Моя автобиография. Совет молодому торговцу

В Ньюкасле тогда находился сэр Вильям Кейс, губернатор провинции, и капитан Хомс беседовал с ним в тот момент, когда ему доставили мое письмо. Капитан Хомс рассказал ему обо мне и показал письмо. Губернатор прочел его и, по-видимому, удивился, когда узнал, сколько мне лет. Он сказал, что я произвожу впечатление многообещающего молодого человека и что поэтому меня надо поддержать. Печатники в Филадельфии были неважные, и если бы я там обосновался, то он не сомневается, что я добился бы успеха; со своей стороны он обещал обеспечить меня казенными заказами и оказать мне любую другую услугу, какую мог. Все это впоследствии мой зять Хомс рассказал мне в Бостоне. Но тогда я еще ничего об этом не знал; и вот однажды, когда мы с Кеймером работали около окна, мы увидели губернатора и еще одного джентльмена (оказавшегося полковником Френчем из Ньюкасла, в провинции Делавэр) в изящном платье. Они перешли через улицу, подошли к нашему дому, и мы услышали их у дверей.

Кеймер сломя голову помчался вниз, думая, что это пришли к нему; но губернатор осведомился обо мне, поднялся наверх и очень снисходительно и любезно, к чему я совсем не привык, сделал мне ряд комплиментов, выразил желание поддерживать со мной знакомство, слегка пожурил меня за то, что я не представился ему, когда прибыл в город, и пригласил меня отправиться с ним в таверну, куда он шел вместе с полковником Френчем отведать, как он сказал, великолепной мадеры. Я был немало удивлен, а Кеймер вытаращил глаза. Тем не менее я отправился вместе с губернатором и полковником Френчем в таверну на углу Третьей улицы, и там за бокалом мадеры он предложил помочь мне открыть собственную типографию. Он изложил все шансы на успех, и как он, так и полковник Френч заверили меня, что они примут во мне участие и употребят свое влияние, чтобы я мог получать казенные заказы обоих правительств. Когда я выразил сомнение в том, окажет ли отец мне поддержку в этом деле, то сэр Вильям сказал, что он даст мне письмо к нему, в котором изложит все преимущества, и что он не сомневается, что это побудит моего отца согласиться. Итак, было решено, что я вернусь в Бостон с первым же кораблем, имея при себе рекомендательное письмо губернатора к моему отцу. Тем временем это намерение надлежало хранить в тайне, и я продолжал работать с Кеймером, как обычно. Губернатор иногда приглашал меня отобедать с ним, что я считал за великую честь, в особенности потому, что он беседовал со мной самым любезным, непринужденным и дружеским образом, какой только можно вообразить.

Примерно в конце апреля 1724 года небольшое судно должно было отправиться в Бостон. Я отпросился у Кеймера под предлогом, что хочу повидаться со своими друзьями. Губернатор дал мне пространное письмо, где весьма лестно отзывался обо мне и усиленно рекомендовал моему отцу поддержать мой проект обосноваться в Филадельфии, так как это должно было, по его словам, принести мне состояние. Идя вниз по заливу, мы сели на мель, и наше судно дало течь; море было штормовое, и нам почти все время приходилось откачивать воду, в чем и я тоже принимал участие. Все же недели через две мы невредимыми прибыли в Бостон. Я находился в отсутствии семь месяцев, и мои друзья ничего обо мне не слышали, так как мой зять Хомс еще не вернулся и ничего не писал им обо мне. Мое неожиданное возвращение удивило семью; все они, однако, были очень рады видеть меня и оказали мне радушный прием, за исключением моего брата. Я нанес ему визит в его типографии. Я был одет лучше, чем тогда, когда находился у него на службе, на мне был новый модный костюм, часы, а в карманах звенело почти пять фунтов серебром. Он принял меня не слишком любезно, осмотрел меня с головы до пят и снова вернулся к своей работе.

Рабочие расспрашивали меня, где я был, что это за место и как мне там понравилось. Я очень расхваливал Филадельфию и ту счастливую жизнь, которую я там вел, и подчеркнул, что намереваюсь вернуться туда; когда один из них спросил меня, какие у нас там деньги, то я вытащил пригоршню серебра и рассыпал его перед ними – для них это было редкое зрелище, к которому они не привыкли, так как в Бостоне ходили бумажные деньги[12 - Массачусетс был первой колонией, начавшей в 1690 году выпуск бумажных денег.]. Затем я воспользовался случаем продемонстрировать им свои часы и, наконец (мой брат по-прежнему выглядел сердитым и надутым), я дал им доллар на выпивку и распрощался. Это мое посещение его несказанно оскорбило. И когда впоследствии моя мать как-то заговорила о примирении и о том, что ей хочется, чтобы мы снова были в хороших отношениях и жили в будущем, как братья, то он ответил, что я так оскорбил его на глазах его работников, что он никогда не сможет ни забыть, ни простить этого. В этом, однако, он ошибался.

Мой отец был несколько удивлен, получив письмо губернатора, но он почти ничего не говорил мне о нем в течение нескольких дней. Когда вернулся капитан Хомс, то он показал ему письмо и спросил, знает ли он Кейса и что тот за человек, добавив, что, по его мнению, он поступает не особенно благоразумно, собираясь помочь открыть собственное дело мальчику, который еще только через три года достигнет совершеннолетия. Хомс привел все доводы, какие только мог, в пользу этого плана; но мой отец считал эту затею совершенно несостоятельной и, наконец, решительно отказал. При этом он написал вежливое письмо сэру Вильяму, поблагодарив его за любезно предложенное мне покровительство, и отказался помочь мне открыть собственную типографию, так как я, по его мнению, был еще слишком молод, чтобы мне можно было доверить руководство таким важным делом и оборудование для которого требовало значительных затрат.

Мой старый приятель Коллинс, служивший письмоводителем на почте, пришел в восторг от моих рассказов о моем новом местожительстве и решил тоже отправиться туда. И, пока я ожидал, какое решение примет мой отец, он выехал по суше в Род-Айленд, оставив свое книжное собрание, в котором находились ценные сочинения по математике и физике. Эти книги должны были прибыть вместе с моими и со мной самим в Нью-Йорк; где он обещал ожидать меня.

Отец мой хотя и не одобрил предложение сэра Вильяма, но все же был доволен, что я удостоился такого лестного отзыва от столь важной особы в том месте, где обосновался, и что я проявил такое трудолюбие и бережливость, сумев так хорошо одеться за такое непродолжительное время. Затем, так как он не видел надежды на мое примирение с братом, он дал свое согласие на мое возвращение в Филадельфию, посоветовав мне вести себя там с достоинством в отношениях с людьми, попытаться заслужить всеобщее уважение и избегать пасквилей и клеветы, к которым, по его мнению, у меня была слишком большая склонность; он сказал, что с помощью настойчивости и прилежания и благоразумной бережливости я смогу к тому времени, когда мне исполнится двадцать один год, накопить такую сумму, которая мне позволит открыть собственное дело, и что если мне будет немного не хватать до этой суммы, то он добавит остальное. Это было все, что я смог от него получить, кроме нескольких маленьких подарков, которые он и мать сделали мне в знак их любви, когда я снова отправлялся в Нью-Йорк, теперь уже с их согласия и благословения.

Когда шлюп остановился в Ньюпорте на Род-Айленде, я навестил своего брата Джона, который женился и обосновался там несколько лет назад. Он оказал мне самый радушный прием, так как всегда любил меня. Один из его друзей, некий Вернон, попросил меня, чтобы я получил тридцать пять фунтов наличными, которые ему были должны в Пенсильвании, и сохранил эти деньги до тех пор, пока он не укажет, как ими распорядиться. Он выдал мне на них доверенность. Это дело впоследствии причинило мне немало беспокойства.

В Ньюпорте на наше судно село несколько новых пассажиров, в том числе две молодые женщины, путешествовавшие вместе, и степенная, напоминавшая матрону квакерша со своими служанками. Я с готовностью оказал ей несколько маленьких услуг, что, как я полагаю, несколько расположило ее ко мне; и когда она увидела, что я со дня на день все больше сближаюсь с двумя молодыми женщинами, которые, по-видимому, меня к этому поощряли, она отвела меня в сторонку и сказала: «Молодой человек, я беспокоюсь о тебе, так как у тебя нет здесь друга, а сам ты, очевидно, плохо разбираешься в житейских делах и в тех силках, которые расставляют молодежи; поверь мне, это очень скверные женщины; я это вижу по всем их поступкам; и если ты не будешь начеку, то они втянут тебя в какую-нибудь историю; ты ведь их не знаешь, и я тебе по-дружески советую, ради твоего же блага, не иметь с ними никаких отношений». Так как я сначала не думал о них так дурно, как она, то она сообщила мне некоторые замеченные и услышанные ею вещи, ускользнувшие от моего внимания, и убедила меня теперь, что она была права. Я поблагодарил ее за добрый совет и обещал последовать ему. Когда мы прибыли в Нью-Йорк, они рассказали мне, где они живут, и пригласили навещать их; но я уклонился от этого. Этот поступок оказался благоразумным, так как на следующий день капитан хватился серебряной ложки и некоторых других вещей, которые были взяты из его каюты; а так как он уже знал эту пару потаскушек, то получил ордер на обыск их квартиры, обнаружил украденные вещи и подверг наказанию преступниц. Итак, хотя мы счастливо избежали подводной скалы, о которую наше судно поцарапало днище во время плавания, я все же считаю, что был еще более счастлив, избежав этой опасности.

В Нью-Йорке я нашел своего друга Коллинса, прибывшего туда несколько раньше меня. Мы были дружны с детства и читали вместе одни и те же книги, но у него было передо мной то преимущество, что он располагал большим количеством времени для чтения и учебы и обладал замечательным даром к математике, в которой мог заткнуть меня за пояс. Когда я жил в Бостоне, то большую часть своих свободных часов проводил в беседах с ним; он был трезвым и прилежным молодым человеком, которого весьма уважали за его ученость как некоторые духовные лица, так и другие джентльмены, и, по-видимому, он должен был достичь хорошего положения в жизни; но за время моего отсутствия он усвоил привычку пить коньяк, и я узнал как по его собственным рассказам, так и по рассказам других, что он был пьян каждый день с момента своего прибытия в Нью-Йорк и вел себя самым недостойным образом. Кроме того, он еще играл в азартные игры и проиграл все свои деньги, так что мне пришлось заплатить за него квартирную плату и оплатить его путевые издержки и проезд до Филадельфии, – а это было для меня довольно чувствительно.

Тогдашний губернатор Нью-Йорка Вернет, сын епископа Бернета, услышав от капитана, что некий молодой человек, один из его пассажиров, вез с собой множество книг, попросил, чтобы капитан привел меня к нему. Я отправился к нему и взял бы с собой также и Коллинса, если бы он был трезв. Губернатор принял меня с отменной учтивостью, показал мне свою библиотеку, которая была очень обширной, и мы долго беседовали о книгах и писателях. Это был уже второй губернатор, оказавший мне честь своим вниманием, и для бедного юноши вроде меня это было очень лестно.

