Метод в теологии

Символ – это образ реального или воображаемого объекта, который пробуждает чувство или пробуждается чувством.

Чувства связаны с объектами, друг с другом и со своими субъектами. Они связаны с объектами: человек испытывает потребность в пище, боится боли, наслаждается обедом, сожалеет о болезни друга. Чувства связаны друг с другом через изменения в объекте: человек желает отсутствующего блага, надеется на мыслимое благо, радуется наличному благу; он боится отсутствующего зла, замирает при его приближении, мрачнеет в его присутствии. Чувства также связаны между собой через личные отношения: так, любовь, мягкость, нежность, близость, единение идут рука об руку; сходным образом группируются отчуждение, ненависть, грубость, насилие, жестокость. Есть и такие последовательности, как обида, неповиновение, суд и наказание, или, опять-таки, обида, раскаяние, извинение, прощение. Кроме того, чувства могут вступать в конфликт друг с другом, но, тем не менее, присутствовать одновременно: человек может желать вопреки страху, надеяться вопреки надежде, мешать радость с грустью, любовь с ненавистью, близость с жестокостью, единение с отчуждением. Наконец, чувства связаны со своим субъектом: они суть средоточие, момент, сила его сознательной жизни, актуализация его аффективных возможностей, расположений, привычек; действенные ориентиры его бытия.

Одни и те же объекты не обязательно пробуждают одни и те же чувства в различных субъектах; в свою очередь, одни и те же чувства не обязательно пробуждают одни и те же символические образы. Это различие в аффективных ответных реакциях можно объяснить различиями возраста, пола, образования, жизненного положения, темперамента, экзистенциальной заботы. Но если говорить в более фундаментальном смысле, человеческое существо развивается в своих аффектах, и это развитие может подвергаться аберрациям. История этого процесса и есть то, что в конце концов определяет жизненные ориентиры личности, ее аффективные возможности, расположения и привычки. Что именно представляют собой эти аффективные возможности, расположения и привычки в данном конкретном индивиде, определяется символами, пробуждающими определенные аффекты, или, наоборот, аффектами, пробуждающими определенные символы. И вновь, исходя из некоторых допущений относительно нормальности, можно прийти к выводу о том, являются ли ответные реакции данного конкретного индивида нормальными или нет.

Символы, имеющие одинаковую аффективную направленность и расположение, с аффективной точки зрения не дифференцированы. Поэтому они взаимозаменяемы и могут сочетаться друг с другом, что повышает их интенсивность и уменьшает неоднозначность. В этой способности к комбинированию и организации выражается различие между эстетическим и символическим: мифические чудовища неестественны. Далее, сочетанные аффекты требуют сочетанных символов, причем каждый член сочетания может быть конгломератом недифференцированных или слабо дифференцированных символов. Так, св. Георгий и змий одновременно представляют все ценности восходящего символизма и все антиценности его противоположности. Св. Георгий сидит, но сидит высоко на коне; он облечен в свет и волен пустить в ход свое оружие: одной рукой он направляет коня, а другой нацеливает копье. Но он может упасть и быть раздавлен чешуйчатым чудовищем, может быть ослеплен его дымом, сожжен его огнем, растерзан его зубами, пожран его утробой.

Аффективное развитие или его аберрация включают в себя переоценку и трансформацию символов. Что раньше трогало, теперь не трогает; что раньше не трогало, трогает теперь. Так сами символы изменяются, чтобы выразить новые аффективные возможности и расположения. Например, победа над страхом способна низвести змия до ничтожной выдумки; но отныне она по смыслу становится продолжением притчи об Ионе: чудище, пожравшее тонущего человека, через три дня извергло его на берег невредимым. Напротив, символы, не способные к переоценке и трансформации, видимо, указывают на блокировку развития. Для ребенка и для взрослого человека страх темноты имеет разный смысл.

Символы подчиняются законам не логики, а образа и чувства. Для логического класса символ использует репрезентативную фигуру. Унивокальность он замещает богатством множественного смысла. Символ не предлагает доказательств, а порождает множество образов, совокупностью которых и созидается смысл. Символ не склоняется перед принципом исключенного третьего, но допускает coincidentia oppositorum [совпадение противоположностей]: любви и ненависти, отваги и страха и т. д. Он не отрицает, а превозмогает все то, что отвергает, провоцируя все, что ему противоположно. Он функционирует не на какой-то одной траектории или одном уровне, но сосредоточивает в причудливом единстве все свои наличные соотнесенности.

