Азенкур

Хук и Мелисанда выжили.

– Со мной говорят святые, – сказал он ей на рассвете. – По крайней мере, Криспиниан. Второй посуровее, тот больше молчит.

– Криспиниан, – повторила Мелисанда, обрадовавшись знакомому слову.

– Он добрый, за мной приглядывает. И за тобой тоже! – внезапно осенило Хука, и он улыбнулся девушке. – Добыть бы тебе одежду, детка. Не в налатнике же ходить.

Мелисанда, правда, была хороша даже в налатнике. Хук заметил это только наутро, в буковом лесу на гребне холма, когда просеянный листвой солнечный свет лучился сквозь зелень легкими золотыми стрелами, освещая тонкое, нежно очерченное лицо в обрамлении черных как ночь волос. Серые глаза ее мерцали, словно лунные блики; решительный подбородок, как еще предстояло убедиться Хуку, свидетельствовал о твердом нраве. Хрупкое с виду тело было сильным и выносливым, крупный выразительный рот теперь не закрывался ни на минуту: последние несколько месяцев (как вскоре выяснит Хук) Мелисанда прожила послушницей в монастыре, где запрещено разговаривать, и теперь она словно отыгрывалась за то принудительное безмолвие. Ее щебет завораживал, хотя Хук не понимал ни слова.

В первый день они опасались выходить из леса. На равнине то и дело показывались всадники. Победители, завоевавшие Суассон, теперь выезжали на охоту или просто размяться. С немногими беглецами, сумевшими уйти из Суассона и бредущими на юг, всадники не связывались, однако Хук предпочитал не рисковать и отсиживался в лесу. Он решил пробираться на запад, в Англию. Больше идти было некуда, хотя ему, объявленному вне закона преступнику, Англия грозила опасностью не меньше, чем Франция.

Их с Мелисандой ночной путь освещала луна, еду приходилось воровать. Чаще всего Хуку удавалось добыть ягненка, несмотря на то что овец стерегли псы. Должно быть, Хука охранял святой Криспин с пастырским посохом, и собаки ни разу не подняли шума. Хук приносил ягненка к костру, разводил огонь и жарил мясо.

– Иди дальше без меня, если надо, – сказал он как-то утром Мелисанде.

– Иди? – не поняла она и нахмурилась.

– Если хочешь, детка. Можешь идти. – Он неопределенно махнул рукой на юг.

Наградой ему был негодующий взгляд и бурный поток французских слов, из которого, вероятно, следовало, что Мелисанда останется с ним и дальше. Она и вправду осталась, к радости и заодно к большему беспокойству Хука. Он не видел для себя никакого будущего, даже если повезет выбраться из Франции. Он молился святому Криспиниану в надежде, что тот поможет ему и в Англии, если Хуку суждено до нее добраться, однако святой Криспиниан молчал.

Вместо ответа он послал Хуку и Мелисанде священника – приходского кюре, который, увидев спящих беглецов в ольховой роще у реки Уазы, сжалился над ними и привел к себе, чтобы накормить. Отец Мишель, обыкновенно мрачный и угрюмый, немного говорил по-английски. Когда-то он служил капелланом у французского сеньора, державшего в своем поместье пленника-англичанина, и с тех пор ненавидел всех власть имущих, будь то король, епископ или сеньор. Движимый былой ненавистью, он помогал теперь английскому лучнику.

– Тебе надо в Кале, – сказал он как-то Хуку.

– Я вне закона, святой отец.

– Вне закона? – не сразу понял кюре, о чем речь, а затем отмахнулся. – А, proscrit?[6 - Изгнанник (фр.).] Англия тебе родная. Она ведь велика? Поезжай домой и живи в другом месте – не там, где провинился. А что ты натворил?

– Ударил священника.

Отец Мишель засмеялся и хлопнул Хука по спине:

– Молодец! Неужели епископа?

– Нет, просто священника.

– В следующий раз бей епископа!

