было уже собирать богатый урожай ягод.

Чудо, что случилось в то утро, совсем не было каким-то необычным. Рано или поздно оно произошло бы. Можно сказать, что его даже ожидали. Оно уже случалось и до этого, и не один раз. Много-много раз случалось, и название этому чуду, к которому никак почему-то невозможно привыкнуть, – первый снег. Он всегда самый-самый. Самый желаемый. Самый тёплый. Самый чистый. Самый искрящийся. Самый-самый белый. После снег будет лежать на земле долгие месяцы и уже не будет так же восхищать, а в конце и вовсе всем надоест.

Это первый снег осветил нашу улицу. Это он отражал от земли слабые лучи от ещё не погасших утренних звёзд. Я увидел в бараке напротив в нескольких окнах тоже раздвинутые шторы – и в них тёмные очертания человеческих фигур. Там тоже смотрели на этот самый первый снег. Величественным было его мерцание и безмолвным. Мы с мамой вторили ему – тоже молчали. Мне показалось, что мы целую вечность вот так, молча, простояли у окна.

«Как было бы здорово, если бы снег мог падать не только сверху, но и как-нибудь сбоку», – такая первая мысль проскользнула в мою голову сквозь не моргающие глаза, которые жадно вглядывались в квадрат окна. Там почти всё было белое. Но моему разыгравшемуся детскому сознанию это «почти» очень мешало. Мой ум уже достиг своего пика удивления и катился вниз, прямо в море своих фантазий. Только они в силах спасти меня от остывания и взметнуть обратно на огненную вершину. «Ещё белого! Ещё белого!» Всё, что подчинялось горизонтали, но обращало свои лицевые стороны кверху, отдало свои краски снегу. Поверхность земли, крыши домов, дорога, кроны деревьев, верх одинокой ржавой кабины от КамАЗа, валявшейся вечно у противоположного барака, уже не имели своего цвета. Всё, что тянулось к небу, но смотрело только по сторонам, снегу не подчинилось. Стены бараков, стволы деревьев, деревянный штакетник, боковая часть той самой вечной кабины от КамАЗа чётко выделялись на фоне белого разлива. «Не закрашенные цветные пятна. Незаконченная картина будущей зимы».

Мою задумчивую озабоченность прервала мама:

– Есть такая примета: кто не увидит на утреннем первом снеге ни одного следа, у того всю зиму не будет никаких бед.

– Ни одного? Даже от маленькой птички?

– Даже от маленькой птички.