Таким образом, символ властен принимать и выражать то, что отвергается логическим дискурсом: существование внутренних напряжений, несовместимостей, конфликтов, борьбы, деструкций. Разумеется, диалектическая или методологическая позиция способна объять конкретное, противоречивое и динамичное. Но символ делает это еще до того, как логическое или диалектическое будут помыслены. Он делает это для тех, кто не знаком с логикой и диалектикой. Наконец, он делает это, дополняя и восполняя логику и диалектику, ибо удовлетворяет потребность, которую эти утонченные формы удовлетворить не могут.

Это потребность во внутренней коммуникации. Органическая и психическая витальность обязательно должна явить себя интенциональному сознанию, и наоборот: интенциональное сознание должно обеспечить сотрудничество организма и души. Далее, постижение ценностей тоже совершается в интенциональных ответах, в чувствовании: здесь тоже существует необходимость в том, чтобы чувства явили свои объекты, а объекты, напротив, пробуждали чувства. Именно посредством символов сообщаются между собой сознание и тело, сознание и сердце, сердце и тело.

В этой коммуникации символы обладают собственным смыслом. Это элементарный, еще не объективированный смысл: например, смысл улыбки, предшествующий феноменологии улыбки, или смысл в чисто опытном паттерне, предшествующий своему выражению в произведении искусства. Это смысл, который выполняет свою функцию в воображении или восприятии субъекта, когда его сознательная интенциональность развивается, или блуждает, или то и другое одновременно; когда субъект занимает позицию по отношению к природе, другим людям и Богу. Это смысл, который обладает собственным контекстом в процессе внутренней коммуникации, где ему доводится функционировать; именно к этому контексту, с его взаимосвязанными образами и чувствами, памятованиями и устремлениями, должен обратиться интерпретатор в попытке объяснить символ.

Объяснить символ означает идти по ту сторону символа. Это означает совершать переход от элементарного смысла в образе или перцепте к языковому смыслу. Более того, это означает использовать контекст языкового смысла в качестве арсенала возможных отношений, ключей, подсказок в конструировании элементарного контекста символа. Но таких интерпретативных контекстов много, и, возможно, только эта множественность и отражает множество путей, какими способно развиваться или страдать от отклонений человеческое существо.

Итак, имеются три исходные интерпретативные системы: психоанализ Фрейда, индивидуальная психология Адлера и аналитическая психология Юнга. Но их изначальная жесткость и взаимная оппозиционность все в меньшей степени соблюдаются их преемниками[33 - Есть, разумеется, и примечательные исключения. Достаточно упомянуть Антуана Вергота, который очень строго придерживается генетической психологии Фрейда, хотя не принимает фрейдовских философских спекуляций. См. Winfrid Huber, Herman Piron, Antoine Vergote, La psychanalyse, science de I'homme, Bruxelles: Dessart, 1965.]. Шарль Бодуэн разработал психагогию, которая рассматривает Фрейда и Юнга как не противостоящих друг другу, а дополняющих друг друга: она опирается на Фрейда в обращении к причинным объектам и на Юнга во внимательности к субъективному развитию[34 - Charles Boudouin, L'oeuvre de Jung, Paris: Payot, 1963. Gilbert Aigrisse, «Effi cacitе du symbole en psychothеrapie», Cahiers internationaux de symbolisme, n. 14, pp. 3–24.]. Видимо, именно эту взаимодополнительность поддерживает Поль Рикёр в своем обширном исследовании, где приходит к выводу, что фрейдовская мысль является археологией субъекта, которая с необходимостью подразумевает стимулирующую телеологию, не признавая ее открыто[35 - Paul Ricoeur, De l’interprеtation. Essai sur Freud, Paris: De Seuil, 1965.]. Кроме того, среди психотерапевтов распространена тенденция к разработке собственных систем интерпретаций[36 - Кумулятивное развитие в этой области представлено в книгах Karen Horney: The Neurotic Personality of our Time, 1937; New Ways in Psychoanalysis, 1939; Selfanalysis, 1942; Our Inner Conflicts, 1945; Neurosis and Human Growth, 1950. Опубликованы издательством W. W. Norton, New York.] или к тому, чтобы рассматривать интерпретацию как искусство, которому нужно учиться[37 - Erich Fromm, The Forgotten Language, chap. 6: The Art of Dream Interpretation, New York: Grove Press, 1957.]. Наконец, есть и те, кто считает, что терапевтических целей достигнуть легче, если вообще отказаться от интерпретации символов. Так, Карл Роджерс полагает своей целью создать для пациента межличностную ситуацию, в которой тот сможет постепенно прийти к самораскрытию[38 - Carl Rogers, On Becoming a Person, Boston: Houghton Mifflin, 1961.]. На противоположном полюсе Фрэнк Лэйк основывает свою теорию на учении Павлова и применяет препарат ЛСД-25 к пациентам, которые благодаря этому обретают способность вызывать из памяти и вновь переживать травмы, от которых страдали в раннем детстве[39 - Frank Lake, Clinical Theology, London: Darton, Longman & Todd, 1966. Сходным образом, но без применения наркотиков, Артур Джэнов побуждает своих пациентов освободиться от внутренних напряжений, осознав свои страдания, которые они до сих подавляли. См. Arthur Janov, The Primal Scream, New York: Putman, 1970.].

Наряду с этим, сходным образом складывалась ситуация и вне терапевтического контекста[40 - Различные точки зрения см. в изд.: Irwin G. Sarason (ed.), Science and Theory in Psychoanalysis, Princeton, N. J.: Van Nostrand, 1965.]. Фрейд предложил не только метод лечения, но и в высшей степени умозрительную концепцию внутренней структуры человека, а также природы цивилизации и религии. Но это распространение терапевтического контекста на человеческую жизнь в целом сопровождалось формированием не-терапевтических контекстов изучения и толкования символов. Отравляясь от трех доминирующих рефлексов – прямохождения, глотания пищи и спаривания, – Жильбер Дюран пришел к упорядочению обширных массивов символических данных, к уравновешиванию одной организации другой, ей противоположной, и к синтезу через чередование обеих организаций[41 - Gilbert Durand, Les structures anthropologiques de l'imaginaire. Introduction ? l’archеtypologie gеnеrale, 2nd ed., Paris: Presses Universitaires de France, 1963.]. Мирча Элиаде во множестве своих трудов собрал, сопоставил, объединил и объяснил символы первобытных религий[42 - Mircea Eliade, «Methodological Remarks on the Study of Religious Symbolism», in: Mircea Eliade and Joseph Kitagawa (ed.), The History of Religions: Essays in Methodology, Chicago: University of Chicago Press, 1959,21963.]. Нортроп Фрай обратился к циклам дня и ночи, четырех времен года, к цикличности роста и дряхления организма, чтобы сконструировать матрицу, из которой можно было бы вывести символические нарративы литературы[43 - Northrop Frye, Fables of Identity. Studies in Poetic Mythology, New York: Harcourt, Bruce & World, 1963.]. Психологи обратились от больных к здоровым, точнее, к тем, кто продолжает расти на протяжении всей жизни[44 - В психологии существует то, что называют «третьей силой». Ее описание см. в работе: A. Maslow, Toward a Psychology of Being, Princeton, N. J.: Van Nostrand, 1962, p. vi.], и задались вопросом, действительно ли душевные заболевания принадлежал исключительно к медицинскому контексту, действительно ли проблему составляет реальная вина, а не ошибочное чувство вины[45 - O. H. Mowrer, The Crisis Psychiatry and Religion, Princeton, N. J.: Van Nostrand, 1961.]. Наконец, что с базовой точки зрения важнее всего, существует экзистенциальный подход, согласно которому сон есть не сумерки жизни, а ее рассвет, начало перехода от безличного существования к присутствию в мире, к конституированию человеком собственной самости в собственном мире[46 - Ludwig Binswanger, Le r?ve et l’existence, Desclеe, 1954, Introduction (128 pp.) et notes de Michel Foucault. Rollo May, Ernest Angel, Henri F. Ellenberg (eds.), Existence. A New Dimension in Psychiatry and Psychology, New York: Basic Books, 1958. Rollo May (ed.), Existential Psychology, Random House, 1961. Rollo May, «The Signifi cance of Symbols», in: Symbolism in Religion and Literature, New York: Braziller, 1961. V. E. Frankl, The Doctor and the Soul, New York: Knopf, 1955. Man’s Search for Meaning, New York: Washington Square Press, 1959, 1963. The Will to Meaning, Cleveland: World, 1969. V. E. Frankl and others, Psychotherapy and Existentialism, New York: Washington Square Press, 1967.].

5. Языковой смысл

Воплощаясь в языке, в наборе конвенциональных знаков, смысл обретает наибольшую свободу. В самом деле, конвенциональные знаки могут умножаться почти до бесконечности. Они могут достигать высочайшей степени дифференциации и специализации. Они могут употребляться рефлективно, в целях анализа и контроля самого языкового смысла. Напротив, интерсубъективный и символический смысл представляется ограниченным спонтанностью совместного существования людей, и хотя визуальные и аудитивные искусства способны развивать конвенции, сами эти конвенции ограничены материалами, в которых воплощаются цвета и фигуры, объемные формы и структуры, звуки и движения.

Языковой момент в человеческом развитии поразительнейшим образом может быть проиллюстрирован историей Хелен Келлер, обнаружившей, что последовательные прикосновения учителя к ее руке передают имена предметов. Мгновение, в которое она впервые осознала это, был отмечен выражением бурных эмоций, а эмоции, в свою очередь, вызвали столь мощный интерес, что Хелен выразила желание учиться и в очень короткое время усвоила названия около двадцати предметов. Это стало началом невероятной учебной карьеры.

Интерес и эмоции Хелен Келлер позволяют нам понять, почему древние цивилизации так высоко ценили имена. Забота о сущностях – это позднейшая сократовская забота о поиске универсальных дефиниций. Ценить имена означает ценить человеческое достижение: фокусирование сознательной интенциональности и тем самым решение двойной задачи – упорядочения мира и ориентации в нем. Если сон на рассвете может быть назван началом перехода от безличного существования к присутствию в собственном мире в качестве личности, то слушание и говорение представляют собой главный момент в достижении такого присутствия.

Таким образом, эта сознательная интенциональность развивается в родном языке и моделируется родным языком. Она подразумевает, что мы не только узнаем имена видимых вещей, но способны нацеливаться на те вещи и говорить о тех вещах, которые называем по имени. И тогда доступный нам язык идет впереди. Он высвечивает те аспекты вещи, которые выходят на первый план; он акцентирует определенные отношения между вещами; он привлекает внимание к определенным движениям и изменениям. Таким образом, разные языки определяют развитие по-разному, и наилучший из переводов способен выразить на другом языке не точный смысл оригинала, а лишь максимально возможное приближение к нему.

Это действие взаимно. Язык не только моделирует развивающееся сознание, но и структурирует мир вокруг субъекта. Пространственные наречия и прилагательные устанавливают связь различных мест с местонахождением говорящего. Времена глаголов связывают временные моменты с его настоящим. Наклонения соответствуют его намерению выразить желание, побуждение, приказ или декларацию. Залоги придают глаголам активность или пассивность и одновременно превращают подлежащие в дополнения, а дополнения – в подлежащие. Грамматика уже дает нам аристотелевские категории субстанции, количества, качества, отношения, действия, претерпевания, места, времени, положения и обладания, тогда как аристотелевская логика и эпистемология глубоко укоренены в грамматической функции предикации[47 - В математической логике предикация служит основанием пропозиционального комбинирования. В другом месте я говорил о том, что вывод формально представляет собой отношение «если… то…» между предложениями: Collection. Papers by Bernard Lonergan. Ed. By F. E. Crowe, London: Darton, Longman & Lodd, and New York: Herder and Herder, 1967.].

По мере развития языка проступает различие между обыденным, техническим и литературным языками. Обыденный язык служит средством, благодаря которому в человеческом сообществе осуществляется повседневное сотрудничество в достижении человеческого блага. Это язык дома и школы, индустрии и торговли, удовольствия и бедствия, средств массовой информации и непринужденной беседы. Этот язык преходящ: он выражает мысль, порожденную моментом, существующую в данный момент и для данного момента. Он эллиптичен. Он знает, что подмигивание так же выразительно, как кивок, что полное предложение избыточно и только вызывает раздражение. Его основой служит здравый смысл, причем под здравым смыслом понимается ядро привычных инсайтов, так что добавление одного или двух новых инсайтов порождает в человеке понимание любой из целого ряда конкретных ситуаций. Через такое понимание человек улавливает, как ему себя вести, то есть как ему высказываться, что и как делать в непрерывно возникающих новых ситуациях. Это ядро инсайтов сосредоточено в субъекте: он рассматривает свой мир как связанный с собой, как поле своего поведения, влияния, воздействия, как окрашенный своими желаниями, надеждами, опасениями, радостями и печалями. Когда такое ядро инсайтов разделяется группой, оно образует здравый смысл группы; когда оно сугубо личностно, то считается чудачеством; когда же оно образует здравый смысл другой группы, то воспринимается как чужое[48 - 0 здравом смысле см. Insight, chapt 6, 7.].

Развитие человеческого ума на основе здравого смысла приносит не только универсальные, но и дополнительные плоды. Первобытные собиратели разделяются на земледельцев, охотников и рыболовов. Новые группы, новые цели, задачи и орудия стимулируют возникновение новых слов. Разделение труда углубляется, а вместе с ним растет и специализация языка. Постепенно возникает различие между, с одной стороны, обиходными словами, которые обозначают общеизвестные моменты конкретных задач, и, с другой стороны, техническими словами, которые употребляются ремесленниками, знатоками, специалистами, когда они разговаривают между собой. Этот процесс заходит гораздо дальше, когда человеческий интеллект обращается от мира повседневного здравого смысла к теоретическому развитию, когда исследование ведется ради него самого, когда формулируются его логика и методы, когда устанавливается образовательная традиция, дифференцируются ветви знания, нарастает специализация.

Третий род языка составляет литературный язык. Если обыденный язык преходящ, то язык литературный постоянен: он служит носителем результата труда, ?о???а, который подлежит заучиванию наизусть или записыванию. Если обыденный язык эллиптичен и довольствуется тем, что лишь восполняет общее понимание и общее чувствование, уже и так направляющие общую жизнь, то литературный язык не только ориентируется на более полные формулировки, но и пытается компенсировать нехватку взаимного присутствия. Он притязает на то, чтобы заставить слушателя или читателя не только понимать, но и чувствовать. Поэтому если технический трактат стремится соответствовать законам логики и предписаниям метода, литературный язык склонен к своего рода колебанию между логикой и символом. Когда логический ум принимается его анализировать, он обнаруживает в нем множество так называемых фигур речи. Но привкус искусственности придает фигурам речи не что иное, как привнесение нелитературных критериев в изучение литературы. Ибо выражение чувств символично, и если слова отдают должное логике, то символы следуют законам образности и аффективности. Таким образом, мы вслед за Джамбаттиста Вико утверждаем первенство поэзии. Литературное выражение буквального смысла – позднейший идеал, достижимый лишь ценой огромного усилия, как о том свидетельствует неустанный труд аналитиков языка.

6. Воплощенный смысл

Cor ad cor loquitur [сердце к сердцу говорит]. Воплощенный смысл передает все или, по меньшей мере, многие виды смыслов. Он может быть одновременно интерсубъективным, художественным, символическим, языковым. Это смысл личности, ее образа жизни, ее слов, ее поступков. Такой смысл может существовать лишь для двух человек, а может – для малой группы либо для всей национальной, социальной, культурной или религиозной традиции.

Воплощенный смысл может связываться с групповым достижением: с Фермопилами или Марафоном, с христианскими мучениками, с религиозной революцией. Он может придаваться персонажу или персонажам в повествовании или драме: Гамлету, Тартюфу или дону Жуану. Он может эманировать из всецелой личности и всей манеры держаться, свойственной оратору или демагогу.

Наконец, воплощаться может как смысл, так и бессмыслица: бессодержательное, пустое, пресное, безвкусное, блеклое.

7. Элементы смысла

Различаются (1) источники, (2) акты и (3) термины смысла.

Источниками смысла служат все сознательные действия и все интендированные содержания, идет ли речь о состоянии сна или об одном из четырех уровней бодрствующего сознания. Главное членение источников смысла – членение на источники трансцендентальные и категориальные. Трансцендентален сам динамизм интенционального сознания: способность сознательно и неустанно обретать и усваивать новые данные, новую интеллигибельность, истину, реальность и ценность. Категориальны определения, достигнутые благодаря переживанию, пониманию, суждению, решению. Трансцендентальные идеи лежат в основе вопрошания. В ответах вырабатываются категориальные определения.

Акты смысла бывают (1) потенциальными, (2) формальными, (3) полными, (4) конститутивными или производящими, и (5) инструментальными. В потенциальном акте присутствует элементарный смысл. В нем еще нет различения между смыслом и осмысляемым. Таковы смысл улыбки, который действует просто как межсубъективная детерминанта; смысл произведения искусства до того, как он будет интерпретирован критиком; смысл символа, выполняющий работу внутренней коммуникации без помощи со стороны психотерапевта. Акты самоощущения и самопонимания тоже имеют чисто потенциальный смысл. Как полагает Аристотель, чувственное в акте и чувство в акте суть одно и то же. Так, звучание и слышание образуют тождество: без органа слуха могут существовать продольные волны в атмосфере, но не может быть звука. Сходным образом данные сознания лишь потенциально умопостигаемы, но их актуальная умопостигаемость совпадает с умопостижением в акте.

