Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 2, том 1

Почти сейчас же после ухода Марьи вернулся Фёдор Сердеев. Он нёс ещё почти совсем новую, довольно большую этажерку. Её поставили в свободном углу комнаты и сложили на неё в строгом порядке все бумаги, разложенные Борисом в разных местах. На одной из полок уместились и личные книги, и тетради Бориса.

После этого сели писать договоры, а их, по образцу, найденному Борисом на столе, нужно было написать штук 10, ведь каждому артельщику нужно дать копию, копию послать в контору, и один экземпляр оставить себе. Первый же экземпляр, который написал Фёдор, показал, что это его дело: у него оказался такой красивый и разборчивый почерк, что Борису с ним тягаться было не под силу. Решили так: Борис будет подготавливать расчёты, чтобы вечером можно было с артельщиками (как говорил Дмитриев, их придётся собрать сегодня же) договариваться о конкретном количестве стоек, которые каждый из них должен будет заготовить и вывести.

По договору, участок должен был поставить до 1 января 1925 года не менее 75 000 кубошаку стоек. Когда Борис перевёл это в количество стоек, взяв для примера средние их размеры по толщине и по длине (они все должны быть одинаковыми – 6 шаку, около двух метров), то у него получилось, что к этому времени нужно будет иметь на складе не менее 100 000 штук стоек. Также понадобится около ста вагонов, лучше платформ. Следует, начиная с 1 января, получать не менее чем 5–6 вагонов ежедневно (большее количество не мог вместить тупик станции Новонежино). Да и грузчики-китайцы, о найме которых Дмитриев договорился с одним китайским подрядчиком ещё в Шкотове, и которые должны были к середине декабря приехать в Новонежино, с большим количеством не справились бы.

Предполагалось, что в будущем 1925 году, в январе месяце будет заготовлено столько же, как и в феврале, и в марте. Таким образом, на весну, когда вывозка будет затруднена из-за паводка и распутицы, останется совсем немного, и с полученным заданием участок справится.

Для выполнения намеченного необходимо было, чтобы работало не менее 30 подвод ежедневно, чтобы каждая из них привозила не менее 35–40 стоек, и чтобы каждая успевала за день сделать не менее трёх ездок.

Расчёты, как и переписка договоров, заняли порядочное время, и они только что успели закончить свою работу, как явилась Марья. Она быстро разогрела обед, и они втроём отлично пообедали. Затем Борис и Фёдор отправились на станцию, чтобы осмотреть участок, который отводился им под склад. Отведение участка начальник станции поручил одному из их своих помощников – Лукъяненко, с которым, кстати сказать, и Борис, и Фёдор имели потом много столкновений и неприятностей. Объяснялись они тем, что у того был брат, однолеток Феди, которого он пытался пристроить на работу в этом же участке Дальлеса, но ничего не вышло. Сперва ему дорогу перешёл сам начальник стации, подсунув своего сынка, а затем появился ещё новый, никому не известный Алёшкин. А работа в Дальлесе была выгодной, не очень трудной и, самое главное, жалование там даже у помощника десятника было значительно выше, чем у кого-либо из служащих села или станции.

По дороге на станцию Федька рассказал своему новому приятелю о том, что в Новонежине есть комсомольская ячейка, что секретарем в ней – заведующий избой-читальней, недавно вернувшийся из Красной армии, Хужий Колька, что в ячейке 8 человек, из них две учительницы, с которыми он, Фёдор, хорошо знаком, даже дружит, и может познакомить с ними и Бориса. Учительниц этих звать одну – Харитина Сачёк, а другую – Полина Медведь.

Услышав это, Борис громко расхохотался. Фёдор подумал, что приятель не верит в его дружбу с учительницами, обиделся и рассерженно заявил:

– Не хочешь знакомиться, ну и не надо! А чего хохотать-то? Одна из них со мной даже в очень большой дружбе, так что ты это имей ввиду и не вздумай за ней ухлёстывать, понял?

