Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 2, том 1

Впоследствии он узнал, что в его зачислении на курсы был повинен не только авторитет Василевского, профессора ГДУ, заведовавшего лесным факультетом этого университета, вскоре переименованного в Лесной институт, а ещё и другие обстоятельства.

Дело в том, что среди присланных с биржи труда ребят комсомольцами были далеко не все. Заведующий биржей сразу предупредил, что такого количества комсомольцев в одно учреждение он дать не сможет, вмешается уком комсомола, который, стремясь обеспечить необходимую прослойку комсомольцев, часто сам направлял их в те или иные учреждения. Помог, следовательно, комсомольский билет. Уже впоследствии Борис узнал и то, что если бы он раньше обратился не на биржу, а в уком РЛКСМ, то уже получил бы работу в каком-нибудь из владивостокских учреждений. Но он был слишком неискушённым в житейских делах. Не знали о таком преимуществе и его родители.

Но в этот вечер в семье Алёшкиных был праздник: Боря-большой поступал на курсы без экзаменов, и, следовательно, теперь превращался в работающего члена семьи. И даже то, что Анна Николаевна, уже окончательно получившая отказ в службе в городе и взявшая назначение в Шкотово, должна будет через несколько дней выехать вместе с младшими детьми из Владивостока, пока не омрачало их радости.

Конечно, больше всех был рад сам Борис: он уже мысленно представлял себя в глухой тайге руководителем большой группы рабочих, заготавливающих лес, и ему казалось, что интереснее этой работы просто невозможно придумать.

Анна Николаевна сказала:

– Ну, Борис, раз ты теперь становишься самостоятельным человеком, то я тебе устрою награду. Завтра у нас на курсах выпускной вечер, папа со мной идти не может, пойдёшь ты.

Вечером, как всегда, он подбежал к дому Жени, вызвал его на улицу и радостно сообщил ему о своём зачислении на курсы. К его удивлению, тот отнёсся к Бориной радости довольно скептически.

– Подумаешь, десятник по лесозаготовкам! Тот же рабочий, чуть постарше. Вот я окончу ГДУ, инженером буду – другое дело.

– А что же, я инженером стать не могу? Поработаю немного и тоже в институт поступлю, в Лесной.

Женя в последнее время с Борисом виделся нечасто, во-первых, потому что был занят подготовкой и самими экзаменами, а во-вторых, потому что его встречи с Асей отнимали все вечера. Женю это немного обижало, и он часто насмехался над ними. В этот раз он решил выяснить этот вопрос:

– Ты что, опять к Аське на свидание пришёл? Дурак ты, она с тобой играет! У неё были и постарше тебя ухажёры, а с тобой она встречается просто так, от скуки.

– А я с ней тоже только время провожу, совсем и не собирался ухаживать, очень мне нужно! – довольно зло сказал Боря и рассерженно повернул к дому.

Напрасно Женя пытался его остановить: Борис, не обращая внимания на его зов, быстрыми шагами удалялся по своей Бородинской улице. Он сердито думал: «Ишь ты, играет! Ну и пусть! Доиграется!».

Вечером следующего дня, нарядившись в свой новый костюм, Борис вместе с Анной Николаевной появился в здании бывшего военного училища, расположенного в самом центре Владивостока, на Светланской улице. Они вошли в зал и уселись на свободные места недалеко от невысокой эстрады, на которой должен был состояться концерт. Борис не успел опомниться, как около них оказались все его Шкотовские знакомые: тут была и Милка Пашкевич, и Поля Медведь, и Харитина Сачёк, и даже Нина Черненко, уже оправившаяся после своего потрясения и побоев, полученных при захвате бандитами. Она уже, конечно, успела рассказать своим подругам про страшное приключение, которое пережила, успела также сказать, что одним из её спасителей был Борис Алёшкин. Теперь все они наперебой восхищались его храбростью и с увлечением рассказывали о происшедшем его мачехе. Сам Борис об этом дома не говорил.

Конечно, все они уселись вместе и с азартом обсуждали каждый номер концерта, который был очень хорошо подготовлен. Выступали певцы и певицы, декламаторы и танцоры, – и всё это были молодые учителя и учительницы. В программе было много песен и стихов, никогда ранее Борисом не слышанных, и многие из них ему очень понравились, особенно запомнился один учитель, читавший стихи и басни пролетарского поэта Демьяна Бедного. До сих пор Алёшкин даже и не знал о существовании такого поэта. Из всего прочитанного этим артистом ему особенно запомнился «Манифест барона Врангеля к красноармейцам», он начинался так:

Их фанге ан! Я нашинаю…

Ес ист, для всех совейстких мест…

Это произведение Бедного с того времени стало, благодаря своей острой сатире, одним из самых любимых у Бориса, и он его впоследствии часто декламировал сам.