Мы продолжали свой путь в Филадельфию. По дороге я получил деньги Вернона, без которых мы вряд ли смогли бы закончить свое путешествие. Коллинс хотел получить место в какой-нибудь конторе; но, возможно, они заметили по его дыханию или по его поведению, что он пьет, и, хотя у него и были кое-какие рекомендации, он нигде не добился успеха и продолжал жить и столоваться в одном доме со мной и за мой счет. Зная, что у меня есть деньги Вернона, он непрерывно у меня одалживал, все время обещая заплатить, как только он устроится. Наконец, он перебрал у меня уже столько, что я с ужасом думал о том, что я буду делать, если мне вдруг предложат уплатить эти деньги.

Коллинс продолжал пьянствовать, из-за чего мы иногда ссорились, так как, выпив, он делался необыкновенно сварлив. Однажды мы вместе с несколькими другими молодыми людьми катались на лодке по Делавэру, и он отказался грести, когда наступила его очередь.

– Я хочу, чтобы вы отвезли меня домой, – говорит он.

– Мы тебя не повезем, – говорю я.

– Вам придется меня везти, – говорит он, – а не то вы проведете всю ночь на воде, можете быть спокойны.

Тогда остальные говорят:

– Давайте грести, что с него взять?

Но у меня уже накопилось раздражение против него в связи со всем его предшествующим поведением, и я продолжал отказываться. Тогда он с проклятьями сказал, что заставит меня грести или выбросит за борт. И он направился ко мне, шагая по сиденьям; когда он подошел и ударил меня, то я быстрым движением просунул ему свою голову между ног и, приподнявшись, опрокинул его головой вниз в реку. Я знал, что он хороший пловец, и нисколько о нем не беспокоился; но, прежде чем он успел подплыть и схватиться за лодку, мы сделали несколько гребков, и он уже не мог до нас дотянуться. И всякий раз, как он приближался к лодке, мы спрашивали, согласен ли он грести, и, сделав несколько ударов веслами, ускользали от него. Он готов был лопнуть от злости, но упрямо продолжал отказываться; однако, когда мы увидели, что он начинает уставать, мы втащили его в лодку и привезли вечером домой мокрым до нитки. После этого приключения мы редко обменивались вежливыми словами. Наконец, один капитан из Вест-Индии, у которого было поручение найти наставника для сыновей некоего джентльмена на острове Барбадос, познакомившись с Коллинсом, предложил ему поехать туда и занять это место. Коллинс согласился и расстался со мной, пообещав заплатить свой долг из первых же заработанных денег. Но с тех пор я ничего больше о нем не слышал.

Я не оправдал доверия Вернона в отношении его денег, и это было одной из первых больших ошибок в моей жизни; эта история показала, что мой отец не особенно ошибался, когда считал, что я слишком молод для важного дела. Но сэр Вильям, прочитав его письмо, сказал, что он слишком уж щепетилен, что человек человеку рознь и что благоразумие не обязательно свойственно пожилому возрасту и что им могут обладать и люди молодые. «Раз он не хочет помочь вам устроиться, – сказал он, – то я сделаю это сам. Дайте мне список всех вещей, которые необходимо выписать из Англии, и я пошлю за ними. Вы мне заплатите, когда сможете; я твердо решил иметь здесь хорошего печатника, и я убежден, что вы будете преуспевать». Все это было высказано с такой кажущейся сердечностью, что я не питал никаких сомнений в том, что он осуществит свое намерение. До сих пор я держал в тайне свои планы обосноваться в Филадельфии и продолжал хранить их про себя. Если бы стало известно, что я рассчитываю на губернатора, то, вероятно, кто-нибудь из друзей, знавших его лучше, посоветовал бы мне не полагаться на него, так как впоследствии я услышал, что его знали как человека, щедро раздающего обещания, которые он не собирается выполнять. И все же, поскольку я ничего от него не искал, как мне могло прийти в голову, что его великодушные предложения были неискренни? Я считал его одним из самых лучших людей на свете.

Я представил ему список всего необходимого для маленькой типографии, причем издержки на все это сводились примерно к ста фунтам стерлингов. Он одобрил этот список, но спросил, не лучше ли мне самому поехать в Англию, чтобы на месте выбрать шрифты и позаботиться о том, чтобы все было хорошего качества. «Кроме того, – сказал он, – когда вы будете там, вы сможете завязать знакомство и установить переписку с книжными и писчебумажными лавками». Я согласился, что это могло оказаться полезным. «Тогда, – сказал он, – приготовьтесь к отплытию на "Аннис"». Это был корабль, совершавший рейсы раз в год, и только он в это время поддерживал регулярное сообщение между Лондоном и Филадельфией. Но до отплытия «Аннис» оставалось еще несколько месяцев, и я продолжал работать у Кеймера, все время переживая тревогу из-за тех денег, которые у меня забрал Коллинс, и ожидая со дня на день, что Вернон их у меня затребует, что, однако, случилось только через несколько лет.

Мне кажется, что я забыл упомянуть о том, что когда во время моего первого плавания из Бостона в Филадельфию мы попали в полосу штиля у острова Блок-Айленд, то наша команда стала ловить треску и наловила ее очень много. До этой поры я строго соблюдал свое решение не есть ничего живого; и на этот раз я тоже считал вместе со своим наставником Трайоном, что ловля рыбы – своего рода ничем не оправданное убийство, поскольку ни одна рыба никогда нам не причинила и не могла причинить какого-либо вреда, который оправдывал бы это умерщвление. Все это представлялось мне весьма резонным. Но дело в том, что раньше-то я очень любил рыбу, и, только что зажаренная на сковороде, она издавала восхитительный запах. Некоторое время я колебался между принципом и влечением, пока не вспомнил, что когда рыбу потрошили, то я видел, как из ее желудка доставали других маленьких рыбок. «Ну, раз так, – подумал я, – если вы поедаете друг друга, то почему бы и нам не есть вас». Итак, я с аппетитом пообедал треской и с тех пор продолжал питаться, как и все остальные люди, переходя только изредка на вегетарианский стол. Вот как удобно быть рассудительным существом, ведь это дает нам возможность посредством рассуждения найти или изобрести повод сделать все то, к чему мы стремимся.

Мы с Кеймером были в довольно хороших приятельских отношениях и вполне уживались друг с другом, так как он ничего не подозревал о том, что я собираюсь открыть собственную типографию. Он сохранил значительную долю своего старого пыла и любил поспорить. Поэтому у нас бывали многочисленные дискуссии. Я продолжал испытывать на нем свой сократический метод и часто загонял его в тупик с помощью вопросов, казалось бы, очень далеких от нашей темы и все же постепенно приводивших к ней и ставивших его в затруднительное и противоречивое положение; вследствие этого он сделался до смешного осторожен и не отвечал даже на самый простой вопрос, не спросив сначала: «Какие вы намереваетесь сделать из этого выводы?» Благодаря этому, однако, он составил такое высокое мнение о моих полемических способностях, что совершенно серьезно предложил мне стать его партнером в осуществлении задуманного им проекта создания новой секты. Он должен был проповедовать доктрины, а я – опровергать всех противников. Когда он начал излагать мне свои доктрины, то я обнаружил в них несколько темных мест, против которых я возражал и соглашался лишь на том условии, что он сделает мне некоторые уступки и позволит добавить кое-что от себя.

Кеймер носил длинную бороду, потому что в законе Моисея где-то сказано: «Ты не должен осквернять концы твоей бороды». Точно так же он соблюдал субботу в седьмой день, и эти два пункта были для него очень важными. Мне они оба не нравились, но я был готов на них согласиться при условии, что он откажется от употребления в пищу мяса. «Я сомневаюсь, – говорил он, – что мое здоровье это выдержит». Я заверил его, что здоровье выдержит и что он будет себя даже лучше чувствовать. Он был большим обжорой, и мне хотелось доставить себе развлечение, поморив его голодом. Он соглашался попробовать, если только я составлю ему компанию; я был готов его поддержать, и мы питались три месяца подобным образом. Провизию нам все время закупала, приготовляла и приносила одна соседка, которой я дал список из сорока кушаний, чтобы она нам готовила их в разное время, в эти кушания не входили ни рыба, ни мясо, ни птица. Эта причуда меня в данное время вполне устраивала благодаря своей дешевизне; каждый из нас тратил на еду не больше восемнадцати пенсов серебром в неделю. Я с тех пор не раз соблюдал посты более строго, отказываясь для этого от обычной пищи, а потом сразу переходил на обычный стол без малейшего неудобства, на основании чего я полагаю, что совет делать такие переходы постепенно ни на чем не основан. Я себя чувствовал превосходно, но бедняга Кеймер страшно страдал, он утомился от этого проекта, мечтал о египетских котлах с мясом и заказал жареного поросенка. Он пригласил отобедать вместе с ним меня и двух своих приятельниц, но так как поросенка подали на стол слишком рано, то он не выдержал искушения и съел его сам целиком еще до нашего прихода.

В течение этого времени я немного ухаживал за мисс Рид. Я питал к ней глубокое уважение и привязанность и имел некоторые основания полагать, что и она испытывала ко мне такие же чувства; но поскольку я должен был отправиться в длительное путешествие и мы оба были еще очень молоды, лишь немного старше восемнадцати лет, то ее мать решила, что благоразумнее помешать нам зайти слишком далеко и что лучше, чтобы наш брак, если он состоится, был заключен после моего возвращения, когда я уже буду, как я надеялся, прочно стоять на ногах. Возможно также, что она считала, что мои надежды не имели под собой такого солидного основания, как я воображал.

Моими наиболее близкими знакомыми в то время были Чарлз Осборн, Джозеф Уотсон и Джеме Ралф – все большие любители чтения. Первые два служили письмоводителями у видного в нашем городе нотариуса Чарлза Брокдена, а третий был письмоводителем у купца. Уотсон был благочестивым, рассудительным и очень честным молодым человеком. Остальные не обладали такими твердыми религиозными убеждениями, в особенности Ралф, которого я, так же как и Коллинса, поколебал в вере, за что они оба заставили меня страдать. Осборн был рассудительным, прямодушным, откровенным, искренним и доброжелательным к своим друзьям, но в литературных делах слишком увлекался критикой. Ралф был умен, обладал хорошими манерами и необыкновенным красноречием, я, пожалуй, никогда не встречал лучшего оратора. Оба они были большими поклонниками поэзии и начинали кое-что пописывать. Сколько приятных прогулок совершили мы вчетвером по воскресеньям в лесу на берегах Скейлкилла, когда мы по очереди читали друг другу и обсуждали прочитанное!

Ралф был склонен целиком посвятить себя поэзии, нисколько не сомневаясь, что достигнет успеха в этой области и даже разбогатеет. Он утверждал, что и величайшие поэты, когда они только начинали писать, совершали не меньше ошибок, чем он сам. Осборн пытался разубедить его в этом, доказывая, что у него нет таланта к поэзии, советовал ему думать только о деле, для которого его воспитали, убеждал, что в торговле, хотя у него и нет капитала, он может, если будет старательным и пунктуальным, получить должность комиссионера и со временем приобрести собственный капитал для торговли. Я со своей стороны одобрял занятия поэзией время от времени для развлечения и для усовершенствования своего литературного языка, но не более.

После этого было предложено, чтобы каждый из нас к следующей встрече подготовил собственное произведение с целью его усовершенствования с помощью наших взаимных замечаний, критики и поправок. Все наше внимание было обращено на язык и выразительность; поэтому мы исключили все темы с занимательной фабулой и остановились на переводе 18-го псалма, описывающего сошествие Бога. Перед нашей встречей Ралф первым зашел ко мне и сообщил, что его произведение готово. Я сказал ему, что был занят и еще ничего не сделал, так как не чувствую большой склонности к этому занятию. Тогда он показал мне свое произведение, прося высказать свое мнение. Я нашел его превосходным и горячо его одобрил. «Осборн никогда не признает ни малейших достоинств ни в одной моей вещи, – сказал Ралф, – напротив, он сделает тысячу критических замечаний просто из зависти. Тебе он не так завидует, поэтому я хочу, чтобы ты взял эту вещицу и выдал ее за свою; я же скажу, что у меня не было времени и что я ничего не написал. Послушаем тогда, что он скажет об этом стихотворении».

Сказано – сделано, и я немедленно переписал произведение Ралфа, чтобы было видно, что оно написано моей рукой.

Мы собрались. Заслушали произведение Уотсона; кое-что в нем было удачно, но много было и недостатков. Заслушали Осборна; его произведение было много лучше, Ралф воздал ему должное, отметил некоторые ошибки, но одобрил его красоты. Самому ему нечего было представить. Я мялся, делал вид, что хотел бы, чтобы меня освободили от этой обязанности, так как, мол, у меня не было достаточно времени для исправления и т. п., но никакие оправдания не принимались, я должен был выступить. Стихотворение было прочитано дважды. И Уотсон и Осборн тут же отказались от соревнования со мной и единодушно его одобрили. Только Ралф сделал несколько критических замечаний и предложил кое-какие поправки, но я защищал свой текст. Осборн рассердился на Ралфа и сказал ему, что он так же мало способен к критике, как к писанию стихов. Когда они вдвоем возвращались домой, Осборн высказался еще решительнее в пользу того, что он считал моим произведением; по его словам, он вначале был сдержан в своей оценке, чтобы я не заподозрил его в намерении мне польстить. «Но кто бы мог подумать, – говорил он, – что Франклин способен на это. Какая яркость образов, какая сила, какой огонь! Он даже улучшил оригинал. В обычной беседе он кажется весьма некрасноречивым, он подыскивает слова и даже грубо ошибается, и, однако, боже мой, как он пишет!» При следующей встрече Ралф раскрыл нашу шутку, и Осборн был высмеян.

Этот эпизод укрепил Ралфа в его решении стать поэтом. Я сделал все, что было в моих силах, чтобы отговорить его, но он продолжал кропать стихи до тех пор, пока его не отвадил от этого Поп. Однако он стал довольно хорошим прозаиком. О Ралфе еще будет речь впереди. Но так как едва ли представится случай упомянуть о двух других, отмечу здесь, что Уотсон умер на моих руках несколькими годами позже. Его смерть была для нас большим горем, так как он был лучше всех нас. Осборн уехал в Вест-Индию, где сделался знаменитым юристом и разбогател, но умер молодым. В свое время мы с ним совершенно серьезно уговорились, что тот, кто умрет первым, нанесет, если это окажется возможным, дружеский визит оставшемуся в живых и сообщит, как он себя чувствует в бестелесном мире. Но он так и не выполнил своего обещания.

Губернатор, которому, казалось, понравилось мое общество, часто приглашал меня к себе, и о его покровительстве мне говорили, как о чем-то само собой разумеющемся. Он обещал дать мне рекомендательные письма к целому ряду своих друзей, не говоря уже об аккредитиве на сумму, достаточную для покупки печатного станка, шрифта, бумаги и т. п. Меня неоднократно приглашали зайти за этими письмами, как только они будут готовы, но всякий раз об этом говорилось в будущем времени. Так продолжалось до дня отплытия корабля, которое также несколько раз откладывалось. Когда я зашел попрощаться и получить рекомендательные письма, ко мне вышел секретарь губернатора, доктор Бэрд, и сказал, что губернатор чрезвычайно занят перепиской, но что он приедет в Ньюкасл до отплытия корабля, и тогда письма будут мне вручены.

Ралф, хотя был женат и имел ребенка, решил сопровождать меня. Предполагалось, что он намеревается установить торговые связи и достать товары для продажи их на комиссию, но позднее я узнал, что у него произошли какие-то неприятности с родными жены и он решил оставить ее на их попечение и никогда не возвращаться в Америку. Сказав последнее прости своим друзьям, обменявшись обещаниями с мисс Рид, я покинул Филадельфию на корабле, который бросил якорь в Ньюкасле. Губернатор был там, но, когда я явился к нему на квартиру, его секретарь вышел ко мне с выражениями величайшего сожаления по поводу того, что губернатор не может принять меня, так как он чрезвычайно занят, но что он пришлет письма ко мне на корабль, что он сердечно желает мне счастливого пути и скорейшего возвращения и т. п. Я вернулся на корабль немного озадаченным, но я еще не сомневался в нем.

Глава III

На том же корабле плыл знаменитый филадельфийский юрист, мистер Эндрю Гамильтон с сыном, а также мистер Денхам, купец-квакер, и господа Оньям и Рассел, владельцы железоделательного завода в Мериленде; все они заняли большую каюту. Мы с Ралфом были вынуждены согласиться на каюту в 3-м классе, а так как никто на корабле нас не знал, то нас принимали за простолюдинов. Но мистер Гамильтон и его сын Джеме (впоследствии губернатор) вернулись из Ньюкасла в Филадельфию; отца привлекла высокая оплата за ведение процесса о захваченном корабле. Перед самым отплытием на корабль явился полковник Френч, который был со мной очень любезен, так что меня заметили другие джентльмены и пригласили перейти вместе с моим другом Ралфом в каюту, где теперь освободились места, что мы и сделали.

