Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 2, том 1

На этот раз официант явился без пельменей, а, подойдя к столу, склонился и довольно тихо сказал:

– Васа капитана, хосю расситаться?

Фёдор сердито посмотрел на него и возмущённо сказал:

– Как это рассчитаться? А мы ещё со сметаной пельменей не ели! Подайте ещё со сметаной и принесите сразу по две порции, а то таскаете тут по десятку штук, так до вечера не наешься!

Своё приказание он произнёс нарочито громким голосом, и его слова на этот раз уже вызвали громкие смешки почти за всеми столами. Все уже смеялись не над парнями, способными есть в таких количествах, а над хозяином, который не выдержал пытки и убежал из зала.

Официант на этот раз явился сразу с четырьмя тарелками и большим кувшинчиком сметаны.

Когда ребята доедали последние пельмени из восьмой порции, им сделалось уже немного муторно, но всё же они своей чести не уронили, в конце концов управились и с ней. На этот раз Борис тщательно сосчитал количество пельменей, имевшихся в этой проклятой, как он мысленно про себя её назвал, восьмой порции, их оказалось 15. Таким образом, они умудрились съесть, если все порции были одинаковы, по 120 штук!

Однако, справившись с последними пельменями, они тут же поднялись из-за стола и, положив на стол 3 рубля, гордо сказали подбежавшему официанту:

– Сдачи не надо, – и тяжело переваливаясь, вышли из зала.

Оделись, дали по гривеннику швейцару, который поспешил открыть перед ними двери, услужливо улыбаясь. До него, как и до гардеробщика, очевидно, дошли слухи об их «подвиге», и, как всякие подневольные люди, они были рады, что их хозяин получил щелчок.

А наши друзья едва отошли от ресторана на несколько шагов, как весело расхохотались, у них хватило сил ещё и на это.

– Вот хозяин-то взбесился! – сказал Борис

– Да уж, теперь свои хвастливые афиши, наверно, снимет! – вторил ему Фёдор.

Погуляв по городу до 6 часов, они вполне оправились, смогли нормально участвовать в заседании бюро укома РЛКСМ, и их обжорство не оставило дурных последствий.

В течение зимы им ещё несколько раз доводилось бывать во Владивостоке и, каждый раз, посещая «Сан-Суси», они наказывали хозяина, съедая по 7–8 порций пельменей или блинов.

В конце концов, к их посещениям привык и обслуживающий персонал, и сам хозяин. Последний даже попробовал из этого извлечь выгоду, прибавив в своей афише ещё одну строчку: «Посетитель, сумевший съесть более 8 порций, не платит денег совсем, но зато если он взялся за это, а выполнить не смог, то платит вдвойне».

Конечно, он хотел подловить и наших героев, но они оказались хитрее и на эту приманку не клюнули. Ведь ребята, в конце концов, переедали не из-за жадности, не из-за скупости или отсутствия денег, а исключительно для того, чтобы позлить хозяина.

Некоторые легковерные граждане на эту удочку попадались и, не справившись с задачей, вынуждены были платить хозяину вместо рубля – два, а то и три. Однако, таких храбрецов находилось не очень много, а вскоре эта афиша была хозяином снята вообще.

Заседание бюро укома окончилось в 8 часов вечера, ходить по магазинам было уже поздно, решили отложить это на следующий день, сейчас нужно было подумать о ночлеге. Вначале предполагали поехать на станцию Седанка к брату Фёдора, но затем он предложил другой вариант:

– Послушай-ка, Борис, у меня на Первой Речке живёт двоюродный брат Дмитрий Сергеевич, он служит в уисполкоме инструктором культотдела, живёт один, может быть, пустит на одну ночь, ну а если нет, то тогда уж на Седанку поедем.

Сказано – сделано. Сели на трамвай и через полчаса, проехав по всей Китайской улице, миновав Куперовскую падь, уже были на Первой Речке – так называлась ближайшая к Владивостоку железнодорожная станция.

Квартира Мити Сердеева находилась в нескольких шагах от последней трамвайной остановки. Она состояла из одной большой комнаты, занимавшей значительную часть низенького одноэтажного домишка, принадлежавшего вдове какого-то, довольно давно умершего, кондуктора. Женщина эта сама уже работать не могла и существовала только с того, что сдавала часть своего дома жильцам.

