Эклиптика

В руке у мальчика оставался еще один стаканчик, и с ним он спустился на первый этаж. С минуту мы слушали, как он рикошетом передвигается по дому. Затем последний стаканчик айрана размытым пятном полетел в окно. Он врезался в стопку на подоконнике и разбился о стекло. Жидкость хлынула вверх и в стороны, на портьеры, на обои, потекла на подоконник. Брызги разлетелись так далеко, что попало даже мне на ботинки. Снизу донесся восторженный возглас.

Когда мы спустились, мальчика уже и след простыл. Парадная дверь распахнута, в замочной скважине – неаппетитный комок коричной жвачки. За порогом – вечер, постоянный и пустой.

– Зря директор назначил нас в няньки, – сказала Мак. – За этим парнем нужен надзор посерьезней.

* * *

Весь вечер я переживала за Фуллертона и еле удержалась, чтобы не зайти к нему по пути в мастерскую. Но в конце концов рассудила, что лучше оставить его в покое. Я была уверена, что его странное поведение вызвано лунатизмом, но Мак явно считала иначе. Она не стала обвинять мальчика открыто и доносить на него Эндеру. Она лишь указала мне на то, какие у него были зрачки.

– Знаю я этот отстраненный взгляд, – пояснила она, пока мы отмывали айран с подоконника. – Он говорит сам за себя.

Но мне что-то не верилось.

Трудно было найти более трезвое место, чем Портмантл: ничего сильнее аспирина от головной боли здесь не принимали, а то и вовсе обходились без таблеток, и даже турецкое растирание на спирту хранилось под замком в кабинете директора – вместе с аптечкой первой помощи. Все знали, что художников, стимулирующих воображение препаратами, в Портмантл не берут; каждый спонсор должен был поручиться, что его кандидат порядочен и чист, а каждому гостю рассказывали одну и ту же назидательную историю об Уитлоке, легендарном постояльце, которого застукали в сарае за распитием дизельной жидкости для газонокосилки и немедленно выпроводили за ворота – без документов для пересечения границы, без протекции директора и даже без прощального рукопожатия. (Байка это или нет, а скрытый посыл оставался с вами надолго.) Кроме того, в первый же день мальчика обыскали, он сам мне жаловался, и даже пачка из-под сигарет, которую он бросил Куикмену в библиотеке, оказалась пустой. Нет, странности у него в характере, и наркотики тут ни при чем. К тому же вряд ли у него хватит глупости рисковать своим местом ради скоротечного кайфа.

Так я размышляла, готовя мастерскую к работе. Нужно было многое успеть – плотно задернуть шторы, прибить их к оконной раме, заклеить щели в дверном проеме, – и, поджидая, пока усадьба погрузится во мрак, я никак не могла выбросить мальчика из головы. Переодеваясь, я почувствовала, как карман юбки грузиком оттягивает жетон. Я решила хранить его, пока за ним не придут, – потерять жетон на обратную дорогу у нас считалось сродни проклятью, – а потому спрятала его в ванной, с собственными сокровищами.

За шкафчиком над раковиной было углубление в стене, которое я проковыряла в штукатурке мастихином, – маленькая полость, куда помещались всего две вещи: (i) жестянка из-под табака, где хранились остатки пигмента, и (ii) красная коробочка для кольца. Бережно, точно яйца из гнезда, я вынула их и поставила на бортик раковины. В коробочке с истершейся эмблемой парижского бутика хранился довольно уродливый перстень с опалом, принадлежавший моему спонсору, а под ним, в подкладке, – потускнелый жетон с пристани Кабаташ. При взгляде на этот жетон я вспомнила, как он звякнул в окошке кассы, точно бутылочная крышка, и, покрутившись, упал; вспомнила, с каким восторгом разглядывала его у себя на ладони. Каким скучным и обыденным казался он теперь. Каким бесполезным. Положив оба жетона в коробочку, я захлопнула крышку.

Когда я повесила шкафчик на место, в особняке уже погасли огни и можно было приступать к изготовлению новых образцов. Оставалось только запереть входную дверь и проклеить дверной проем. С потеплением воздух стал мягче, и пальцы лучше меня слушались. Я выключила свет, и в темноте замерцали образцы – синяя мешанина, разбухающая на стене, то приглушенная, то пылающая. У меня захватило дух.

Разложив все необходимое на столе, я пошла к чулану. По моим прикидкам, из трех гирлянд, сушившихся возле бойлера, по меньшей мере одна была готова к измельчению. Из-под двери струилась голубоватая дымка, наползала мне на ноги.

Как же она сияла. Сначала я с надеждой подумала, что последняя гирлянда вышла ярче остальных – возможно, я наконец научилась правильно срезать грибы, а может, в теплую погоду они лучше сохнут. Но, открыв раздвижную дверцу, я обнаружила, что грибы размазаны по грязному бетонному полу. Из-под вешалки с куртками торчала пара ступней в голубоватой пыльце. А между бойлером и рюкзаком – он сам. Фуллертон. Точно метла, подпирает стенку чулана, голый и без сознания.

Я инстинктивно отвернулась и задвинула дверцу – глупый защитный рефлекс. В висках застучала кровь, и от волнения я не сразу смогла собраться с мыслями. Гирлянды уничтожены, несколько дней работы коту под хвост – меня должно было трясти от ярости, но я не чувствовала ничего, кроме беспокойства за мальчика. Я поспешила за одеялом, чтобы его укрыть.