Сообразив, что полковник Френч принес на корабль депеши губернатора, я попросил у капитана те письма, которые относились ко мне. Он сказал, что все письма сложены в одну сумку и что он не может в данный момент их достать, но я успею получить их до прибытия в Англию. Я до поры удовлетворился этим ответом, и мы продолжали плавание. В нашей каюте образовалась дружная компания, и мы проводили время на редкость хорошо, пользуясь, между прочим, всеми запасами мистера Гамильтона, а их было предостаточно. Во время этого путешествия я подружился с мистером Денхамом, и эта дружба продолжалась до самой его смерти. Но в целом путешествие было не из приятных, так как погода была по большей части плохая.

Когда мы вошли в Ламанш, капитан сдержал свое слово и разрешил мне обследовать содержимое сумки с губернаторской почтой. Я не нашел писем, на которых стояла бы моя фамилия как лица, которому было поручено их вручение. Я взял шесть или семь, которые, судя по почерку, могли быть обещанными письмами, особенно потому, что одно из них было адресовано Баскету – королевскому печатнику, а другое – какому-то торговцу канцелярскими принадлежностями. Мы прибыли в Лондон 24 декабря 1724 года. Я зашел по ближайшему адресу к торговцу и передал ему письмо якобы от губернатора Кейса. «Я не знаю такого человека», – сказал он, но, распечатав письмо, воскликнул: «О, это от Ридлсдена. Я недавно убедился, что он совершеннейший мерзавец, и я с ним не желаю иметь ничего общего и не хочу получать от него никаких писем». С этими словами он сунул мне письмо в руку, повернулся на каблуках и покинул меня, чтобы обслужить какого-то покупателя.

Я был поражен, узнав, что письма были вовсе не от губернатора; припомнив и сопоставив некоторые обстоятельства, я начал сомневаться в искренности губернатора. Я нашел своего друга Денхама и все рассказал ему. А он раскрыл мне глаза на характер Кейса и сказал, что совершенно невероятно, чтобы он написал для меня какие-то письма, что все, кто его знает, не верят ему ни в чем; и он посмеялся над тем, что губернатор мог дать мне аккредитив, тогда как сам не располагал никаким кредитом. Когда я сказал, что не знаю, что же мне теперь делать, он посоветовал мне постараться устроиться на работу по моей специальности. «Среди здешних печатников, – сказал он, – вы усовершенствуетесь и, когда вернетесь в Америку, сможете хорошо устроиться».

Обоим нам, как и торговцу канцелярскими принадлежностями, довелось убедиться, что поверенный Ридлсден был действительно большой негодяй. Он почти разорил отца мисс Рид, втершись к нему в доверие. Из его письма мы узнали, что он совместно с Кейсом разработал тайный план принести ущерб мистеру Гамильтону (предполагалось, что тот прибудет в Англию вместе с нами); Денхам, который был другом Гамильтона, нашел, что того следует поставить об этом в известность; так что когда Гамильтон вскоре прибыл в Англию, то я – отчасти от обиды и недоброжелательства к Кейсу и Ридлсдену, а отчасти из расположения к Гамильтону – пошел к нему и отдал ему письмо. Он сердечно поблагодарил меня, это предостережение было для него очень важно; с этого времени он стал моим другом и впоследствии не раз оказывал мне большие услуги.

Но что же сказать о губернаторе, выкидывающем такие жалкие шутки, так грубо обманувшем бедного неопытного мальчика! Это было для него обычным делом. Он хотел угодить всем и каждому, но так как почти ничего не мог дать, то дарил обещания. Во всем остальном он был способным, благоразумным человеком, неплохим писателем и хорошим губернатором для простого народа, но не для своих избирателей – собственников, чьими указаниями он иногда пренебрегал. Некоторые наши лучшие законы были предложены им и проведены в жизнь во время его правления.

Мы с Ралфом были неразлучными товарищами. Мы поселились вместе в гостинице «Малая Британия» за три шиллинга и шесть пенсов в неделю; это было как раз столько, сколько мы были в состоянии тогда платить. Он нашел некоторых родственников, но они были бедны и не могли помогать ему. Теперь он открыл мне свое намерение остаться в Лондоне и никогда не возвращаться в Филадельфию. У него не было никаких средств; все, что ему удалось наскрести, пошло на покупку билета. У меня было пятнадцать пистолей, так что он время от времени занимал у меня, пока подыскивал работу. Сперва он пытался поступить в театр, считая, что сможет стать актером; но Уилкс, к которому он обратился, прямо посоветовал ему выбросить из головы мысль об этом поприще, так как он никогда не сможет достигнуть на нем успеха. Тогда он предложил Робертсу, издателю в «Патер ностер роу», писать для него на определенных условиях еженедельное обозрение, подобное «Зрителю», но получил отказ. Затем он пытался найти себе работу переписчика и снимать копии для торговцев и адвокатов у Темпла, но не мог найти вакансии.

Что касается меня, то я немедленно устроился в известной типографии Палмера в Беартоломео Клоуз, где прослужил около года. Я работал очень усердно, но большую часть своего заработка тратил вместе с Ралфом на театры и другие развлечения. Мы истратили почти все мои пистоли и теперь кое-как перебивались со дня на день. Он, по-видимому, совершенно забыл свою жену и ребенка, а я постепенно забывал мои обещания, данные мисс Рид. Я написал ей только одно письмо, в котором известил ее, что не собираюсь в скором времени возвращаться. Это была другая величайшая ошибка моей жизни, которую я хотел бы исправить, если бы мне пришлось начинать жизнь сначала. Но фактически при наших расходах у меня никогда не было денег на обратный билет.

У Палмера я участвовал в наборе второго издания «Религии природы» Волластона[13 - «Религия природы» – произведение английского философа Волластона (1659–1724), опубликованное впервые в 1722 году.]. Некоторые из его аргументов показались мне легковесными, и я написал небольшую метафизическую статью, в которой сделал замечания по их поводу. Эта статья была озаглавлена «Диссертация о свободе и необходимости, удовольствии и страдании». Я посвятил ее моему другу Ралфу и напечатал в небольшом количестве экземпляров. Это заставило мистера Палмера обратить внимание на меня, как на не лишенного способностей молодого человека, хотя он серьезно разубеждал меня в принципах моего памфлета, которые находил отвратительными. То, что я напечатал этот памфлет, также было с моей стороны ошибкой. Живя в «Малой Британии», я познакомился с книготорговцем Уилкоксом; его лавка была рядом с моей гостиницей. Он имел огромную коллекцию подержанных книг. В то время не было библиотек с выдачей книг на дом; но мы договорились на определенных разумных условиях, которые я теперь забыл, что я буду брать у него книги, читать их и возвращать. Я это оценил как большую удачу и извлек из этого столько пользы, сколько мог.

Каким-то образом мой памфлет попал в руки некоего Лионса, хирурга, автора книги «Непогрешимость человеческого суждения». Это послужило поводом для нашего знакомства. Лионс обратил на меня серьезное внимание, часто приглашал меня побеседовать на эти темы, водил меня в Хорнс, захудалую таверну в одном из переулков Чипсайда, и представил меня доктору Мандевилю, автору «Басни о пчелах»[14 - Выдающаяся философская басня-сатира английского мыслителя Бернарда Мандевиля (1670–1733); вышла в свет в 1705 году под названием «Ропчущий улей, или мошенники, ставшие честными». При втором издании в 1714–1729 году Мандевиль назвал ее «Басней о пчелах». В произведении подвергаются критике пороки буржуазного мира, мира стяжателей и мошенников.], который имел там клуб; душой этого клуба был сам Мандевиль – очень остроумный, веселый товарищ. Лионс представил меня также доктору Пембертону из торгового дома Батсона, который обещал как-нибудь при случае дать мне возможность увидеть Исаака Ньютона, чего я страстно желал. Но этому желанию так и не суждено было исполниться.

Я привез с собой из Америки несколько редких вещиц. Главной среди них был кошелек из асбеста, который чистился огнем. Об этом услышал сэр Ганс Слоун. Он нанес мне визит, пригласил меня в свой дом в Блумсбери-сквер, показал мне все свои редкости и уговорил дополнить его коллекцию моим кошельком, уплатив за него крупную сумму.

В нашем доме жила молодая женщина, модистка, которая, кажется, имела лавку где-то в Клойстерсе. Она была хорошо воспитана, остроумна, весела и приятная собеседница. Ралф читал ей по вечерам пьесы; они сблизились; она переменила квартиру, он последовал за ней. Некоторое время они жили вместе, но он все еще был без работы, а ее доходов не хватало, чтобы прожить втроем с ее ребенком. Тогда Ралф решил уехать из Лондона и попытать счастья в сельской школе; он считал себя способным к этому делу, потому что обладал хорошим почерком и был мастером в арифметике и в счете. Но он находил это занятие ниже своего достоинства и, надеясь на лучшее будущее, опасался, как бы это низкое занятие его тогда не скомпрометировало. Поэтому он скрыл свое имя и оказал мне честь, приняв мое. Вскоре я получил от него письмо, в котором сообщалось, что он поселился в маленькой деревушке (кажется, в Беркшире, где он учил десять – двенадцать ребятишек чтению и письму за шесть пенсов с каждого в неделю), что он поручает миссис Т. моим заботам и просит меня писать ему по такому-то адресу, на имя мистера Франклина, учителя.

Он продолжал часто писать мне, высылая мне большие отрывки из своей эпической поэмы, которую он в то время сочинял, прося моих замечаний и поправок. Я посылал их ему время от времени, но больше старался отвадить его от литературных занятий. Как раз в то время была опубликована одна из сатир Янга. Я переписал и послал ему значительную часть этой сатиры, которая едко высмеивала глупость поклонников муз, рассчитывающих на успех с их помощью. Но все было напрасно – листы с отрывками из поэмы продолжали прибывать с каждой почтой. Тем временем миссис Т., потеряв из-за Ралфа своих друзей и работу, стала сильно нуждаться. Она часто посылала за мной и занимала у меня столько, сколько я мог уделить из своих средств, чтобы облегчить их положение. Я начал находить удовольствие в ее обществе, а так как в то время я не находился под сдерживающим влиянием религии, то попытался воспользоваться ее зависимостью от меня и позволил себе некоторые вольности (опять-таки ошибка), которые она отвергла с величайшим негодованием. Она написала о моем поведении Ралфу; это вызвало разрыв между нами; когда он вернулся в Лондон, то поставил меня в известность, что считает себя свободным от всех своих обязательств по отношению ко мне; из этого я сделал вывод, что мне нечего рассчитывать на возврат одолженных или авансированных ему денег. Это, однако, не имело большого значения, так как он был совершенно неплатежеспособен, а с утратой его дружбы я почувствовал, что с моих плеч свалилось тяжкое бремя. Я начал теперь задумываться над тем, как бы сделать некоторые сбережения, и, рассчитывая на лучшую оплату, перешел от Палмера к Уоттсу – в еще большую типографию, близ Линколнс Инн Филдз. Здесь я работал в течение всего своего дальнейшего пребывания в Лондоне.

Когда я поступил в эту типографию, то пристрастился к работе у печатного станка, полагая, что мне необходимы физические упражнения, к которым привык в Америке, где набор связан с печатанием. Я пил только воду; остальные рабочие, около пятидесяти человек, были большими любителями пива. Однажды я поднялся и спустился по лестнице, держа в каждой руке по большой печатной форме, тогда как другие несли только одну в обеих руках. Они очень удивились, убедившись на этом и на других примерах, что «водяной американец», как они прозвали меня, крепче, чем они, пившие крепкое пиво! У нас был «пивной мальчик», который всегда прислуживал в типографии, снабжая рабочих пивом. Мой товарищ по печатному станку каждый день выпивал пинту пива перед завтраком, пинту с хлебом и сыром за завтраком, пинту между завтраком и обедом, пинту за обедом, пинту около 6 часов вечера и еще одну по окончании дневной работы. Я считал это отвратительной привычкой, но он утверждал, что необходимо пить крепкое пиво, чтобы быть крепким для работы. Я пытался убедить его, что физическая сила, которую дает пиво, пропорциональна лишь количеству ячменного зерна или муки, растворенной в воде, из чего делают пиво, что в хлебце ценой в один пенни больше муки, и, следовательно, если бы он ел его с пинтой воды, это придало бы ему больше силы, чем кварта пива. Но он все-таки продолжал пить и должен был выплачивать каждый субботний вечер четыре или пять шиллингов за этот отвратительный напиток; я же был свободен от такой траты. Так эти несчастные постоянно сами себя губили.

Через несколько недель Уоттс пожелал, чтобы я перешел в наборную, и я расстался с печатниками. Наборщики потребовали с меня новый вступительный взнос на выпивку, размером в пять шиллингов. Я счел это плутовством, так как я уже заплатил такой взнос печатникам; хозяин был того же мнения и запретил мне платить его. Я держался две или три недели, в течение которых на меня смотрели как на отверженного. Мне пришлось испытать на себе проявление мелочной злобы: стоило мне только выйти из комнаты, как мои литеры смешивались, мои печатные материалы переставлялись и рвались и т. д. и т. д., и все это приписывалось действиям «типографского духа», который, как они говорили, всегда преследует тех, кто не принят законным порядком в число рабочих. Поэтому, несмотря на заступничество хозяина, мне пришлось исполнить их требование и уплатить деньги; я убедился, что глупо жить в ссоре с теми, с кем приходится постоянно иметь дело.

Теперь между нами установились хорошие отношения, и вскоре я приобрел среди них значительное влияние. Я предложил внести некоторые разумные изменения в правила типографских рабочих и добился того, что они были приняты, вопреки всей оппозиции. Следуя моему примеру, большая часть рабочих отказалась от своего одурманивающего завтрака, состоящего из пива, хлеба и сыра. За ту же цену, что и пинта пива, то есть за три полупенса, они стали брать, как и я, из соседней харчевни большую миску горячей каши на воде, посыпанной перцем, с кусочком масла и накрошенным хлебом. Это был гораздо более питательный и дешевый завтрак, который к тому же оставлял головы ясными. Те же, кто продолжал весь день поглощать свое пиво, часто за неимением денег теряли кредит в пивной и старались уговорить меня достать пива, ибо, как они говорили, их свет погас. По субботам вечером я стоял около платежной ведомости и взыскивал с них долги; иногда мне приходилось платить за них около тридцати шиллингов в неделю. Это обстоятельство, а также то, что я слыл большим остряком, поддерживало мой авторитет в обществе. Мой хозяин был доволен тем, что я всегда аккуратно являлся на работу (я никогда не опаздывал даже после праздников). Так как я набирал с необычайной быстротой, меня перевели на ускоренную работу, которая гораздо лучше оплачивалась. Таким образом, мои дела шли теперь очень хорошо. Моя квартира в «Малой Британии» была расположена слишком далеко от работы, поэтому я нашел другую, на Дьюк-стрит, напротив Римского собора. Две пары ступенек вели во внутрь, в итальянский магазин гастрономических и колониальных товаров. Дом принадлежал вдове; у нее была дочь, горничная и поденщик, который обслуживал магазин, но не жил в доме. Наведя справки на моей прежней квартире о моем характере, хозяйка согласилась принять меня за ту же плату, три шиллинга и шесть пенсов в неделю, – дешевле, как она сказала, чем следовало, потому что она надеялась найти защиту, имея в доме мужчину. Это была пожилая женщина, как дочь священника воспитанная в протестантской вере; но муж, память которого она свято чтила, обратил ее в католицизм; в свое время она вращалась среди известных людей и знала о них множество анекдотов вплоть до времен Карла II. Она страдала подагрой и хромала, отчего редко покидала свою комнату и потому скучала без общества, я же очень любил с ней побеседовать и всегда с готовностью проводил у нее вечера, когда она только этого хотела. Наш ужин состоял из половины анчоуса на каждого, маленького ломтя хлеба с маслом и полпинты эля на двоих; но ее рассказы доставляли мне истинное удовольствие. Ей не хотелось расставаться со мной, так как я рано ложился и рано вставал и вообще причинял мало беспокойства семье; поэтому, когда я заговорил о квартире, которая, как я слышал, была еще ближе к моей работе и стоила всего два шиллинга в неделю, что имело для меня большое значение, поскольку я решил экономить, она попросила меня не думать об этом, ибо она будет в дальнейшем брать с меня на два шиллинга в неделю дешевле. Итак, я оставался у нее за шиллинг и шесть пенсов в течение всего своего остального пребывания в Лондоне.