Формальный акт смысла – это акт конципирования, мышления, рассмотрения, определения, предположения, формулирования. В нем уже проступает различие между смыслом и осмысляемым, ибо осмысляемое и есть то, что конципируется, мыслится, рассматривается, определяется, предполагается и формулируется. Однако точная природа этого различения пока еще неясна. Человек осмысляет именно то, о чем думает, но ему еще предстоит определить, является ли объект его мысли просто объектом мысли или чем-то бо?льшим.

Полный акт смысла есть акт суждения. Человек устанавливает статус объекта мышления: идет ли речь просто о мысленном объекте, о математической сущности, о реальной вещи, пребывающей в мире человеческого опыта, или о трансцендентной реальности по ту сторону этого мира.

Действенные смыслы доставляются ценностными суждениями, решениями, действиями. Мы вернемся к этой теме, когда будем рассматривать в следующем разделе производящие и конститутивные функции смысла применительно к индивиду и к сообществу.

Инструментальные акты смысла – это выражения. Они овнешняют и выставляют для интерпретации со стороны других людей потенциальный, формальный, полный, конститутивный или производящий смысловые акты субъекта[49 - Перформативный смысл – это конститутивный или производящий смысл, выраженный лингвистически. Он изучался аналитиками, в частности, Дональдом Эвансом: Donald Evans, The Logic of Self-involvment, London: SCM Press, 1963.]. Так как выражение и интерпретация могут быть адекватными или ложными, инструментальные акты смысла послужат материалом для особой главы, посвященной герменевтике.

Термином смысла является осмысляемое. В потенциальных смысловых актах смысл и осмысляемое еще не отделены друг от друга. В формальных актах различение проступает, но точный статус термина остается неопределенным. В полных актах совершается вероятное или достоверное определение статуса термина: мы решаем, существует ли А и есть ли оно В. В конститутивных или производящих актах смысла мы определяем свое отношение к А, свои желания относительно В, свои стремления относительно С.

Что касается полных терминов смысла, следует проводить различение между разными сферами бытия. Мы говорим, что луна существует. Мы также говорим, что существует логарифм квадратного корня из минус одного. В обоих случаях мы употребляем одно и то же слово: «существует». Но мы вовсе не имеем в виду, что луна есть всего лишь следствие, выводимое из соответствующих математических постулатов, как не имеем в виду, что логарифм, о котором идет речь, можно обнаружить, облетая воздушное пространство. Стало быть, нужно проводить различение между сферой реального бытия и другими, ограниченными сферами: например, сферой математической, гипотетической, логической и т. д. Хотя эти сферы очень сильно отличаются друг от друга, нельзя сказать, что между ними нет ничего общего. Содержание каждой сферы рационально утверждено. Утверждение рационально потому, что имеет началом акт рефлективного понимания, в котором схватывается виртуально необусловленное, то есть такое обусловленное, условия которого выполнены[50 - О виртуально необусловленном см. Insight, chapt. 10.]. Но сферы различаются так сильно потому, что различаются условия, подлежащие выполнению. Выполняемые условия утверждения реального бытия – это соответствующие данные чувств или сознания; выполняемое условие для выдвижения гипотезы – это ее возможная релевантность для правильного понимания данных, тогда как выполняемые условия правильного математического утверждения имплицитно включают в себя также возможную релевантность по отношению к данным. Наконец, по ту сторону ограниченных сфер и сферы реального бытия лежит трансцендентная сфера бытия. Трансцендентное бытие – это такое бытие, которое, будучи познаваемо через схватывание виртуально необусловленного, само по себе не зависит ни от каких условий: оно является формально необусловленным, абсолютным.

Все сказанное до сих пор представляет собой, разумеется, реалистскую интерпретацию полных терминов смысла. Чтобы транспонировать ее в эмпиристскую позицию, пренебрегают виртуально необусловленным и отождествляют реальное с явленным в указывающих жестах. Что такое собака? Вот же она, взгляните! Чтобы перейти от эмпиризма к идеализму, привлекают внимание к неспособности эмпиризма обозначить все те структурные элементы, которые конститутивны для человеческого познания, но не даны чувствам. Однако если идеалист прав в отвержении эмпиристской интерпретации человеческого познания, он ошибается в том, что принимает эмпиристское понятие реальности и делает вывод, что объект человеческого познания не реален, а идеален. Соответственно, чтобы перейти от идеализма к реализму, нужно осознать, что интеллектуальные и рациональные операции человека включают в себя трансцендирование оперирующего субъекта, что реальное есть то, к познанию чего мы приходим через схватывание определенного типа виртуально необусловленного.

8. Функции смысла[51 - Я рассматривал эту тему в последних двух главах Collection.]

Первая функция смысла – когнитивная. Она изымает нас из младенческого мира непосредственности и помещает в мир взрослых, то есть в мир, опосредованный смыслом. Мир младенца не больше детской. Это мир ощущаемого: того, что можно трогать, хватать, сосать, видеть, слышать. Это мир непосредственного опыта, мир данного как такового, мир образа и аффекта, не ведающий сколько-нибудь ощутимого вторжения интуиции или понятия, рефлексии или суждения, размышления или выбора. Это мир удовольствия и боли, голода и жажды, пищи и питья, острой потребности и удовлетворенного сна.

Но по мере того, как развивается владение языком и умение пользоваться им, мир человека безмерно расширяется. Ведь слова обозначают не только наличное, но и отсутствующее, прошлое или будущее; не только фактическое, но и возможное, идеальное, нормативное. Более того, слова выражают не только то, что мы обнаружили сами, но и то, что мы узнали благодаря памяти других людей, здравому смыслу сообщества, страницам литературы, трудам эрудитов, исследованиям естествоиспытателей, опыту святых, умозрениям философов и теологов.

Этот более широкий мир, опосредованный смыслом, не лежит в границах непосредственного индивидуального опыта. Это даже не сумма, не интеграл всех миров непосредственного опыта. В самом деле, смысл есть акт, который не просто воспроизводит переживание, но выходит за его пределы. Ведь осмысляемое есть то, что интендируется в вопрошании и определяется не только опытом, но и пониманием, и, в более широком смысле, также суждением. Присоединение понимания и суждения и есть то, что делает возможным мир, опосредованный смыслом, что наделяет его структурой и единством, что обустраивает его в упорядоченное целое, состоящее из почти бесконечного числа различий. Они отчасти нам известны и привычны, отчасти окружены полутьмой вещей, о которых мы знаем, но которые никогда не рассматривали и не исследовали; отчасти же представляют собой безмерный регион того, чего мы не знаем вовсе.

В этом более широком мире мы проживаем наши жизни. Его мы имеем в виду, когда говорим о реальном мире. Но поскольку он опосредован смыслом, а смысл может уклониться в сторону; поскольку имеются как наука, таки миф, как факт, таки фикция, как честность, так и обман, как истина, так и заблуждение, – постольку этот более широкий мир лишен гарантий.

Помимо непосредственно данного младенческого мира и опосредованного смыслом мира взрослых, существует опосредование непосредственности смыслом, когда мы объективируем познавательный процесс в трансцендентальном методе или когда обнаруживаем, опознаём и принимаем свои скрытые чувства в психотерапии. Наконец, существует отказ от объективации и опосредованный возврат к непосредственности в совокуплении любовников и в молитвенном тумане неведения, в который погружается мистик.

Вторая функция смысла – производящая. Люди трудятся, но их труд не бессмыслен. Производимое нами сначала возникает в замысле. Мы воображаем, мы планируем, мы прикидываем возможности, мы взвешиваем за и против, мы налаживаем контакты, мы выполняем и отдаем бесчисленные предписания. От начала и до конца процесса мы вовлечены в акты смысла, без которых процесс был бы неосуществим, а его конец недостижим. Первооткрыватели этого континента нашли здесь побережье и глубинные районы, горы и равнины, но это они покрыли их городами, прочертили дорогами, разработали его ресурсы средствами промышленности, пока между нами и природой не встал мир, созданный человеком. Этот добавочный, рукотворный, искусственный мир в целом представляет собой кумулятивный, отчасти запланированный, отчасти хаотичный продукт смысловых актов, совершаемых людьми.

Третья функция смысла – конститутивная. Как язык конституируется артикулированным звучанием и смыслом, так социальные институты и человеческие культуры обладают внутренними смысловыми компонентами. Религии и формы искусства, языки и литературы, а также науки, философии, истории, – все они нерасторжимо вплетены в акты смысла. То, что верно применительно к культурным достижениям, не менее верно применительно к социальным институтам. Семья, государство, право, экономика, – не фиксированные и неизменные сущности. Они адаптируются к изменяющимся обстоятельствам; они могут переосмысливаться в свете новых идей; они могут подвергаться революционным изменениям. Но любое такое изменение включает в себя изменение смысловое: изменение идеи или понятия, изменение суждения или оценки, изменение предписания или требования. Государство можно изменить, переписав конституцию. Менее резко, но не менее эффективно его можно изменить, дав новую интерпретацию конституции или, опять-таки, воздействуя на сознание и эмоции людей и тем самым изменяя объекты, вызывающие их уважение, пробуждающие их приверженность, подпитывающие их лояльность.

Четвертая функция смысла – коммуникативная. Смыслы, подразумеваемые одним человеком, сообщаются другому интерсубъективно: посредством искусства, символа, языка или воплощаясь как-то иначе. Так индивидуальный смысл становится общим смыслом. Но богатый резервуар общего смысла не есть продукт изолированных индивидов или даже отдельных поколений. Общие смыслы имеют историю. Они зарождаются в отдельных умах и становятся общими только благодаря успешной и широкой коммуникации. Они передаются последующим поколениям только через обучение и образование. Медленно и постепенно они проясняются, выражаются, формулируются, определяются, чтобы либо еще более обогатиться, углубиться и преобразиться, либо – не менее часто – обедниться, опустошиться и деформироваться.

Сопряжение конститутивной и коммуникативной функций смысла порождает три ключевых понятия: сообщества, экзистенции, истории.

Сообщество – это отнюдь не определенное количество людей в определенных географических границах, но достижение общего смысла, причем в нем имеются свои разновидности и градации. Общий смысл потенциален, когда имеется общее поле опыта, и выйти за пределы этого поля означает стать недоступным. Общий смысл формален, когда имеется общее понимание, и выход за пределы этого общего понимания означает недоумение, непонимание, причем взаимное непонимание. Общий смысл актуален в той мере, в какой имеются общие суждения, ареалы, в рамках которых все утверждения или отрицания высказываются одинаковым образом; человек выпадает из этого общего суждения, когда выражает несогласие, когда считает истинным то, что другие считают ложным, а ложным – то, что другие считают истинным. Общий смысл реализуется в решении и выборе, но особенно – в постоянной преданности чему-либо: любви, которой держится семья; лояльности, которой держится государство; вере, которой держатся религии. Сообщество сплачивает или разделяет, начинаясь и заканчиваясь там, где начинаются или заканчиваются общее поле опыта, общее понимание, общее суждение, общая преданность чему-либо. Таким образом, есть много разновидностей сообщества: языковое, религиозное, культурное, социальное, политическое, домашнее. Они различны своей протяженностью, возрастом, сплоченностью, своим противостоянием друг другу.

Подобно тому, как зачатие, рождение и взросление людей совершается только внутри сообществ, так индивид возрастает в опыте, понимании, суждении только в соотнесенности с доступными ему общими смыслами: он открывает для себя, что он сам должен решить для себя, что? ему сделать из самого себя. Для школьного учителя этот процесс называется воспитанием, для социолога – социализацией, для культурного антрополога – аккультурацией. Но для индивида, вовлеченного в этот процесс, он означает его становление человеком, его экзистенцию как человека в полном смысле этого слова.

Экзистенция может быть подлинной или неподлинной, причем двумя разными способами. Есть меньшая подлинность или неподлинность субъекта – по отношению к вскормившей его традиции. А есть бо?льшая подлинность, оправдывающая или осуждающая саму традицию. В первом случае выносится человеческое суждение о субъектах. Во втором случае история и, в конечном счете, божественное провидение выносят суждения о традициях.

Подобно тому, как Кьеркегор спрашивал себя, является ли он христианином, многие люди могут спросить себя, являются ли они подлинными католиками или протестантами, мусульманами или буддистами, платониками или аристотеликами, кантианцами или гегельянцами, художниками или учеными и т. д. В одних случаях они отвечают «да», и такой ответ будет правильным. Но они также могут ответить утвердительно, хотя ответ будет неверным. В таких случаях будет существовать ряд пунктов, в которых эти люди соответствуют идеалам традиции; но будет и другой ряд пунктов, в которых они более или менее отходят от ее требований. Эти пункты расхождения упускаются из вида либо по причине избирательного невнимания, либо из-за непонимания, либо из-за подспудной рационализации. Одно дело – что такое я, и другое дело – что такое подлинный христианин или буддист. Я не осознаю различия. Это отсутствие осознания никак не выражено. У меня нет языка, чтобы выразить, что такое я, и потому я пользуюсь языком традиции, которую присваиваю неподлинным образом. Тем самым я обесцениваю, искажаю, принижаю, разрушаю язык.