Отрабатывая стол и кров, Хук колол дрова, чистил канавы, вместе с отцом Мишелем перестилал соломенную кровлю на коровнике, Мелисанда помогала хозяйке со стряпней, стиркой и штопкой.

– Деревенские тебя не выдадут, – уверил Хука священник.

– Почему?

– Меня боятся. Я ведь могу отправить в ад, – мрачно ответил тот.

Отец Мишель любил поболтать с Хуком, чтобы вспомнить английский. Однажды, подрезая грушевые деревья за домом, Хук сбивчиво рассказал ему, что слышит голоса.

– Может, дьявольские нашептывания? – предположил священник, перекрестившись.

– Сам того боюсь, – признался Хук.

– И все-таки вряд ли, – тихо произнес отец Мишель. – Не много ли веток срезаешь?

– Дерево уж больно заросло. Надо было обрезать еще прошлой зимой, а теперь точно не повредит. Вам ведь нужны груши? Значит, нельзя, чтобы дерево дичало. Тут надо резать и резать, а когда покажется, что хватит, – убрать еще столько же!

– Резать и резать, да? Если на следующий год останусь без груш, буду знать, что ты послан дьяволом.

– Со мной говорит святой Криспиниан, – продолжил Хук, отсекая еще ветку.

– С Божьего соизволения, – вновь перекрестился священник. – Значит, с тобой говорит сам Господь. Хорошо, что со мной никто не говорит.

– Хорошо?..

– Те, кто слышит голоса, или святы, или годны на костер.

– Я не святой, – ответил Хук.

– Зато тебя избрал Господь. А выбор у Него порой странен, – засмеялся отец Мишель.

Священник беседовал и с Мелисандой. Тогда Хук узнал, что она родилась от сеньора – кюре назвал его сеньор д’Анфер – и молоденькой служанки.

– Твоя Мелисанда – незаконная дочь вельможи, рожденная на беду, как многие.

Высокородный отец устроил девушку послушницей в монастырь, где ее поставили мыть посуду на кухне.

– Вот так господа и прячут грехи, – горько заметил отец Мишель. – Запирают незаконных детей в тюрьму.

– В тюрьму?

– Она не хотела в монастырь. Знаешь ее имя?

– Мелисанда.

– Мелисандой звали королеву Иерусалима, – улыбнулся отец Мишель. – А твоя Мелисанда тебя любит.

Хук не ответил.

– Береги ее, – строго наказал кюре на прощание, когда Хук с Мелисандой двинулись дальше в путь.

Шли переодетыми. Чтобы скрыть широкие плечи Хука, отец Мишель дал ему белый балахон кающегося грешника, а в руки сунул трещотку из трех кусков доски на кожаном шнуре, как у прокаженных. Мелисанда, в таком же в белом балахоне и с неровно остриженными волосами, шла впереди лучника, словно они были пилигримами, бредущими на северо-запад в поисках исцеления. Жили милостыней, которую крестьяне бросали издалека, опасаясь подходить к Хуку – тот звуками трещотки неустанно оповещал всю округу о проказе. Шли по-прежнему осторожно, избегая больших селений и держась подальше от дымного пятна, клубившегося вокруг Амьена. Спали в лесах, в хлеву, в стогах, их поливали дожди и согревало солнце, а в один из дней, на берегу реки Канш, они стали любовниками. Мелисанда после этого молчала, однако льнула к Хуку, и тот не замедлил вознести благодарственную молитву святому Криспиниану, который, по обыкновению, не ответил.

На следующий день дорога повела их на север, через поле между двумя лесными опушками. На западе за деревьями маячила небольшая крепость, справа виднелась полуразрушенная избушка лесника, поросшая мхом. Переливалось колосьями ячменное поле под ветром, переливалась над ним песнь жаворонков, и Хук с Мелисандой задремали, сморенные зноем позднего лета.

– Что вы здесь делаете? – раздался вдруг резкий оклик.

Богато одетый всадник с соколом на руке смотрел на них с опушки леса. Мелисанда, встав на колени, смиренно склонила голову: