Александр Меншиков. Его жизнь и государственная деятельность

Эта мастерская характеристика Екатерины, принадлежащая перу нашего знаменитого историка Соловьева, сама собою определяет положение, которое должен был занять Меншиков при новом правительстве. Подобная преемница Петра Великого, вступившая на престол в самую трудную пору для русского общества, понятно, могла быть царицей только по имени; фактическим же правителем неизбежно должен был сделаться Меншиков, не только в силу своего давнишнего влияния на императрицу, не только в награду за услуги, оказанные при ее воцарении, но и потому, что среди “птенцов Петровых” не было никого, кто лучше его мог бы справиться с тяжелым наследством.

Прежде всего торжество “светлейшего” князя выразилось, конечно, возвращением всего того, что он утратил за последнее время царствования Петра Великого. Он снова назначен президентом военной коллегии; все счетные дела его с казной уничтожены, а в июне 1726 года исполнено давнишнее его желание, в котором ему отказывал покойный император: ему пожалован Батурин с 1300 дворов и 2000 дворов, принадлежавших Гадяцкому замку. Меншикову при его характере этого, конечно, было мало: он желал еще быть генералиссимусом, но в этой просьбе даже Екатерина должна была отказать ему из опасения вызвать еще большее неудовольствие враждебной партии, не перестававшей возмущаться подавляющим значением выскочки. Отчасти для успокоения недовольных и был учрежден в 1726 году Верховный Тайный Совет, где главные сановники назначены членами с равным значением под председательством самой императрицы, и где, следовательно, никто не мог провести ничего без общего ведома и обсуждения. Но и в этом новом учреждении Меншиков скоро сделался полным хозяином. Дело в том, что из остальных членов только один, именно князь Голицын, принадлежал к старой знати и, следовательно, не мог составить ему серьезную оппозицию; другие три – генерал-адмирал граф Апраксин, канцлер граф Головин и граф Толстой всегда были его сторонниками и к тому же – особенно первые два – значительно уступали ему по уму и государственным способностям; вице-канцлер Остерман, несомненно умная, дельная голова, прекрасный дипломат и неутомимый работник, также не мог быть опасен как иностранец, как человек, не имевший партии и, по-видимому, не добивавшийся исключительного господства. Оставался еще герцог Голштинский, муж Анны Петровны, который скоро, к великому неудовольствию князя, также занял место в Верховном Совете. Герцог действительно, как член царского дома, оттеснил Меншикова на второе место, но его влияние на дела как иностранца, недавно только приехавшего в Россию и, к тому же, не понимавшего русского языка, было в сущности незначительно, и даже при личных столкновениях с князем, несмотря на расположение, которое Екатерина питала к своему зятю, тот обыкновенно оставался победителем.

Итак, правление Екатерины было только по имени ее правлением; настоящим правителем был Меншиков, правда правителем непопулярным, принужденным вечно быть настороже, бороться с тайным, а подчас и явным противодействием врагов и в некоторых случаях даже терпеть поражения. Но в общем, по отзыву всех, его влияние, особенно в делах внутренних, было безгранично. На обсуждение Совета поступали дела по его указанию и оканчивались так, как ему было угодно. Нередко, чтобы предупредить всякое столкновение с членами Совета, он объявлял им прямо высочайшее повеление, продиктованное им же, так что, подводя итоги короткому царствованию Екатерины, мы этим самым характеризуем главным образом государственную деятельность князя.

В чем же выразилась эта деятельность?

В большинстве исторических трудов время, последовавшее за кончиной Петра Великого до воцарения Екатерины II, изображается как время весьма непривлекательное, как время малоспособных правителей, дворцовых переворотов, недостойных фаворитов. По отношению к царствованию Екатерины I мы считаем подобный взгляд сильно преувеличенным. Указывают, например, на апатию и распущенность, сменившие при ней прежнюю напряженную государственную деятельность, на то, что Россия не пользовалась уже прежним уважением среди европейских держав. Все это отчасти верно, но иначе и быть не могло. Действительно, Петр Великий своими победами над величайшим полководцем того времени вознес Россию на небывалую высоту, доставил ей почетное место в ряду других государств. Но могла ли она и после Петра удержаться на прежней высоте? Ведь в сущности Россия, государство бедное, необразованное, едва только вкусившее от европейской культуры, была несравненно более обширна, чем действительно сильна; главный источник ее силы заключался в гении ее государя, и когда этого источника не стало, то и политическое ее значение должно было уменьшиться. Но перемена все же не была так значительна, как ожидали на Западе, где все были убеждены, что со смертью Преобразователя все введенное им будет уничтожено и Россия станет опять прежней полуазиатской Московией. Радость, с которой была принята при многих иностранных дворах весть о кончине великого монарха, оказалась преждевременной. Ожидаемой смуты не произошло. Народ, чувствуя, что власть находится в твердых руках – руках прежних сподвижников грозного монарха, не воспользовался его смертью, чтобы вернуться к старине. Россия раз и навсегда вошла в сонм европейских государств, приняла участие в общеевропейской жизни и хотя утратила некоторую долю своего недавнего престижа, но с голосом ее уже нельзя было не считаться. Сохранение внутреннего спокойствия, особенно важного при данных обстоятельствах, путем твердости и разумных уступок – вот первая заслуга нового правительства с Меншиковым во главе.