Сдавала она две комнаты: одну, большую – Дмитрию, вторую, поменьше – какой-то не то продавщице, не то официантке, а в третьей, самой маленькой, и кухне жила сама с дочкой, девицей лет 17. С ними же жила и ещё одна девушка лет 18, которая, по словам Мити, занималась неизвестно чем.

Сам Дмитрий оказался худощавым, невысоким человеком лет 23, со светло-каштановыми волосами, серыми глазами, довольно приятным лицом и живыми движениями. Говорил он чуть резковатым тенорком, слегка шепелявя.

Он встретил ребят в прихожей и отнёсся к ним весьма дружелюбно и приветливо. Как он заявил, они приехали как раз вовремя: в доме намечался небольшой сабантуй, а как потом выяснилось, солидная пьянка. Дело было в том, что он «прощался с Владивостоком и всеми своими старыми друзьями», так как получил новое назначение. Дмитрий сообщил:

– В самое ближайшее время, в новом 1925 году произойдёт реорганизация административного управления Дальнего Востока: образуется из Приморской губернии Приморская область, ликвидируются уезды и волости, вместо них будут организованы районы. Шкотово тоже станет районным центром. Не будет уисполкомов, а будут райисполкомы.

Вот его и посылали в Советскую Гавань – будущий районный центр, где после районного съезда Дмитрий станет работать в райисполкоме заместителем председателя. Сегодня он получил необходимые бумаги, расчёт и на днях отбывает к новому месту работы на пароходе, поэтому и был запланирован сабантуй.

– Осталось уладить одно небольшое дельце, – заметил он, – хорошо, что вы приехали, значит, сегодня кутнём!

Ещё дорогой Фёдор рассказал, что Митя уже 4 года, как состоял в РКП(б), всё время, пока на Дальнем Востоке была интервенция, он партизанил, в партизаны пошёл вместе со своими старшими братьями сразу, как окончил гимназию. Что один из его братьев погиб, а самого Митю ранили, правда, легко. Что Митя очень хороший оратор, развитой и начитанный человек, что он, как и все Сердеевы, музыкален, хотя и не так, как сам Фёдор. Что родители и другой брат его живут в Хабаровске, где у них есть свой дом. Сам Митя решил остаться в Приморье, где окончилась его партизанская служба. Рассказал Фёдор и о том, что при всех своих хороших качествах, Митя пристрастился к выпивке, и сейчас, по слухам, пьёт довольно часто.

– Впрочем, – добавил Федя, – у них в семье, как говорит отец, все выпить не дураки!

Узнав о предстоящем кутеже, наши друзья немного растерялись. Они ведь, кроме кваса и, в очень редких случаях, пива, ничего не пили, а тут, очевидно, предполагалось что-то посерьёзнее. Но и уйти теперь, когда уже попросились ночевать, было нельзя, да и Митя, заметив их колебание, сразу заявил:

– Нет, ребята, никуда я вас сейчас не отпущу! У нас и кавалеров не хватает: молодых девиц целых три, а я один, не справлюсь! Так что оставайтесь без разговоров. Мы с вас много за угощение не возьмём: дадите на пару бутылок водки, я пошлю сейчас, и хватит, что с молокососов взять? Да вы ведь всё равно больше-то и не выпьете…

Ребята, не задумываясь, выложили Мите по три рубля, которые тот и отнёс на кухню, откуда слышался женский смех и громкий разговор. Ребята разделись и прошли в Митину комнату, и, пока тот отсутствовал, видимо, давая задание на приобретение дополнительной выпивки и еды, и объяснял появление новых гостей, Фёдор, увидев висевшую на стене гитару, взял её и, усевшись на диван, стоявший у стены комнаты, начал с переборами и вариациями разыгрывать одну из любимых своих песен «Ах, Настасья, ты, Настасья, открывай-ка ворота».

Вернувшийся с кухни Митя подсел к Борису и стал его расспрашивать о жизни в Новонежине, о том, как ему понравилась семья Сердеевых, и вообще обо всём.

Борис не умел держать язык за зубами, и скоро Митя уже знал, что Борис – сын Якова Матвеевича, которого, оказывается, Дмитрий знал ещё по партизанской борьбе, ведь Алёшкин был партизанским связным. Борис этому удивился: дома отец никогда не говорил о своей связи с партизанами. Узнав же, что Борис служил в отряде при ГПУ и был ранен в схватке с бандитами, Митя проникся к своему собеседнику некоторым уважением, и их разговор принял ещё более дружеский и даже несколько интимный характер.

Вскоре и Борис уже знал, что Митя в этом году учился в совпартшколе, где познакомился с учительницей из села Угловое Милой Пашкевич. По службе он часто разъезжал по сёлам, конечно, бывал и в Угловом, у него с Милой завязалась дружба и, кажется, как он заявил, даже настоящая любовь.

– Понимаешь, Борис, девчонка запала мне в душу, да уж очень она упёртая! Вот уже почти год с ней встречаюсь, поцеловать ещё иногда позволит, а чтобы что-нибудь большее – ни-ни! Но я, кажется, всё-таки уломаю её. Завтра поеду и скажу, что уезжаю в Совгавань. Если хоть немного любит, пусть выходит за меня замуж и едет со мной. Ну а если откажется, так я её силой увезу!

Услышав такое признание, Борис чуть не проболтался, что и ему запала в душу девушка из той же семьи – следующая сестра, Катя, но вовремя сдержался, ведь это было пока только в его воображении: он с Катей-то и нескольких фраз не успел сказать, а наедине, уж не говоря о поцелуях, на которые он бы наверно и не решился, и вовсе с Катей ни разу не был. Ведь это можно Тину Сачёк поцеловать, Полю Медведь, ещё там кого-нибудь, а Катю – это непросто. Ей стоит только посмотреть на него, где уж тут решиться поцеловать?

Тем временем комната наполнилась народом, появилась хозяйка, для проводов нарядившаяся в какое-то очень старомодное платье, и три молодых девицы. Одна, старшая, очевидно, была довольно близка с Митей, потому что сразу же бесцеремонно села к нему на колени и обняла его шею рукой, другой она поздоровалась с Борисом. Вместе с девушками в комнату вошёл и парень лет 19, он вместе с младшими стал накрывать стол, носить с кухни закуску, водку и всё это расставлять на столе.

Через некоторое время хозяйка пригласила всех садиться, сели и наши ребята. Как мы можем понять, на всякую еду они смотрели чуть ли не с явным отвращением: сан-сусистские пельмени ещё давали себя знать. И хотя угощение состояло из довольно вкусных вещей – и колбасы нескольких сортов, и рыбы солёной и копчёной, и жареной картошки с мясом, с икрой, и ещё множества разной еды, – наших друзей всё это не прельщало. Откровенно говоря, они думали только о том, чтобы как-нибудь поскорее улечься спать. Но тут, видно, этого ждать скоро не приходилось. Кроме закусок, стол был уставлен чуть ли не десятком бутылок водки, наливок и настоек, и Митя сказал, что пока всё это не будет выпито и съедено, из-за стола он никого не выпустит.

Как только все уселись, Дмитрий всем налил по полному, довольно большому (чуть поменьше чайного), стакану водки и предложил выпить за его счастливую дорогу. Напрасно Борис ссылался на свою пионерскую должность, на комсомольский запрет – Митя ничего признавать не хотел. А Фёдор сказал:

– Лучше выпей, Борис, он от тебя всё равно не отстанет, только врагом твоим на всю жизнь сделается.

Борису никак не улыбалось иметь своим врагом будущего родственника Кати Пашкевич, он ни на минуту не усомнился, что этот боевой парень сумеет-таки уломать Милу Пашкевич и увезет её с собой в Советскую Гавань.

Он зажмурился и, чокнувшись с Митей, одним духом выпил водку. Это был первый стакан водки в его жизни. К его удивлению, ничего с ним не случилось, больше того, он даже не опьянел сразу, как он боялся. Очевидно, сказалось то, что его желудок ещё был переполнен пельменями. Но зато после второго стакана, который в них влили чуть ли не силком, оба наши героя осоловели: один пел, другой рассказывал какие-то, очевидно, неприличные анекдоты, словом, гости стали вести себя так, что все, кто мог считаться в этой компании хозяевами, поспешили увести их из-за стола и уложить в постели, принадлежавшие младшим девушкам, прямо в одежде, заставив их только стянуть сапоги.

