Гордиев узел

Толстая красная физиономия Булнакова сияла как маков цвет.

– Прекрасный перевод, мой молодой друг, хорошая работа. Я все просмотрел. Читать корректуру вам уже не надо. Выпейте со мной кофе, сейчас придет мадемуазель Крамски, и вы можете отправляться.

– А вторая часть текста?

– Ее напечатает коллега мадемуазель Крамски, а я опять поработаю корректором. Вы лучше постарайтесь поскорее добраться до Лиона. Сегодня вечером – прием у мэра, и вам надо обязательно там быть.

Потом мсье Булнаков засыпал его вопросами: откуда он родом, где и чему учился, кем работал и почему уехал из Карлсруэ в Кюкюрон.

– Да, в молодости все по плечу… Правда, я тоже не выдержал в Париже и открыл бюро здесь, так что я прекрасно вас понимаю.

– А вы из России?

– Родился в России, вырос в Париже, но дома у нас говорили только по-русски. Хотелось бы дожить до тех времен, когда российский рынок откроется для наших товаров, в том числе для компьютеров и программного обеспечения. Да, кстати, вот вам два конверта с деньгами, в одном гонорар за перевод, в другом – ваши командировочные, аванс. А вот и мадемуазель Крамски.

На ней было легкое бледно-голубое платье в красную полоску, с крупными голубыми цветами, голубой пояс и синий платок на шее. Густые, причесанные на пробор волосы падали гладкой блестящей волной. Взгляд ее, как и в первый день, выражал приветливость. Развеселившись при виде Булнакова, который с отеческой заботой хлопотал вокруг них, как будто отправлял в далекое путешествие собственных детей, она прикрыла смеющийся рот рукой. Георг отметил про себя, что ноги у нее, пожалуй, чуть коротковаты, но решил, что в этом даже есть что-то трогательное, – как будто она крепко стоит на земле. Он был уже влюблен, но пока еще не знал этого.

Они поехали на ее зеленой малолитражке. В машине, которая постояла на солнце, было жарко, и они открыли верх и оба окна. Стало даже прохладно. За Лурмареном Георг остановился, достал из сумки платок и повязал на шею, чтобы не простудиться. По радио передавали какое-то сумасшедшее попурри на известные темы, от Вивальди до Вагнера, в джазовой и эстрадной обработке, слащаво-сентиментальные опусы для любителей кича. Они развлекались тем, что заключали пари – какая тема будет следующей, и в конце концов она осталась должна ему три petits blancs[9 - Стаканчика белого вина (фр.).], а он ей пять. Потом они добрались до Боньё. Городок, расположенный на вершине высокой горы, мерцал в лучах полуденного солнца. Попетляв по узким улочкам, они поехали вниз, вдоль виноградников, в направлении Route Nationale[10 - Дорога государственного значения (фр.) – автотрасса, связывающая между собой крупные регионы страны; в отличие от автомагистрали – бесплатная.]. Они говорили о музыке, о кино, о том, где и как они жили, а на пикнике он рассказывал ей о Гейдельберге, о Карлсруэ, о своих адвокатских буднях и о жизни с Ханной. Он сам удивлялся своей открытости, им овладело какое-то необычное, радостное чувство доверия к ней.

После пикника они перешли на «ты», и она расхохоталась, узнав, что ее имя в немецком варианте звучит так резко и грубо.

– Нет, Франсуаза, все зависит от того, как произносить. Конец может звучать как взрыв или как выдох… – Он продемонстрировал ей и то и другое. – А я… я… вообще не стал бы называть тебя Франциской.

– А как?

– Кареглазкой. У тебя самые карие глаза из всех, что мне когда-либо доводилось видеть. По-французски так не скажешь, а по-немецки – очень даже милое имя. И именно так бы я тебя и называл.

Она смотрела вперед, на дорогу.

– Это ласкательное имя?

– Это имя для человека, который нравится.

Она серьезно посмотрела на него. Волосы упали ей на лицо, прикрыв левый глаз.

– Мне приятно путешествовать с тобой на машине среди этих красот, – сказала она.

Георг выехал на платную автомагистраль, остановился на площадке контрольного пункта, вытащил карту из автомата и втиснулся в поток машин.

– Расскажи мне что-нибудь, – попросила она.

Он рассказал ей сказку про гусятницу. Стихи он сначала произносил по-немецки, а потом по-французски; он помнил их наизусть. Когда камеристка сказала: «Такая обманщица достойна была бы того, чтобы раздеть ее донага, посадить в бочку, утыканную гвоздями, а в ту бочку впрячь двух коней и возить ее по улицам вверх-вниз, пока не издохнет», она испуганно ахнула. Она догадалась, что король ответит: «Эта обманщица – ты сама, и произнесла ты свой собственный приговор, и да будет тебе по слову твоему».

По дороге до Монтелимара она рассказала ему польскую сказку, в которой крестьянин обдурил черта, потом они молча слушали музыку – квартеты Моцарта. Заметив, что Франсуаза уснула, Георг сделал радио тише. Он радовался движению, несущемуся навстречу ветру, тихому посапыванию Франсуазы и ее блаженному причмокиванию, когда она, встрепенувшись во сне оттого, что ее голова съехала вниз, вновь прислоняла ее к стеклу.

В Лионе все отели оказались переполненными, им пришлось проехать десять километров в горы, но и там они смогли найти лишь один двухместный номер. У Франсуазы разболелась шея, и Георг сделал ей массаж. Переодевшись, они поехали в город, поужинали и отправились на прием в мэрию, где им пришлось расстаться, но, беседуя с тем или иным из приглашенных, они время от времени отыскивали друг друга глазами в толпе, заполнившей просторный зал.

На обратном пути поднялся такой густой туман, что Георгу пришлось буквально ползти от одного светоотражателя к другому.

– Так приятно, что ты сидишь рядом!

Потом они лежали рядом в кровати. Франсуаза рассказывала о своей подруге, которая, спасаясь от несчастной любви, уехала в Америку и сразу же неудачно влюбилась там в какого-то ливанца. Когда она потянулась к выключателю стоявшей на тумбочке лампы, он обнял ее за талию. Она прижалась к нему в темноте, положив голову ему на грудь. Он некоторое время молча гладил ее, потом они стали жадно целоваться, не в силах оторваться друг от друга.

Когда все было позади, она тихо заплакала.

– Что-нибудь не так, Кареглазка?

Она покачала головой, и он принялся губами осушать ее слезы.

6

В Кадене они вернулись только утром в понедельник. Конференция закончилась в пятницу, они поехали в Сен-Латье, поужинали и переночевали в дешевом отеле «Li?vre Amoureux»[11 - «Влюбленный заяц» (фр.).], проспали до позднего утра, потом нашли в мишленовском гиде гостиницу «Les Hospitaliers»[12 - «Странноприимцы» (фр.).] в Ле-Поэ-Лавале, тоже однозвездочную, и переночевали там. Последнюю ночь они провели под открытым небом вблизи Руссильона. Им не захотелось уезжать после пикника: вечер был теплым, небо усыпано звездами, и они проспали до рассвета, прижавшись друг к другу под пледами, которые Франсуаза возила с собой в машине. До Кадене им оставалось два часа езды. Светило солнце, воздух был прозрачен, а дорога – пуста. В маленьких городишках, через которые они проезжали, на витринах магазинчиков поднимались ставни, двери баров и булочных уже были открыты, жители несли домой багеты. Георг вел машину, рука Франсуазы лежала у него на бедре. Он долго молчал, потом спросил:

– Ты переедешь ко мне?

Он наслаждался радостным предвкушением своего вопроса и ее ответа, он знал, что она скажет «да», что между ними полная гармония. И вообще вся его жизнь вновь вернулась в состояние гармонии.

На конференции все сложилось наиблагоприятнейшим образом. Он вел себя свободно и непринужденно, поражал собеседников интересными вопросами и остроумными ответами, раздавал не только булнаковские визитные карточки, но и свои собственные, и один адвокат из Монтелимара, специализировавшийся на лизинге компьютерного оборудования и ответственности за программное обеспечение, пожелал «остаться с ним на связи» на случай немецко-французских тем. Представитель «Ксерокса» удивился, услышав название только что переведенного им справочника:

– Его же перевели еще год назад!

Плевать, это не его проблема. Главное, что в кармане пиджака – булнаковский конверт с шестью тысячами франков, а рядом сидит Франсуаза. Во вторую ночь, с четверга на пятницу, он сжег все мосты, отбросил всю осторожность и предусмотрительность. «Пусть это будет всего лишь одна ночь или несколько дней, – думал он, – пусть! Я принимаю это и постараюсь не влюбиться и не пропасть».

Ночью, проснувшись, он прошлепал в ванную, уселся на стульчак и, подперев голову руками, вдруг задумался и загрустил. Пришла Франсуаза, встала рядом, он прижался головой к ее голому бедру, и она стала гладить его волосы, а потом вдруг сказала «Георг» вместо «Жорж». Правда, это прозвучало немного неуклюже, но в груди у него потеплело. Он говорил ей, что родители, и сестра, и школьные и университетские друзья звали его Георгом, пока он после своей адвокатской практики во Франции не превратился в Жоржа. Он вообще много рассказывал ей о своем детстве, о школьной и университетской жизни, о женитьбе на Штеффи и о жизни с Ханной. Ей было интересно все. То, что сама она не много рассказывала о себе, его не смущало. Значит, она просто тихая и скромная, думал он. Но молчаливой ее назвать было трудно: она очень подробно рассказала, как перебралась из Парижа в Кадене, как нашла и обустроила квартиру, как адаптировалась к новым условиям, как завела первые знакомства. По его просьбе она рассказала и о парижском бюро переводов Булнакова, о его инфаркте год назад и о его решении работать меньше и где-нибудь подальше от столицы. Он уговорил и ее переехать в Кадене, предложив такие выгодные условия контракта, что она просто не смогла отказаться.

– Как ты понимаешь, не так-то просто бросить все в Париже и переехать в глухую провинцию.

Когда она что-нибудь рассказывала, речь ее обычно становилась торопливой, бойкой и смешной. Георг часто смеялся.

– Ты надо мной смеешься! – говорила она, притворно надув губы, и, обхватив его руками, целовала.

В Ле-Поэ-Лаваль они приехали довольно рано и, едва войдя в номер, жадно набросились друг на друга. Одним движением он стащил с себя пуловер, рубашку и футболку, вторым – брюки, трусы и носки. Они любили друг друга, засыпали, а проснувшись, сразу же вновь разгорались от поцелуев и прикосновений. Сев на него верхом, она медленно двигалась и, когда его возбуждение усиливалось, на несколько секунд замирала. За окнами сгущались сумерки, ее лицо и тело мерцали в полутьме, и он не мог насмотреться на нее, но то и дело закрывал глаза от блаженства и острого ощущения любви. Он тосковал по ней, хотя она была рядом.

– Если у меня будет от тебя ребенок, ты ведь будешь присутствовать при родах, правда? – спросила она серьезно.

Он молча кивнул. Говорить он не мог: по щекам у него катились слезы.

– Ты переедешь ко мне?

Он задал этот вопрос перед Боньё. Она смотрела на дорогу и не отвечала. Потом сняла руку с его бедра и закрыла лицо ладонями. На вершине горы он остановился и выключил зажигание. Боньё остался позади, а перед ними, еще объятое утренней тенью, зияло ущелье, которое перерезало Люберон. Он ждал, не решаясь повторить вопрос или отвести ее руки от лица, боясь прочесть на нем какую-нибудь горькую истину. Наконец она заговорила, не отнимая рук от лица, каким-то незнакомым, чужим голосом, бесцветным, испуганным, голосом маленькой девочки:

– Я не могу переехать к тебе, Георг… Не спрашивай меня ни о чем, не допытывайся – я не могу! Я бы рада была, с тобой так хорошо, с тобой все хорошо, но… я не могу! Пока. Я буду приходить к тебе часто, и ты можешь приходить ко мне. Но сегодня… Высади меня, пожалуйста, у моего дома, мне надо быстро переодеться – и в контору. Я позвоню тебе.

– Ты не едешь в контору? А машина?

Георг хотел спросить совсем о другом.

– Нет. – Она отняла руки от лица и вытерла слезы. – Ты высадишь меня и оставишь машину перед конторой. Я с удовольствием пройдусь пешком. Поехали.