Действительно ли в государственной деятельности наступил застой? Мы этого не видим, по крайней мере в первое время. Конечно, прежней напряженной деятельности, проникавшей во все, даже отдаленнейшие уголки государства, теперь не замечается. Но и это опять-таки было неизбежно. Не говоря уже о том, что такие гениальные правители, как Петр Великий, представляют явление исключительное, но после той лихорадочной деятельности, которой предавалась Россия в течение четверти столетия, само собою должна была наступить некоторая реакция. Как ни важна и благотворна была эта деятельность для будущих судеб России, но в настоящем она обусловливала такие грустные явления, с которыми и самому Петру – останься он в живых – пришлось бы теперь серьезно считаться. Чрезмерное напряжение сил, которого требовал от своих, подданных Преобразователь, привело страну в самое тяжкое экономическое положение. Ее политическое могущество создалось ценою страшного обеднения. Беспрестанные наборы солдат, погибавших массами в походах, на работах при строении крепостей, при рытье каналов, переселение десятков тысяч семей на бесплодное топкое побережье Финского залива, где люди умирали, как мухи, от “прелестей” климата и всяких лишений, изъятие всех выгодных статей торговли из рук народа в пользу казны, неслыханные налоги – все это породило такое всеобщее обеднение, что правительство еще за неделю до смерти Петра было вынуждено остановить на время сбор денежных и хлебных податей, кроме подушного. Крестьяне, разоренные дотла, бежали массами за рубеж польский или “в башкиры”. Казна была пуста, а брать не с кого. При таких условиях какие-нибудь новые дорогостоящие предприятия, хотя бы и самые полезные, были невозможны (до внешних займов у нас еще не додумались); приходилось расплачиваться по старым счетам, и нельзя не оценить, что при этой расплате ничего существенного из приобретенного в прежнее царствование не было утеряно.

Прежде всего Россия, благодаря кучке стоявших во главе ее учеников Преобразователя, не сошла с намеченного им пути. Все крупные реформы, составляющие наиболее важную и никем не оспариваемую заслугу Петровского царствования, удерживаются и при ее преемнице.

На первом плане – созданное Петром новое, на европейский образец, войско. Войско было необходимо для России особенно теперь, когда нужно было поддержать ее новое значение. После заключения Ништадского мира Петр говорил: “Должно всеми силами благодарить Бога, но, надеясь на мир, не ослабевать в военном деле, дабы не иметь жребия монархии греческой”. Завет Петра исполняется, войско составляет предмет серьезных попечений правительства. Когда известный Миних потребовал 15 тысяч солдат для окончания Ладожского канала, Меншиков горячо восстал против этого предложения, указывая на то, что войска погибают на работах и что солдаты набираются с такими издержками и заботами не для того, чтобы копать землю. Благодаря его настойчивости, предложение Миниха, поддерживаемое Толстым и Апраксиным, отвергнуто и решено заканчивать канал одними вольными людьми. Войско при Екатерине находилось в образцовом состоянии, и иностранные правительства, хорошо осведомленные об этом через своих представителей, поневоле должны были и теперь прислушиваться с уважением к голосу России.

Победа, одержанная сторонниками Екатерины над партией великого князя, спасла и другое любимое детище Петра – Петербург. Старорусская партия ненавидела этот город за неудобства его климата, за страшную дороговизну в нем всех припасов, которые надо было привозить издалека. Правда, отказаться от него, уйти в Москву значило в то время удалиться от Европы, пренебречь величайшим приобретением Петра – морем, новосозданным флотом, новым значением России как европейской державы. Но вельможи не дорожили этими преимуществами и, как только Меншикова не стало, поспешили увезти молодого Петра II в Москву.

И в других областях продолжаются традиции Петра Великого. Исполнена его мысль об учреждении Академии наук. Посылается в Швецию Татищев для собирания материалов по русской истории, Шафирову поручают написать историю Петра Великого. Решено продолжать составление Уложения. Из коллегий и канцелярий велено доставлять в типографию сведения о “знатных делах, подлежащих к ведению народному” и т. д.

Но еще более важны заботы правительства о внутреннем устройстве государства. Уже в первых заседаниях Совета обращено было внимание на экономический кризис, переживаемый государством; указано было на существовавшие повсюду злоупотребления, на недостаток правосудия, на бедственное положение крестьян. Затем членам Совета поручено было составить предложения о тех переменах, которые увеличили бы благосостояние народа. Предложения были внесены. Правда, они не заключали в себе ничего выдающегося, и вообще деятельность Совета не привела ни к каким радикальным преобразованиям. В некоторых случаях правительство даже отступило, с целью сокращения расходов и уменьшения волокиты от программы Преобразователя, например, оно уничтожило надворные суды и подчинило городские магистраты по-старинному губернаторам и воеводам, чем уничтожались зачатки самоуправления, данного Петром. Но отдельные меры, принятые для облегчения жизни крестьян, нельзя не признать вполне разумными и достигающими цели. Облегчены подушные подати, изменен порядок воинского постоя, крайне обременительный для населения, отменены многие стеснительные для торговли постановления, уничтожены откупы, сокращены штаты при канцеляриях.

Такова в общих чертах была деятельность правительства в царствование Екатерины, и если припомнить, что царствование это продолжалось лишь с небольшим два года, то нельзя не признать, что преемники Петра с честью вышли из того затруднительного положения, в которое поставила их преждевременная смерть этого колосса. В народе новые распоряжения вызвали неописуемую радость. Измученное население вздохнуло свободно, и можно смело сказать, что короткое царствование Екатерины, хотя и не озаренное блеском побед над внешними врагами, не наполненное той кипучей деятельностью во всех уголках государства, которая отличала славное царствование Петра, является все-таки полезным этапом в истории России. Это был, в некотором смысле, необходимый отдых после чрезмерных, хотя и вызванных необходимостью, требований Петра Великого и перед жестокими бессмысленными вымогательствами курляндского конюха – Бирона.

Необходимо, впрочем, заметить, что все эти труды и попытки, более или менее удачные, решения настоятельных вопросов, поднимавшихся со всех сторон по смерти Преобразователя, заняли только первый и второй год царствования Екатерины. Уж к концу 1726 года деятельность Совета становится крайне вялой, почти незаметной. “Россия похожа на корабль, у которого кормчий и матросы покоятся глубоким сном”, – писал один из иностранных послов своему двору. Что же случилось? Дело в том, что на сцену опять выступил вопрос о престолонаследии, и забота об устройстве собственных дел отодвинула для сановников на задний план заботы о нуждах государства.

Вступление на престол Екатерины было, как мы уже указывали, не только торжеством, но и спасением для “светлейшего” князя. Страшная опасность, которая возникла для него со смертью Петра, благополучно миновала. Он вознесся еще выше, стал еще могущественнее. Но в конце концов, при всех своих государственных заслугах он все же был временщик, обязанный своим могуществом личным отношениям с государыней, и мысль о том, что станется с ним и с его семейством в случае ее смерти, естественно, не покидала его даже в период наибольшего его торжества. В связи с этой заботой об обеспечении своего будущего находится, без сомнения, и вмешательство князя в дела курляндские.

Отношение Меншикова к курляндскому вопросу и его образ действий в этом деле летом 1726 года представляют собой весьма интересные данные для характеристики временщика. К сожалению, рамки нашего очерка позволяют нам только вкратце коснуться этого эпизода. Мы уже говорили, что в 1710 году Петр выдал свою племянницу Анну Иоанновну за молодого герцога Курляндского. Но герцог через несколько недель умер, и так как после него не осталось детей, то герцогский престол сделался вакантным. Необходимо заметить, что Курляндия с XVI века находилась в ленной зависимости от Польши. Последняя хотела теперь воспользоваться прекращением династии, чтобы окончательно присоединить к себе Курляндию и сделать ее польской провинцией. Курляндцы со своей стороны мечтали о полной независимости. В то же время составилась партия, тяготевшая к России. Временно вопрос был решен тем, что поляки назначили администратором дядю покойного герцога, Фердинанда, бездетного старика, очень непопулярного в Курляндии и потому оставшегося жить в Данциге. Но в 1726 году, ввиду преклонных лет администратора, вопрос снова выступил на сцену. К тому же в числе претендентов на герцогский престол, которые, вместе с тем, могли быть и претендентами на руку вдовствующей герцогини, выступил человек, сумевший заслужить расположение как курляндцев, так и герцогини. Это был знаменитый впоследствии граф Мориц Саксонский, побочный сын Августа Польского. Поддерживаемый тайно королем (в данном случае интересы короля и Речи Посполитой расходились: последняя была против избрания его сына, опасаясь усиления монархической власти короля), красивый, рыцарски храбрый и галантный Мориц явился в Курляндию, пленил сердца дворян, пленил вдовствующую герцогиню и был единодушно избран на сейме в герцоги. Но торжество его было непродолжительно. У него явился могущественный соперник в лице князя Меншикова.

Уже в 1711 году, проездом в Померанию, князь стал хлопотать о курляндском престоле и хотел предложить 200 тысяч рублей королю польскому, если тот поможет его предприятию. В Курляндии тогда составилась партия в его пользу, с генералом Ренне во главе. Но при Петре Меншикову трудно было ставить свои личные выгоды подле государственных; теперь же обстоятельства переменились. Пользуясь своим влиянием на императрицу, князь убедил ее открыто высказаться в пользу его кандидатуры. Под его же влиянием состоялось 18 июня очень важное для него постановление Верховного Совета, о котором сказано в протоколе заседания:

“Все советовали без всякого замедления ради отвращения от выбрания в герцоги Гессен-Кассельского и принца Морица и склонения чинов курляндских на выбрание представленных с нашей стороны, отправить знатных персон. И ее императорское величество по тому совету и по высокому своему рассуждению соизволила повелеть ехать туда светлейшему князю Меншикову, под образом будто ради осмотру полков, во осторожность от аглинской и датской эскадр, обретающихся в Балтийском море, рассуждая, что в потребный случай для пострастки курляндцам можно за Двиною те полки поставить, однако ж отнюдь никакой противности оными не показывать”.