Сквозь смех Борис спросил:

– Так это которая же такая особенная?

– Поля Медведь, – уже совсем сердито ответил Фёдор.

Борис вспомнил, что эту Полю он уже не раз целовал после проводов из клуба и готов был рассмеяться ещё громче, но вовремя одумался. Если, как мы знаем, он после своих неудачных романов с Зоей, Наташей и Шуркой какое-то время относился ко всем девушкам и женщинам чуть ли не с нескрываемым презрением, то после знакомства с Асей и в особенности после того, как он увидел Катю Пашкевич, у него возникло какое-то новое отношение к некоторым из них. Кажется, он начал понимать, что для каждого из парней может найтись действительно такая девушка, о которой нельзя никогда сказать и даже подумать плохо. Он сдержался и, успокаивая покрасневшего и отвернувшегося Фёдора, сказал:

– Да не сердись ты! Я рассмеялся только потому, что обеих этих учительниц я уже давно знаю: полтора года тому назад они меня в комсомол принимали, а ты меня с ними знакомить собираешься!

– Правда? – радостно воскликнул Федя.

– Ну конечно! Хочешь, сегодня же вечером пойдём к ним, и они тебе это сами подтвердят?

– Хорошо, обязательно пойдём!

Тем временем ребята подошли к станции. Взглянув на неё, Алёшкин удивился: здание станции, так же, как и окружавшие её постройки, как две капли воды походили на здания шкотовской станции. Было совершенно очевидно, что все они строились по абсолютно одинаковым образцам. Разница была только в том, что в Новонежине начальник станции жил в помещении самой станции, а в отдельном домике, стоявшем в некотором отдалении от перрона, жил его помощник Лукъяненко, о котором мы уже упоминали. В Шкотове в отдельном домике жил начальник станции Лозицкий, да водокачка стояла на противоположной от станции стороне, а здесь они находились на одной.

Здание вокзала, если так можно было назвать небольшое станционное здание станции Новонежино, состояло из маленькой комнаты-ожидальни с двумя скамейками у стен и окошечком кассы, комнаты дежурного по станции и двух квартир.

Когда Борис и Фёдор вошли в сени дома, то услышали довольно хорошую игру на балалайке, которой аккомпанировала гитара. Кто-то, видимо, любивший музыку, с выражением играл довольно грустную, но приятную, незнакомую Боре песенку.

Заметив, что приятель прислушивается к доносящейся музыке, Фёдор сказал:

– Это сёстры. Вообще-то у нас вся семья музыкальная. Даже папа – и тот с нами играет, он любит скрипку. А я – так на всём, что у нас в доме есть, бренчу и очень люблю это занятие. А ты умеешь на чём-нибудь играть?

– Я немного играю на рояле, да недавно на балалайке «Подгорную» и вальс выучил, – ответил Борис.

– Вот здорово! Мы, значит, целый оркестр устроим, будем в школе на вечерах выступать! – воскликнул Фёдор.

Они вошли в комнату.

Посредине большой квадратной комнаты стоял овальный стол, накрытый какой-то толстой цветастой скатертью, у стен стояли мягкие стулья с высокими спинками и три кресла, на одной из стен висели огромные часы, на другой – написанная маслом картина, изображавшая морское сражение. В углу находился какой-то ящик, напоминавший по виду пианино, а другой угол занимал большой старинный угловой диван. На нём сидели две девочки, обе со светлыми, как лён, волосами и большими голубыми глазами. Старшей было лет 14, она держала в руках гитару с большим шёлковым красным бантом на грифе. У этой девочки, вернее, уже девушки, на коленях лежала перекинутая через плечо толстая коса с пушистым вьющимся концом. У второй, ещё совсем девочки лет 11, в руках была старая, но, очевидно, очень хорошая балалайка. Обе они взглянули на вошедших, и Боре сразу же бросилась в глаза заметная разница в характере обеих. Если в глазах старшей виднелась какая-то задумчивость и как бы рассеянность, по которой можно было судить, что характер у неё ласковый, меланхоличный, то у младшей мелькали озорные огоньки, и губы, кажется, вот-вот готовы были расплыться в приветливую лукавую улыбку.

Когда молодые люди вошли, девочки только что закончили играть свою песенку и приготовились начинать новую. Приход ребят этому помешал. Фёдор весело воскликнул:

– Ну, чего замолчали? Вот мы сейчас вчетвером сыграем. Вон у нас фисгармония стоит, ведь это тот же рояль. С тех пор, как мамы не стало, так она и молчит, никто у нас играть на ней не выучился. Я помаленьку одним пальцем немножко тюкаю, но это не то. Сейчас мы тебя проверим! Давайте, девчата, все вместе что-нибудь сыграем? Я мандолину возьму, – и он снял висевшую около одного из окон мандолину, – ты, Лида, на гитаре, ты, – он показал на младшую, – на балалайке, а Борис нам аккомпанировать на фисгармонии будет. Иди, Борис, садись! – и, пододвигая стул к стоявшему в углу комнаты ящику, он тянул туда же и Бориса.

– Ну и ветрогон же ты, Федька, совсем никакого порядку не знаешь! Ты хоть бы сперва познакомил нас со своим новым товарищем, а то не успел войти, как сразу за музыку!

Фёдор засмеялся:

– Конечно, наша Лида, как всегда, в роли наставницы. Ну да уж ладно, знакомьтесь! Вот эта, – и Фёдор, взяв старшую девушку, с церемонным поклоном подвёл её к Борису, – моя старшая сестра Лида. Она у нас теперь за хозяйку дома, и потому главная хранительница всяких приличий и порядка в доме. Между прочим, на следующем собрании мы её в комсомол принимать собираемся. Да, Борис, ты не вздумай за ней ухаживать, а то Васька Лукъяненко, есть тут у нас такой, ноги переломает.

При последних словах брата Лида густо покраснела, гневно выдернула свою руку из Фединой и сердито крикнула:

– Ну, Федька, и трепач ты невероятный! Нужен мне твой Васька, как прошлогодний снег! Ты, наверно, обо всех по себе судишь: как ты за своей Медведихой по всему селу бегаешь, так думаешь, что и другие…

При этом замечании сестры пришла очередь смутиться Феде. Он отвернулся, чтобы скрыть покрасневшее лицо и что-то невнятно пробормотал, затем быстро схватил за руку прыгавшую вокруг них смеющуюся младшую девчушку, для которой такие ссоры между старшими, видно, были не в диковинку и порядком забавляли её. Подтолкнув эту живую, весёлую толстушку к Борису, Фёдор сказал:

– А это наша младшая, Клава. Она пока, кажется, только и умеет, что хохотать, да вот разве ещё на балалайке тренькать. А это мой новый начальник – Борис Алёшкин. Он десятник Дальлеса, а я его помощник.

Девочки по очереди протянули Борису руку, а он, стараясь рассеять охватившую всех неловкость, попросил:

– Федя, покажи-ка мне фисгармонию. Я ведь не только не играл на этом инструменте, но даже и не видел его никогда, так что на меня в оркестре ты рановато рассчитывать начал.

Когда они подошли к инструменту, и Фёдор поднял его крышку, Борис увидел клавиатуру, такую же, как на рояле, сверху неё было несколько штук каких-то круглых ручек, а внизу две доски, там, где у рояля находились педали. Борис попробовал нажать на клавишу, но никакого звука не получилось.

Федя пододвинул второй стул и начал ногами нажимать на доски, послышалось какое-то шипение, и когда на этот раз он нажал на клавишу, раздался приятный, тягучий звук, напоминавший звук гармонии, но такой же чистый, как у рояля.

Через несколько минут Борис овладел нехитрой техникой качания воздушного насоса, а затем довольно удачно исполнил одну из своих любимых пьес – «Неаполитанскую песенку» Чайковского. Хотя он не прикасался к клавишам уже несколько лет, сыграл он довольно бойко и без грубых ошибок.

– