Когда мы верили в русалок

– Понимаю. – У него чуть дрогнула губа. – Вы не разделяли ее интереса?

Вино развязывает мне язык.

– Нет. У меня научный склад ума. А она была творческая личность.

– Была?

– Она умерла, – говорю я, хотя теперь сама этого точно не знаю.

– Простите.

Официант приносит мои ньокки, изящно уложенные на тарелке и сверху присыпанные петрушкой и пармезаном. Я представляю, как отец садится напротив и складывает на груди руки. Свои волосатые запястья он всегда прятал под манжетами рубашки, и всегда носил запонки. Я пробую блюдо.

– Очень вкусно. – Отец кивает.

– Приятного аппетита, – говорит официант.

– Принесите мне, пожалуйста, еще вина.

– Ой, нет, нет, – протестует Хавьер и взмахивает руками, жестами подкрепляя свои слова. – Позвольте я с вами поделюсь. Один ни за что столько не выпью.

– Ни за что? – спрашиваю я.

– Ну, может, и выпью. Но я предпочел бы поделиться с вами.

Я киваю. Официант улыбается, словно это он все подстроил.

– Сейчас принесу ваш ужин, сэр.

От тарелки поднимается аромат чеснока, и я кладу в рот еще кусочек.

– Это было одно из фирменных блюд моего отца, – объясняю я и, не давая себе отчета, добавляю: – Ньокки с горохом и грибами. Обычно я раскатывала для него тесто.

– Он был итальянец… ваш отец? – Хавьер наполняет вином мой пустой бокал.

– Сицилиец.

– Мама тоже?

– Вы слишком любопытны, – замечаю я, глянув на него.

– Обычно нет.

– А почему же теперь?

Хавьер наклоняется ко мне ближе, и по блеску его глаз я догадываюсь, сейчас он скажет что-то дерзкое.

– Потому что у меня сердце биться перестало, когда я увидел вас здесь.

Я смеюсь, довольная его невоздержанностью.

– Думаете, я шучу? – спрашивает он. – Клянусь, это чистая правда.

– Я не принадлежу к тому типу женщин, которые заставляют замирать мужские сердца, но все равно спасибо.

– Вы встречали не тех мужчин.

Я на время перестаю есть: вилка застыла в руке, локоть – на столе. Его силуэт вырисовывается на фоне почти темного неба, смех вокруг нас звучит громче. Глядя на его рот, я чувствую, как у меня зудит кожа, и что-то неуловимое в его манерах и внешности наводит на мысль, что он будет очень хорош в постели.

– Возможно.

Хавьер широко улыбается, и на его щеке появляется возмутительно обаятельная ямочка. К его столику подходит официант, и ему приходится отклониться назад, чтобы тот поставил перед ним его блюдо – горячее ризотто с креветками и лангустами. Выбор человека с прекрасным аппетитом, как сказал бы мой отец. Он не терпел приверед – вегетарианцев, которые тогда уже активно распространялись, тех, кто не ел рыбу, говядину и отдельные овощи. Ешь, что дают, или не ешь вовсе, сердито фыркал отец. Только Дилану дозволялось быть разборчивым. Он ненавидел каперсы, пикули и оливки, еще больше – авокадо, и предпочел бы умереть с голоду, чем съесть яичные белки или морских моллюсков. В каком-то смысле он заменил отцу сына, о котором тот мечтал. Отец довольно долго души не чаял в Дилане.

Пока не изменил к нему свое отношение.

– Ваш отец часто готовил для вас? – спрашивает мой собеседник.

– Не для меня конкретно. Он готовил для посетителей своего ресторана. Мы росли при ресторане, ели дежурные блюда.

– Интересное у вас было детство. Оно вам нравилось?

– Иногда. – Легко беседовать с незнакомым человеком, который через месяц и не вспомнит, о чем я ему рассказывала. Я допиваю вино и подставляю ему свой бокал. Он снова его наполняет. – Не всегда. Порой бывало тяжеловато, да и родители больше были заняты своим бизнесом, чем родными детьми. – Я стараюсь удержать на вилке одну клецку идеальной формы. – А у вас какое было детство?

Хавьер промокает губы салфеткой.

– Я вырос в городе. Мама преподавала в школе, а отец… – Он хмурится, потирает пальцы, словно вытягивает из воздуха нужное слово, – был служащим, работал в правительстве. – Его лицо просветлело. – Чиновником.

– Вы – единственный ребенок?

– Ой нет. Нас в семье четверо. Три сына и дочь. Я – второй по старшинству.

Второй, которому не хватает внимания, как и мне. Вслух я говорю:

– Старшим всегда достается все самое лучшее.

Хавьер чуть склоняет голову, не соглашаясь со мной.

– Может и так. У нас в семье старшая – сестра, но она без претензий. Очень тихая, внешний мир ее пугает.

Теперь моя очередь проявить настырность. Вино меня раскрепостило; мы с ним – два чужих человека, случайно познакомившихся на отдыхе; с собой у меня нет телефона, который помог бы мне скоротать время.

– Почему?

Его лицо становится непроницаемым, он опускает глаза и качает головой.

– Простите, – извиняюсь я. – Это не моего ума дело.

– Нет, нет. – Он касается моей руки. – В детстве ее похитили. Она тогда была еще очень маленькая, и никто не знает, что с ней случилось. С тех пор прежней она уже не была.