В заключение протокола сказано:

“А ежели того курляндцы не учинят, и светлейшего князя Меншикова в герцоги не изберут, то представить им в герцоги курляндские его королевского высочества герцога гольштинского двоюродного брата, второго сына епископа Любского”.

Но Меншиков был уверен в успехе. Наконец, если бы даже его собственная кандидатура не была принята, то он надеялся обеспечить свою дочь, выдав ее за голштинского принца после выбора последнего в герцоги.

Случилось, однако, не так, как он рассчитывал. Посланный вперед, с целью подготовить почву, князь Василий Лукич Долгоруков, один из искуснейших дипломатов Петровского царствования, ничего не добился. Курляндцы, успевшие тем временем избрать Морица, объявили ему, что сейм разъехался и определения его отменить нельзя. Что же касается Меншикова, то он все равно не может быть избран, так как он не немецкого происхождения и не лютеранин; принцу же Голштинскому только 13 лет и, следовательно, до его совершеннолетия Курляндии никакой пользы от него быть не может.

Не помогло и личное появление Меншикова (10 июля) в сопровождении 12-тысячного войска. Несмотря на полученную инструкцию, запрещавшую ему всякие насильственные приемы в обращении с курляндцами, князь позволил себе грозить депутатам, в случае ослушания, Сибирью, а Курляндии вторжением войска. Но депутаты, оскорбленные его повелительным тоном, твердо заявили, что могут получать приказания только от польского правительства. Кончилось тем, что Меншиков, не отваживаясь приступить на деле к сильным мерам, которыми угрожал на словах, и получив приказ императрицы вернуться в Петербург (от 16 июля), должен был выехать из Курляндии без всякого успеха.

А между тем, его самоуправство и насильственный образ действий, который мог вовлечь Россию в войну с Полыней, успели сильно поколебать его кредит у императрицы. Враги его с герцогом Голштинским во главе, конечно, не замедлили воспользоваться его промахом и представить его поведение в Курляндии в самых черных красках. Вдобавок князь своим бесцеремонным обращением вооружил против себя и вдовствующую герцогиню, которая поехала жаловаться на него в Петербург. Таким образом, против отсутствующего фаворита составился целый заговор, в котором приняли участие и обе царевны. “Вся царская фамилия, – доносил цесарский посол Рабутин Карлу VI, – раздражена оскорблением, нанесенным Анне Иоанновне, и требует удовлетворения”. Назначена была комиссия для расследования образа действий князя в Курляндии. По-видимому, дела его принимали опасный оборот. Но Меншиков приехал, свиделся с императрицей и скоро – в первых же числах августа – следствие было прекращено, и все замыслы врагов обращены в прах.

Да оно и понятно. Тот же самый курляндский инцидент, выставивший в ярком свете самоуправство князя и давший против него оружие врагам, обнаружил еще ярче, в какой степени он нужен России. Благодаря его отъезду выяснилось, что настоящим деятелем, дававшим ход всей государственной машине, был именно он. “Без него как-то все дела остановились”, – писал саксонский резидент Лефорт. Другие вельможи в сущности не умели заниматься делами. Да и сами противники Меншикова, хотя бы тот же герцог Голштинский, затевая с ним борьбу, имели в виду лишь ослабить его могущество, подорвать доверие к нему императрицы и занять его место. Но совершенно устранить князя приверженцы Екатерины не желали и не могли, как главную опору их партии, как единственный военный авторитет, который можно было противопоставить другому фельдмаршалу, предводителю украинской армии, князю Михаилу Михайловичу Голицыну, принадлежавшему к лагерю великого князя.

Как бы то ни было, дело в Курляндии не выгорело. Правда, и Мориц Саксонский также должен был проститься со своими надеждами, и вообще решение вопроса о курляндском престолонаследии отложено до смерти старого герцога, так что шансы на успех не все еще были потеряны. Но расшатанное здоровье императрицы заставляло серьезно задумываться над другим, гораздо более важным вопросом – вопросом о престолонаследии в России.

В сущности Меншиков, возведя на престол Екатерину, только отсрочил решение страшного для себя вопроса. Но в то же время можно было надеяться, что императрица проживет еще долго и обстоятельства сами укажут спасительный выход. Теперь же ждать дольше становилось опасно. В начале 1727 года состояние здоровья Екатерины приняло угрожающий характер. Приходилось принять окончательное решение. На первый взгляд, положение было такое же, как в 1725 году: претендентами на престол являлись с одной стороны – дочери Екатерины, за которых стояли прежние сторонники последней, опасавшиеся воцарения сына Алексеева, с другой стороны малолетний Петр Алексеевич, единственный законный наследник престола в глазах народа. События, правда, показали, что мнением народным можно пренебрегать, имея на своей стороне войско. Но люди более проницательные должны были понимать, что то, что удалось в 1725 году, может не удасться теперь. Тогда воцарение Екатерины при малолетстве великого князя не доказывало еще желания совершенно отстранить его от престола; но неужели этот единственный мужской представитель династии будет и теперь обойден в пользу одной из своих теток, в пользу женщины? Еще в начале 1726 года умный Остерман предлагал для примирения интересов обеих сторон женить великого князя на цесаревне Елизавете Петровне. Это было неосуществимо, потому что народ и церковь никогда бы не признали законным брак между такими близкими родственниками; но мысль, внушившая Остерману этот проект, мысль о невозможности устранить от престола великого князя была верной, и Меншиков, при всей своей смелости, должен был невольно отступить перед таким рискованным шагом, который грозил поставить его в положение Годунова. В подметных письмах, во множестве появившихся в то время, ему прямо приписывали эту роль. “Известие детям российским о приближающейся погибели российскому государству, как при Годунове над царевичем Димитрием учинено”, – говорилось в одном из таких писем: “понеже князь Меншиков истинного наследника, внука Петра Великого, престола уже лишил, а поставляют на царство российское князя Голштинского. О горе, Россия! Смотри на поступки их, что мы давно проданы…” Риск, следовательно, был большой, гораздо больше, чем в 1725 году, а выгоды… выгоды казались очень проблематичными. Возвести на престол Анну Петровну значило трудиться в пользу герцога Голштинского, значило готовить себе соперника в лице графа Бассевича, который теперь заискивал перед князем, но при изменившихся обстоятельствах, конечно, стал бы вести себя иначе.

Выход из этого затруднительного положения представлялся один – перейти заблаговременно на сторону великого князя, получить право на его благодарность, привязать его к себе всеми способами… Говорят, эта мысль была внушена Меншикову цесарским послом Рабутиным, принимавшим к сердцу интересы великого князя как племянника цесарева, а Рабутину, в свою очередь, она была подсказана датским послом, боявшимся усиления герцога Голштинского как врага Дании. Как бы то ни было, Меншиков, покончив с колебаниями, принялся за дело со свойственной ему энергией, и в одно прекрасное утро (в марте 1727 года) партия герцога и дочерей Екатерины с ужасом узнала, что Меншиков просил императрицу о согласии на брак его дочери с великим князем Петром и что императрица дала согласие.

Что побудило Екатерину решиться на этот шаг, который должен был отнять у ее дочерей самую сильную их опору, так как не могло быть сомнения в том, что будущий тесть великого князя станет на его сторону в вопросе о престолонаследии? На этот вопрос ответить трудно. Известно, что Меншиков, между прочим, просил согласия императрицы на брак дочери с Петром в виде вознаграждения за то, что она отняла у этой дочери ее прежнего жениха, польского выходца графа Сапегу, и сговорила за него свою племянницу Скавронскую. Но, по всей вероятности, императрица, все время своего царствования прожившая в постоянном страхе народного восстания, и сама чувствовала, как опасно обойти законного наследника, и, не желая подвергать этой опасности дочерей, надеялась, что по крайней мере упрочит их положение, соединив с будущим императором человека, на признательность которого имела право рассчитывать.

Первый проведал об этом Толстой и – ужаснулся. Самый сильный и постоянный его союзник покидал его, переходил на сторону врагов! Он бросился к герцогу, к цесаревнам, те – к матери. Но напрасно молили они ее подумать о гибельных последствиях сделанного ею шага; напрасно Толстой рисовал перед ней опасность, которой она подвергает своих детей и самых верных слуг. Правда, Екатерина начала было колебаться, уверяла, что брак великого князя с Меншиковой не переменил нисколько ее тайного для всех намерения относительно престолонаследия. Но Меншиков имел вторую секретную аудиенцию, и дело было решено окончательно.

Толстой с товарищами, однако, не сложили оружия. Они надеялись, что время еще не ушло и что в конце концов удастся уговорить императрицу назначить наследницей Елизавету, а там, авось, и брак великого князя не состоится – ведь он еще так молод! Но времени оказалось мало. 10 апреля у императрицы открылась горячка; приступить к ней с новыми представлениями заговорщики не решались, а тут один из них, Девьер, своим неосторожным поведением окончательно погубил и себя, и товарищей.

История Девьера, первого полицеймейстера Петербурга, в высшей степени интересная сама по себе по своей романтичности, ярко рисует злопамятный и беспощадный нрав светлейшего князя. Мы можем рассказать ее только в немногих словах. Однажды, во время пребывания в Голландии, Петр Великий заметил на одном корабле красивого, необыкновенно ловкого и проворного юнгу. Юноша оказался сыном крещеного португальского еврея по фамилии Девьер, с радостью принял предложение царя поступить к нему на службу. Сначала он был на побегушках у Меншикова, но скоро царь взял его к себе в денщики, и, будучи доволен его службой, стал повышать в чинах. В1712 году Девьер обратился к Меншикову с предложением выдать за него свою сестру Анну Даниловну, во взаимности которой он был уверен. Но надменный фаворит, успевший уже позабыть о собственном, более чем скромном происхождении, отнесся к этому предложению как к неслыханной дерзости и отказал, а когда тот стал настаивать, то вместо ответа приказал высечь навязчивого жениха батогами. Тогда Девьер бросился к государю, прося заступничества, и Петр приказал обвенчать влюбленных. Вслед за тем Девьер был назначен обер-полицеймейстером, а впоследствии генерал-лейтенантом и сенатором. Но как Девьер ни возвышался, Меншиков все не мог простить ему того, что он насильно вошел к нему в родство. Со своей стороны Девьер, хотя по солидарности интересов и принадлежал к одной с ним политической партии, платил ему такими же “нежными” родственными чувствами и, посланный в 1726 году в Курляндию для разбора жалоб Анны Иоанновны на князя, не стал щадить последнего и представил дело в пользу герцогини. Этого было достаточно, чтобы нажить ему в князе смертельного врага. И вот болезнь императрицы дала Меншикову возможность окончательно погубить как ненавистного шурина, так и всех его единомышленников.

16 апреля, когда болезнь особенно усилилась, Девьер, находясь во дворце, имел неосторожность сказать плачущей Скавронской: “Не надобно плакать”. Цесаревне Анне, вышедшей из комнаты больной, он сказал: “О чем печалиться? Выпей рюмку вина”, – не встал перед ней и смеялся, что было, конечно, неприлично. Этим воспользовался Меншиков, и Девьера предали суду. С расспросу и пыток он оговорил Толстого, Ушакова, Скорнякова-Писарева, старика Бутурлина, одного из Нарышкиных и молодого Долгорукого. Открылось также сообщество герцога Голштинского. Все они, кроме герцога, были привлечены к суду. Правда, все преступление их заключалось только в одних разговорах о том, что не следует допускать брака великого князя с Меншиковой. Но для князя это было, конечно, самое непростительное государственное преступление; и так как императрица видимо угасала, то суд действовал с необыкновенной поспешностью – в 10 дней окончил дело, а несчастная императрица за несколько часов до смерти подписала приговор своим верным слугам, помогавшим возвести ее на престол: Девьера и Толстого, лишив чинов, чести и деревень, сослать – первого в Сибирь, второго в Соловки, Скорнякова-Писарева бить кнутом и сослать; остальные также чувствительно наказаны. Потом еще прибавлено: Девьеру при ссылке учинить наказание, бить кнутом.

Вечером того же дня (6 мая) императрица скончалась, оставив духовное завещание, по которому наследником престола назначался великий князь, с тем, чтобы он женился на дочери Меншикова, на время же его малолетства должно быть учреждено регентство из обеих цесаревен, герцога и Верховного Тайного Совета. Кроме того, завещание определяло порядок престолонаследия в случае смерти Петра бездетным, назначало цесаревнам большие денежные суммы и т. д.

Это завещание, как выяснилось потом, было составлено Бассевичем по соглашению с Меншиковым и подписано Екатериной. Но оно соответствовало желаниям большинства, и слухи о его подложности никого не смущали.

Итак, Меншиков восторжествовал еще раз. Страшный вопрос, смущавший его с давних пор, решен окончательно, решен так удачно, так счастливо для него, как он и не смел мечтать. Поднимаясь все выше и выше по лестнице почестей, ведущей к трону, бывший пирожник достиг теперь высшей ступени, какая только доступна подданному. Правитель государства, не имеющий соперников, будущий тесть императора, популярного в народе, – теперь он, наконец, в безопасной пристани, и никакие бури ему не страшны…

Старая история – человек предполагает… Все это торжество, все это величие продолжалось всего только 4 месяца. То, чего не сделали все происки врагов, чего не сделали все прежние ошибки и злоупотребления “светлейшего” князя, то сделал каприз 12-летнего мальчика, сидевшего на престоле Петра Великого.

Глава VII

Меншиков – генералиссимус и нареченный тесть императора. – Его самовластие. – Интриги врагов. – Неосторожность и беспечность Меншикова. – Болезнь его. – Его падение. – Меншиков в Раненбурге. – Его богатства. – Новые обвинения. – Подметное письмо. – Ссылка в Березов. – Меншиков-плотник. – Смерть Меншикова. – Судьба его семейства

По завещанию Екатерины, до совершеннолетия императора управлять государством должен был Верховный Тайный Совет при участии цесаревен. “Дела решаются большинством голосов, и никто один повелевать не может”. Но это мнимое завещание должно было остаться мертвой буквой. Еще при составлении его Меншиков объявил Бассевичу, что герцог должен будет уехать, потому что ему, как шведу, не доверяют. Герцог и сам понимал, что теперь ему нечего рассчитывать на какую-нибудь выдающуюся роль в России, и, получив обещанный за Анной Петровной миллион (из которого светлейший князь заранее выговорил себе “за труды” 80 тысяч рублей), уехал в свое герцогство. Со стороны 17-летней Елизаветы Петровны, думавшей только о забавах, также нечего было опасаться вмешательства в дела. Оставался один Верховный Тайный Совет, но тот и при Екатерине был послушным орудием в руках князя. Теперь последний еще менее стал церемониться со своими коллегами. Обыкновенно в Совете присутствовали только трое – Апраксин, Головин и Голицын, причем вся их деятельность заключалась в том, чтобы подписываться под приказами Меншикова. Сам он являлся в Совет очень редко; Остерман, назначенный воспитателем юного императора, также – к ним обоим дела носили на дом для получения их мнения, которое со стороны князя обыкновенно было равносильно приказу. Весьма часто в важных делах никто и не знал о цели его официальных распоряжений. Вот случай, ярко иллюстрирующий самовластие князя. В июне 1727 года Петр Михайлович Бестужев, управлявший двором Анны Иоанновны, указом Верховного Тайного Совета вызван был из Митавы в Петербург: “приказано приехать немедленно”. Бестужев прискакал сломя голову. Но “светлейший” князь в то время был болен, доступ к нему невозможен. И что же? Никто не мог объяснить Бестужеву, зачем его вызвали в Петербург по указу Верховного Тайного Совета.

Таким образом, единственным регентом, управлявшим государством с неограниченной властью, остался Меншиков, и, по-видимому, были приняты все меры для упрочения этой власти. Чтобы не дать императору попасть под чужое влияние, князь немедленно перевез его в свой дом на остров и окружил надежными людьми, а 25 мая устроил торжественное обручение его со своей старшей дочерью, 16-летней княжной Марьей Александровной, которую после этого стали поминать в церквах великой княжной и нареченной невестой императора; 34 тысячи рублей назначено было на содержание ее особого двора. Еще раньше, 13 мая, Меншиков получил от императора давно желанное звание генералиссимуса. Таким образом, имея под своею властью все сухопутные и морские силы государства, подчинив своему влиянию юного государя, которого он в скором времени надеялся привязать к себе неразрывными узами, Меншиков мог, наконец, считать себя в полной безопасности от всяких интриг и ударов судьбы.

Да и откуда было явиться новой опасности? Все враги, все подозрительные люди удалены, сосланы, сделаны безвредными, а те, от которых нельзя было отделаться, обласканы, осыпаны милостями и, по-видимому, превратились в лучших друзей “светлейшего” князя. Остерман, единственный способный человек, который мог бы заменить Меншикова, не опасен; у него нет связей, знать смотрит на него свысока, он не может, следовательно, рассчитывать на первую роль, не может обойтись без опоры, а кто же может служить ему лучшей опорой, как не Меншиков, которому он столь многим обязан, который доверил ему такое важное и ответственное дело, как воспитание императора? Уж на Остермана-то, очевидно, он может рассчитывать. Знать также, по-видимому, перестала относиться к нему враждебно с тех пор, как он перешел на сторону великого князя. И Меншиков делает все, чтобы окончательно привязать ее к себе. Голицыны и Долгорукие получают важные должности; один из последних, князь Алексей Григорьевич, назначен гофмейстером при великой княжне Наталье Алексеевне – место очень важное по тому влиянию, какое великая княжна имела на брата; сын этого Долгорукого, молодой князь Иван Алексеевич, пострадавший за участие в кружке Девьера, снова приближен ко двору и назначен гоф-юнкером императора. Это ли не заслуживает благодарности?

Меншиков ошибался. Люди, которыми он окружил императора, которых он осыпал, по его мнению, милостями, не могли быть его друзьями. Слишком еще свежи были в памяти его прежние обиды, слишком хорошо знали все его высокомерие и завистливость, не допускавшие в других и тени самостоятельности. Да и сами милости его, выскочки, человека, которого они считали гораздо хуже себя, только раздражали. Ему льстят, перед ним рассыпаются в изъявлениях благодарности и преданности, но его ненавидят по-прежнему, даже больше, если это только возможно. И при первой возможности свергнуть это ненавистное иго, все эти новые друзья, конечно, не замедлят превратиться в неумолимых врагов.

Эта возможность скоро явилась. Постоянная удача сделала этого “баловня счастья” беспечным; беспечность была причиною целого ряда промахов, приведших к роковой, хотя, по всей вероятности, в конце концов и неизбежной развязке.

Этот умный и ловкий человек, любимец двух государей, сумевший сохранить их любовь и доверие, несмотря на все свои провинности, в каком-то непонятном ослеплении совершенно не подумал о том, чтобы заслужить такую же любовь и доверие со стороны нового императора. Бывший пирожник мало-помалу разучился гнуть спину перед кем бы то ни было. Для его повелительного, деспотического нрава не было теперь никакой сдерживающей узды. В юном императоре Ментиков видел только 12-летнего мальчика, которому он, в качестве будущего тестя, служит опекуном и от которого поэтому вправе требовать повиновения. Нужно отдать ему справедливость, он настоящим образом понял свои обязанности по отношению к императору, понял, что последнему надо долго и много учиться, чтобы стать достойным преемником своего великого деда. Понимал это и Остерман, в лице которого князь дал Петру прекрасного воспитателя. Но Остерман не менее хорошо понимал свои собственные выгоды. Этот мягкий, обходительный, всем улыбающийся человек скрывал под своею непритязательною внешностью величайшее честолюбие. Чтобы достигнуть своей цели, ему надо было прежде всего приобрести любовь своего питомца, а для этого достаточно было только выказывать снисходительность, не налегать с учением и сваливать всю вину стеснительных мер на “светлейшего” князя. Совершенно иначе поступал последний. Он разыгрывал роль строгого ментора, не потакал стремлению мальчика к удовольствиям, требовал отчета во всех поступках…

Первое время мальчик покорно подчинялся этому контролю. При жизни Петра I и Екатерины он находился в тени; за ним не ухаживали придворные, не баловали его лестью. В Меншикове он привык видеть человека, перед которым все преклоняются. Наконец, он был уверен, что обязан ему возведением на престол… Но теперь положение его сразу и совершенно изменилось, и скоро он начинает смотреть на вещи иными глазами. Ему так часто, так красноречиво напоминают, что он самодержавный император, что он может делать все, что ему угодно… Все, что угодно… Но ведь это злая насмешка… Он вовсе не хочет учиться, он любит езду верхом, любит псовую охоту, а между тем, во всем надо спрашиваться у князя и чаще всего получать отказ. Барон Остерман, правда, также стоит за ученье, но он гораздо снисходительнее и, наконец, он также подчиняется требованиям светлейшего князя. И в душе мальчика все сильнее и сильнее разрастается недовольство строгим опекуном.

Невеста ему также не нравится. Рассказывают, что бедная княжна, очень любившая своего первого жениха Сапегу, упала в обморок, когда отец впервые сообщил ей об ожидающем ее счастье. Шестнадцатилетняя, вполне развитая красавица, конечно, не могла питать никакого чувства к своему мальчику-жениху. В его обществе ей было не по себе; она неохотно принимала участие в его забавах и казалась мальчику скучной и противной. То ли дело тетя Елизавета Петровна! Та, несмотря на свои 17 лет, была ему совсем под пару по живости характера, по страсти к увеселениям и прогулкам, к шуму и движению. И она также не любила князя, разлучившего ее с сестрой. Не любила его и великая княжна Наталья Алексеевна, имевшая на брата большое влияние.

Все это не ускользнуло от зорких глаз придворных, и вот все потихоньку, но систематически начинают раздувать это недовольство, а больше всех обласканные князем Долгорукие. Петру нашептывают, что он ничем не обязан Меншикову, что он взошел бы на престол и без его содействия, указывают на беспредельное честолюбие князя, напоминают об участи несчастного Алексея… Но еще сильнее, чем эти нашептывания, действует неосторожное поведение самого Меншикова.

По какому-то случаю цех петербургских каменщиков поднес императору в подарок 9 тысяч червонцев, а тот, желая порадовать сестру, отправил к ней деньги с одним из придворных. Но посланный встретился с Меншиковым, который, узнав в чем дело, заметил: “Государь еще очень молод и не знает, на что следует употреблять деньги; отнесите их ко мне, я увижусь с государем и поговорю с ним”. На другое утро великая княжна Наталья по обыкновению пришла навестить брата. Узнав, что она не получила подарка и что его отнял у посланного Меншиков, Петр пришел в страшный гнев. Он немедленно послал за князем и с необыкновенной запальчивостью закричал на него, как смел он помешать исполнению его приказания? Не привыкший к такому обращению, князь был поражен, как громом. Однако он быстро оправился и отвечал, что ввиду известного недостатка в деньгах в государстве и истощения казны он намеревался сегодня же представить проект более полезного употребления этих денег. Но мальчика, понятно, такой ответ не успокоил. Топнув ногой, он вскричал: “Я научу тебя, что я император и что мне надо повиноваться!” И с этими словами повернулся к князю спиной и ушел. Меншиков пошел за ним и так долго упрашивал его, что Петр, еще не привыкший к подобным выходкам, наконец, смягчился и простил его.

Но первый шаг к освобождению уже сделан. Юный император окончательно почувствовал свою силу. В самом деле, с какой стати он будет слушаться человека, который испугался одного его окрика, с какой стати он слушался его до сих пор? Он действительно покажет всем, что император он, а не этот выскочка.

К несчастью для Меншикова, последний скоро после этого опасно заболел. Старая болезнь, чахотка, разыгралась с особенной силой; у него появилось сильнейшее кровохарканье, лихорадка. Готовясь к смерти, он написал императору прекрасное наставительное письмо, в котором указывал ему на его обязанности относительно России, “этой недостроенной машины”, увещевал слушаться Остермана и министров; написал и к членам Верховного Тайного Совета, поручая им свою семью.