Митя был немного обижен и разочарован слабостью своего родственника и его друга, но, так как и сам уже находился в солидном подпитии, махнул на них рукой и одобрил их отправку в постель.

Правда, потом уже как-то Борис и Фёдор узнали, что он настоятельно требовал, чтобы девицы, на постели которых были уложены гости, отправились спать вместе с ними, и на этой почве даже устроил скандал. Но его сумел уговорить Андрей – кстати сказать, негласный жених, а пока откровенный поклонник хозяйской дочки, мол, парни в таком состоянии, что всё равно никуда не годятся, а девчонки ещё хотят выпить, и Митя, убеждённый его доводами, наконец, успокоился. Тем более что его вниманием овладела соседка по квартире, очевидно, имевшая на него определённые виды. Спустя время выяснилось, что она жила с Митей, но жениться на ней он никогда не собирался.

Девчонки же, как только стол опустел, удрали из дому. Уже гораздо позднее ребята узнали, что одна из них жила с китайцем, державшим лавчонку в этом же дворе, вот к нему-то догуливать эта компания и отправилась, оставив на своих кроватях непрошеных гостей.

Между прочим, это было счастьем для ребят. Ведь они имели при себе немаленькие по тем временам деньги – рублей по пятьдесят, и, если бы эти распутные девки отправились к гостям, они бы, конечно, эти деньги обнаружили, и остались бы наши герои с пустыми карманами.

Проснулись ребята почти одновременно, когда ещё было совсем темно. Некоторое время они просто не могли понять, где находятся, но затем постепенно вспомнили всё вчерашнее. Помогло этому и их состояние: головы болели, мутило, побаливал живот, и самым первым желанием было как можно скорее выбраться из этого вертепа и никогда в него не попадать. Убедившись, что их деньги целы, они быстро оделись и направились к двери. Но перед уходом Фёдор всё же решил заглянуть к Мите, чтобы проститься с ним. Приоткрыв дверь в его комнату, слабо освещённую лампадой, теплившейся перед тёмной иконой (хозяйка была женщиной богомольной и в каждой комнате держала иконы с лампадами перед ними), он, очевидно, увидел такую картину, что быстро прикрыл дверь и сдавленным голосом произнёс:

– Он там с бабой! Пойдём скорее!

До открытия магазинов было ещё много времени. На улице шёл небольшой снежок и дул сильный порывистый северо-восточный ветер. Было градусов 15 мороза, а у обоих друзей одежда находилась в таком состоянии, что даже и меньший мороз пробирал бы до костей. Доехав до центра города, они, ёжась от холода, прижимаясь друг к другу, бродили по Светланке, как две бездомные собачонки, и в душе оба ругали и водку, и Митю, и его затею с сабантуем, и себя, что вовремя не удрали от него, и вообще всё на свете.

Однако, эта двухчасовая прогулка по морозу им пошла на пользу, они, хотя и промёрзли основательно, но зато окончательно протрезвели: головы перестали болеть, и предстоявшие им покупки смогли совершить достаточно толково. А купили они, прежде всего, по паре ичигов – для их работы это была незаменимая обувь. Она существует только на Дальнем Востоке, впрочем, я сказал, существует – вернее нужно было сказать, существовала в то время, я не знаю, есть ли она там сейчас. Но тогда для охотников, рыбаков, людей, работавших в лесу, эта обувь являлась прямо-таки необходимой.

Кажется, я уже немного говорил о ней, повторюсь. Ичиги – это длинные, до пояса, к которому они прикреплялись специальными ремешками, сапоги, сшитые из толстой юфтевой кожи так, что имели только один шов сзади. Цельнокроеные, без головок и каблуков, они отличались тем, что совершенно не пропускали воду и имели очень маленький вес. На подошву и в носок накладывалось сено, около колена они подпоясывались специальным ремешком, такой же ремешок стягивал их у голеностопного сустава. Это была замечательная обувь!

В знакомом Борису китайском магазине на Пекинской улице они купили хорошего чёрного сукна. Ещё до поездки в город они решили сшить себе одинаковые костюмы: гимнастёрки с нагрудными карманами и широкие брюки-галифе, в то время это была самая модная одежда у большинства комсомольцев и партийцев. Сшить эти костюмы им пообещал стрелочник Леонов.

По-настоящему его фамилия имела другое произношение, ведь он по национальности был чехом, осевшим после пленения в Новонежине и женившимся на одной из новонежинских красавиц. На родине его звали Франтишек Леоноски, ну а местные жители переделали его во Франца Ивановича Леонова, таким он и остался. Так вот, этот работящий дядька обзавёлся довольно большой семьёй и в качестве добавочного заработка занимался портняжным ремеслом. Ещё на родине он работал подмастерьем у портного, а в Новонежине после удачно сшитых брюк и рубах нескольким парням, получил славу первоклассного портного. Успеху помогло и то, что в приданом его невесты была отличная Зингеровская ножная швейная машина. Вот на его искусство наши друзья и полагались.

В магазине Кунста и Альберта имелся отдел, где можно было приобрести кое-какие театральные принадлежности. Купили здесь по коробке грима, а Борис, кроме того, ещё несколько накладных усов, бород и бакенбард; хотел купить и парик, но он оказался слишком дорогим.

Фёдору, как и Борису, активному участнику драматического кружка, игравшему в основном роли молодых героев, гримироваться было просто: достаточно было подрумяниться, подкрасить губы и брови, нарисовать над верхней губой какие-нибудь усики – вот и всё. Не так легко приходилось его другу: Борис обычно играл попов, кулаков, белогвардейских генералов и вообще пожилых людей, часто комических, им всем нужны были или усы, или борода, или бакенбарды – их не нарисуешь, а приклеенные из пакли или козьей шерсти выглядели очень неестественно. Обладая теперь настоящими артистическими бородами и усами, Боря надеялся, что его персонажи будут более походить на настоящих людей, которых ему приходилось изображать, и будут сильнее вызывать чувство ненависти или смех у зрителей.

Разумеется, одновременно он купил и клей, которым эти атрибуты старости приклеивались. До сих пор всё это фиксировалось обыкновенным клейстером, который постепенно размокал от пота, и к концу представления бороды, и так-то неестественные, начинали кусками отваливаться, что вызывало смех не только у зрителей, но и у партнёров.

Ну а вместо парика для роли попа Борису пришлось использовать свои собственные волосы: он перестал стричься, и месяца через три у него отросли такие длинные волосы, что при соответствующем расчёсывании ему удавалось вполне сойти за попа.

В заключение оба путешественника, как известные сластёны, зашли в кондитерский магазин, купили по коробке пирожных и по большой пятифунтовой банке монпансье, самого лучшего, ткаченковского.

С тех пор как Борис бросил курить, что, надо честно сказать, далось ему нелегко, он пристрастился к сосанию леденцов, и его карманы были ими постоянно набиты. В Новонежине можно было купить в кооперативе только дешёвые, кустарные китайские, ни в какое сравнение не шедшие с ткаченковскими, вот он ими и запасся, ну а Фёдор, хотя и вообще не курил, присоединился к этой покупке из чувства товарищества.

После всех этих трат у ребят ещё оставалось больше, чем по пять рублей, они считали себя богачами.

Кстати, постоянно посасывая леденцы, Борис, конечно, не мог удержаться оттого, чтобы не угощать ими и своих воспитанников, особенно самых маленьких. Это, между прочим, дало повод одному довольно злобно настроенному против Алёшкина парню, сыну заведующего кооперативной лавкой Мишке Соколову, часто помогавшему отцу в торговле и бывшему свидетелем трат Бориса на леденцы, как-то на собрании заявить:

– Пионеры потому так любят Алёшкина, что он их конфетами прикармливает, вот они к нему и льнут!

Это заявление вызвало возмущение не только самого вожатого, но и всех его друзей, и самих пионеров. Вызвано оно было тем, что Соколову после его вступления в комсомол дали нагрузку быть заместителем Алёшкина в пионеротряде на то время, когда Борис почему-либо не мог сам с ними заняться, а такое бывало, хотя и редко. И ребята, увидев, что вместо Бориса пришёл Мишка, очень часто со сборов уходили. И не потому, что они очень уж любили Бориса или были действительно им прикормлены, а потому, что Мишка получил эту нагрузку не добровольно: ребят он не любил и занимался с ними без всякого желания. Борис же, наоборот, отдавался работе с пионерами со всей страстностью, на которую только был способен. Он на самом деле полюбил всех этих таких разных и таких интересных ребятишек, и они это чувствовали.