Раздвинув одежду на вешалках, я обнажила его бледное юное тело. Мальчик не шелохнулся. Никогда еще я не видела его таким умиротворенным: веки смежены, рот приоткрыт. На широкой груди голубоватые мазки, мерцающий боевой раскрас, покрывающий также бедра, голени и предплечья. Я как могла оберегала его целомудрие, но он лежал в такой неуклюжей позе, что все было выставлено напоказ. Он был не таким куцым, как натурщики, которых я рисовала в художественной школе, и, в отличие от мужчин, с которыми я спала, не обрезан.

Я завернула мальчика в одеяло, а концы, как у тоги, закрепила на плече. Пока я все это проделывала, он несколько раз стукнулся головой о стенку, но даже это его не пробудило. Я включила свет и громко окликнула его – все без толку. Оставалось только одно – плеснуть ему в лицо водой.

Я думала, мальчик мигом очнется, но он долго морщился, моргал и отплевывался, постепенно приходя в себя. Заметив меня с графином в руке, он натянул одеяло повыше и пробормотал:

– Мля… Опять? – В его взгляде читалась усталость, щемящее осознание. Хотя у него все лицо было мокрое, мне показалось, что на его глазах выступили слезы. – Давно?

– Что “давно”?

– Давно я тут?

Он будто привык просыпаться в странных местах, в чужих домах.

– Судя по всему, с ужина. У тебя выдался занятный вечерок. (Мальчик уныло кивнул.) Выходи. Я налью тебе чаю.

– Простите, ради бога. – Он проверил, все ли прикрывает одеяло. Оно почти доходило до колен. – Не знаю, как я сюда попал, но, если я что-то сломал, клянусь, я все починю!

– Я сама виновата. Дверь не заперла.

– Нет, серьезно, Нелл. Мне жутко стыдно, что вам пришлось со мной возиться. – Его голос был кротким и хриплым. – А у вас полотенца не найдется?

– Там на полке целая стопка, у тебя над головой.

Он потянулся за полотенцем. Я занялась растопкой печки и чаем.

– Не знаю, помнишь ты или нет, – крикнула я, стоя у раковины, – но ты изрядно покуролесил. Эндеру придется менять портьеры в вестибюле. Не так-то просто оттереть с бархата айран.

Мальчик вышел из чулана, волосы слипшиеся и взъерошенные.

– Хаос следует за мной по пятам. – Он остановился в резком свете лампы и понюхал ладони. – Кстати, у вас в чулане грибы растут. Кажется, я почти все передавил.

– Правда? (Дрова в печи задымились.) Наверное, это из-за сырости. Я скажу Ардаку, чтобы посмотрел.

– Вообще-то пахнет не так уж плохо. Я перемазывался кое в чем и похуже. – Он оглянулся на месиво на полу чулана. – Но мне правда стыдно, что я развел такой бардак. И за… Ну вы поняли. – Он откашлялся. – Спасибо за одеяло.

– А одежда твоя тоже где-то тут?

– Вероятно.

– Ладно, если найду, отдам.

Мальчик ничего не ответил. Подошел к печке. Руки, в гусиной коже, скрещены на груди.

– Мы с Мак встретили тебя на лестнице у столовой. Поначалу ты нас вроде бы слышал, а потом взял и убежал. Ты все просил помочь тебе выбраться.

– Извините.

– Да ничего страшного, но… Выбраться откуда?

Мальчик медленно опустился на колени.

– Иногда я застреваю у себя в голове. – Его нижняя губа отвисла, словно под тяжестью этих слов. Он поднес ладони к печке и уставился на меня снизу вверх. – Не знаю, как вам объяснить. Вы когда-нибудь бывали в огромных американских отелях? Вроде “Нью-Йорк Хилтон”. Тысячи запертых дверей, и все одинаковые, лестницы и лабиринты коридоров, лифты, которые ездят вверх и вниз, вверх и… Уф! Даже представить страшно. Папа брал меня с собой в такие вот места. Как их вообще строят? – Он сделал круглые глаза. – Теперь представьте такой отель, только пустой. Все лифты сломаны, чинить их некому, и непонятно, какая лестница куда ведет. Вот что обычно творится у меня в голове.

– Мак думает, что ты под наркотиками, – сказала я. – И, если честно, я ее не виню.

Он усмехнулся, но ничего не ответил.

– Пожалуйста, скажи, что это не так.

– Ну не знаю. – Пальцами он разделил волосы на пробор. – Похоже было, что мне весело?

– Нет.

– Вот видите. Кто станет принимать наркотики, от которых одни страдания? – Он уселся по-турецки и стал растирать стопы. – Я с детства хожу во сне, честно. Когда мне было восемь или девять, я частенько просыпался в соседском подвале. Мог доехать на велике аж до Хэмпстеда. А один раз забрался в мусорный контейнер, меня там чуть не придавило старыми плинтусами. А сколько шкафов и чуланов я перевидал…

– И ты всегда голый?

– Только с недавних пор, – усмехнулся он. – Спасибо, что больше не мочусь. – Окинув комнату взглядом, он заметил плиту с курантом и заготовленные квадратики холста. – Вы собирались работать, да? Извините. Я тогда пойду.

– Хватит извиняться.