Весь вечер Боря находился в окружении своих шкотовских приятельниц. Мужчин, особенно молодых, на курсах было немного, и эти девицы, хотя и были старше Бори на несколько лет, всё-таки с удовольствием использовали его как кавалера, играя с ним в разные игры, которые начались после концерта, и танцуя многочисленные танцы, от участия в которых он, хотя и отказывался, но всё же почти всегда вынужден был уступать и вертеться с той или иной из этих боевых девчат.

Но он всё же время от времени окидывал взглядом зал, пытаясь кого-то отыскать – конечно, он искал Асю. Наконец, увидел её. Заметила и она его взгляд. Видя, какой плеядой молодых учительниц окружён Борис, Ася состроила презрительную гримаску, но глазами показала ему на боковую дверь зала, выходящую на запасную лестницу.

Заметив, что она направилась к этой двери, Борис, под каким-то предлогом увильнув от очередного танца, шмыгнул за нею. Через несколько мгновений он очутился на тёмной лестничной площадке, и едва закрыл за собой дверь, как почувствовал на своей шее мягкие нежные руки, а к его губам прильнули горячие, чуть влажные губы. Он так растерялся, что даже не ответил на поцелуй, а когда собрался, то те же руки, которые его только что обнимали, властно и энергично оттолкнули его, и он услышал громкий шёпот:

– Я тебе говорила, что, когда захочу, то сама тебя поцелую, вот и поцеловала, а ты совсем не умеешь целоваться!

И когда Борис ринулся к ней, чтобы доказать обратное, она продолжала тем же шёпотом:

– Теперь уж поздно! Иди в зал и не смей ко мне подходить. Не вздумай меня провожать! Завтра встретимся у «Художественного», до завтра! – и кокетка, чуть приоткрыв дверь, выскользнула в зал.

Вслед за ней вошёл и Борис. Он думал, что вряд ли кто-нибудь заметил кратковременное отсутствие двух молодых людей, но один человек всё-таки заметил, это была его мать.

– Ты всё-таки с ней встречаешься? Смотри, не сломай себе голову! Ты, конечно, пойдешь её провожать?

– Нет, я пойду с тобой.

– Поссорились? Так скоро…

– Да нет, мама, просто так нужно.

– Ну что же, тогда пойдём сейчас, время уже около двенадцати, мне завтра надо готовиться к отъезду, кое-чего пошить, починить и себе, и ребятам, да и устала я…

И распрощавшись с остававшимися учительницами из Шкотовского района, которые уже знали, что Анна Николаевна Алёшкина опять возвращается в сельскую школу, и что, следовательно, они скоро встретятся вновь, Алёшкина и её сын отправились домой.

Кстати, нужно сказать, большинство шкотовских знакомых Алёшкиных не знали, что Борис – не родной сын Анны Николаевны. Все считали, что во время Гражданской войны он потерялся, а теперь нашёлся и живёт с родителями.

Часов в семь вечера следующего дня Борис нетерпеливо прохаживался около кинотеатра и поглядывал на Светланскую и на трамвайную остановку. Но вот, наконец, появилась и Ася. На первый вечерний сеанс они уже опоздали, а идти на последний, кончавшийся около двенадцати ночи, девушка не захотела. Борис предложил ей погулять по Корабельной набережной – так называлась улица, проходившая по самому краю бухты Золотой Рог, ограниченная с одной стороны маленькими домишками, всевозможными складами с железнодорожными ветками и подъездами, а с другой песчаным берегом бухты, к которому приткнулись многочисленные китайские шаланды самых разнообразных размеров, служившие для перевоза пассажиров на мыс Чуркин и плавающие вдоль побережья Приморья, Кореи и Китая.

Улица эта была слабо освещена и, как правило, почти совершенно пустынна.

Ася согласилась с предложением, и они часа два бродили по полутёмным закоулкам, болтая о разных разностях. Наконец, также пешком они тронулись домой.

У крыльца дома Аси Борис вновь сделал попытку поцеловать девушку и, хотя ему теперь это удалось, но ответного поцелуя он не получил, и Ася сказала:

– Ты опять нарушил наш уговор. Ну да ладно, на этот раз я тебя прощаю. Это твой прощальный поцелуй, ведь завтра я уезжаю, и когда мы с тобой снова увидимся, не знаю.

– Как это уезжаешь? Куда?

– Чудак, ты же вчера сам был на прощальном вечере курсантов-учителей, а теперь мы все разъезжаемся по своим местам. Я уезжаю к своим шахтёрам на Сучан. 3ахочешь, приезжай в гости, буду рада.

Домой Борис возвращался с чувством утраты чего-то дорогого, неповторимого, и в то же время с чувством какого-то освобождения. Он не понимал, почему ему одновременно было и жаль расставаться с Асей, и как будто радостно, что, наконец, это знакомство так просто закончилось. Так он никогда и не понял, какое чувство испытывал к Асе.

В этот же период времени, кроме свиданий с Асей, Борис пережил и ещё одно приключение, оно показывает, каким мальчишкой был, в сущности, наш герой.

Однажды, после купания, группа ребят собралась гулять на Сапёрную сопку. Они говорили, что на этой сопке много интересного. К ним присоединились и Борис с Женей.

Прежде, чем рассказать об этом путешествии, о котором, кстати, Борис никогда впоследствии не жалел, попробуем объяснить, что же это за сопка была. Для этого нам необходимо представить себе, как выглядел в то время Владивосток. Этот город располагался по окружности бухты Золотой Рог, являющейся частью залива Петра Великого, с другой стороны город граничил с Амурским заливом. Берега этих заливов, занимаемые городом, состояли из ряда небольших гор, называемых на Дальнем Востоке сопками. Сопки эти когда-то покрывала густая дальневосточная тайга, а к описываемому нами времени на отдельных местах находились её жалкие остатки в виде мелких деревьев и кустов. В настоящее время все эти сопки застроены большими многоэтажными домами, тогда же по их склонам двух- или трёхэтажные дома были редкостью, основная масса их – одноэтажные, часто деревянные, домишки.

Центральная часть города, расположенная по южным склонам сопок Голубиной и Куперовской, упиралась в бухту Золотой Рог, ограниченную от остальной части залива Петра довольно узким и высоким мысом, носящим название мыса Чуркина. На этом мысе находились многочисленные склады, имелось и несколько домишек. Большая часть его пустовала. С восточной стороны бухты Золотой Рог находился ещё один мыс, отделяющий эту бухту от Амурского залива, он назывался мыс Эгершельда и состоял из нескольких довольно высоких и совершенно голых сопок, на которых там и сям были разбросаны казармы, небольшие жилые дома и находились какие-то старые военные сооружения. По берегу бухты вдоль этого мыса проходила основная линия железной дороги, это был конец так называемой Транссибирской железнодорожной магистрали.

Ещё в начале двадцатого столетия, и даже в конце девятнадцатого, на мысе Эгершельда, как и на Русском острове, замыкавшем вход в бухту Золотой Рог с юго-востока, было начато царским правительством строительство мощных артиллерийских батарей, с огромными крепостными орудиями, державшими под своим прицелом все морские подходы к городу.

Основным местом размещения этих батарей явились возвышавшиеся на берегу сопки, каждая из них в своё время получила специальное название. Одна, привлекавшая наибольшее внимание владивостокских подростков, называлась Сапёрной. Она пользовалась большим вниманием потому, что хозяйничавшие во время интервенции на этих укреплениях японцы и американцы не успели её окончательно разорить.

Дело в том, что сразу же после высадки своих войск во Владивостоке эти державы наперегонки фотографировали все фортификационные сооружения, защищавшие Владивосток с моря, а затем с не меньшим усердием и торопливостью принялись за их разрушение. Американские и японские солдаты по команде своих начальников взрывали орудия, остатки вывозили в свои страны, одновременно взрывали и разрушали подземные бетонные казематы, имевшиеся у каждой батареи и служившие для размещения боеприпасов и обслуживающего орудия персонала, подъездные пути и казармы, стоявшие на поверхности.

По счастливой случайности, а вернее, благодаря успешному и быстрому наступлению Красной армии, Сапёрная сопка оказалась наименее пострадавшей: на ней сохранились на своих местах орудия (у которых интервенты успели вынуть только замки и снять прицельные приспособления), казематы, пустовавшие казармы и склады от боеприпасов.

Командование Красной армии в то время важности этим батареям не придавало, военными объектами их не считало, и поэтому никакой специальной охраны не было, к большому удовольствию владивостокских ребят.

Забравшись на сопку и спустившись по лестнице в форт, Борис и его спутники увидели много интересного. Вся сторона сопки, обращённая к морю, представляла собой глыбу бетона толщиною в несколько саженей. Такую бетонную стену не мог, по мнению всех ребят, пробить ни один снаряд. На круглой площадке форта, по краям которой были проложены рельсы, находилось огромное орудие, незнакомое Боре. Оно, конечно, не могло идти ни в какое сравнение с теми так называемыми полевыми пушками, которые ему приходилось видеть: калибр этого орудия (18 дюймов) позволял забраться внутрь ствола любому из мальчишек. Длина ствола также поражала своими размерами, она равнялась почти четырём саженям. С площадки, по рельсам которой казённая часть орудия довольно легко передвигалась, поворачивая ствол почти на 90° в обе стороны, можно было проникнуть внутрь форта, что ребята и не замедлили сделать.