Орион и завоеватель

"Да, – сказал я себе. – Будет очень трудно удержать его под контролем".

Дом Эсхина был, пожалуй, пышнее дворца Филиппа. Конечно, он оказался меньше, но не намного. Вход украшал мраморный портик, стены – цветные фризы, изображавшие нимф и сатиров. Статуи мраморным лесом теснились в саду; среди них были и серьезные мужи в торжественных облачениях, и молодые женщины в разнообразных и часто весьма смелых одеждах.

Когда мы прибыли, дворецкий сообщил Аристотелю, что Эсхина нет дома. Он говорил на аттическом греческом, я знал македонский диалект, но служителя понимал хорошо. Эсхин был в собрании, и его не ждали домой до вечера. У нас оставалось несколько часов, чтобы распаковать вещи и устроиться в просторном крыле дворца, предназначенном для гостей.

– А правда ли, – спросил я у Аристотеля, пока мы следили за рабами, перетаскивавшими его коллекцию в комнату, отведенную ученому для занятий, – а правда ли, что все афиняне – законники?

Старик негромко рассмеялся:

– Нет, не все… Среди них есть и женщины, даже рабы.

Я забрал особенно тяжелую корзину из рук хилого пожилого раба, неуверенно ступавшего под грузом, и, подняв ее на плечо, понес в рабочую комнату философа. Вместе с Аристотелем мы вошли в дом.

– Но афиняне уверяют, что в их городе демократия, – сказал я. – И все граждане здесь равны. Как тогда у них могут быть рабы?

– Рабы не граждане, Орион, и женщины тоже.

– Но разве можно считать демократией строй, при котором лишь часть населения обладает политической властью?

Аристотель ответил вопросом на вопрос:

– А скажи, можно ли поддерживать порядок в городе без рабов? Неужели ткацкие станки способны работать сами собой, а корзины будут по воздуху перепархивать с места на место? С тем же успехом ты можешь просить нас отказаться от лошадей, мулов и быков… Рабы необходимы.

Я умолк. Но когда я осторожно поставил корзину на пол, Аристотель продолжил урок:

– Ты задел болезненную точку, Орион. Демократию следует предпочитать тирании – правлению одного человека, – но сама демократия далека от идеала.

Решив играть роль ученика, я спросил:

– Как это?

В комнате еще не были расставлены кресла, в ней оказались только принесенные рабами корзины. Аристотель взглянул на одну из них, решил, что переплетенные прутья выдержат его вес, и сел. Я остался стоять.

– Если все политические решения принимаются большинством голосов, тогда на самом деле человек, который способен влиять на мнение граждан, и есть тот, кто истинно принимает решение. Ты понимаешь меня?

– Да. Тогда гражданами правит демагог.

– Слово «демагог» ты произносишь с пренебрежением в голосе. А это означает только "предводитель народа".

– Афиняне уже успели придать его звучанию пренебрежительный оттенок.

Аристотель, моргая, посмотрел на меня:

– Откуда ты это знаешь, раз не имеешь памяти?

– Я все быстро усваиваю, – отвечал я.

Ученый продолжил объяснения, хотя и не полностью удовлетворился моим ответом:

– Действительно, ораторы, подобные Демосфену, могут увлечь собрание пылкой риторикой. Демосфен настроил афинян на войну против Филиппа, и именно с его демагогией я должен бороться.

– Значит, ты тоже оратор?

Аристотель устало качнул головой.

– Нет, но хорошего оратора всегда можно нанять. Эти болтуны охотно берут плату за выступления.

– Тогда на кого же работает Демосфен?

Старик озадаченно посмотрел на меня:

– У него есть свои клиенты… гражданские дела, иски, наследства. Ими он зарабатывает свой хлеб.

– Но кто платит Демосфену за речи против Филиппа?

– Никто. Во всяком случае, сам он утверждает, что выступает как свободный афинский гражданин.

– Ты в это веришь?

– Теперь скажу. – Аристотель погладил бороду. – Едва ли.

– Итак, кто все-таки платит ему?

Он подумал еще мгновение и ответил:

– Логически рассуждая, это должны быть персы.

Эсхин явился домой вскоре после заката; извинившись за опоздание, он жарко приветствовал своего старого друга. Невысокий пучеглазый афинянин успел отрастить округлое брюшко. Несколько лет назад он учился у Аристотеля, когда философ преподавал в школе, расположенной в районе Академии.

– Завтра перед собранием будет говорить Демад, – сказал Эсхин, пока слуги его ставили на стол вино и козий сыр. – Лицо его помрачнело. – А потом Демосфен.

– Я должен услышать обоих, – сказал Аристотель.

Афинянин кивнул.

Ужинали мы в великолепном зале, в котором пол украшала причудливая мозаика. В очаге уютно потрескивал и плясал огонь, прогонявший осенний холод. Филипп приказал, чтобы Александр не раскрывал инкогнито даже перед хозяином дома, поэтому царевич и его безбородые приятели были представлены просто как знатные молодые люди. Имя Александр среди македонцев пользовалось почетом, и называть царевича иначе не было необходимости. Македонская знать, а особенно молодежь, обычно сносно владела аттическим диалектом. Филипп позаботился и об этом.

Услышав от Аристотеля имя Александр, Эсхин внимательно взглянул на царевича, однако ограничился несколькими словами – как и знакомясь с остальными.

За столом разговаривали о Димосфене.

– Он поверг народ в военную лихорадку, – с расстроенным видом сказал Эсхин. – Люди ходят слушать его, словно в театр; еще бы, Демосфен дает превосходные представления. И всякий раз, когда он кончает говорить, слушатели готовы немедленно браться за оружие и идти в бой против Филиппа.

Аристотель качал головой, на челе его лежала тревога.

– Но Афины уже воюют с нами, – объявил Александр.

– Чисто официально, – ответил Эсхин. – Пока афиняне довольствовались тем, что предоставляли другим возможность воевать за свои интересы. Афины выставили против Филиппа свое серебро, но не войска.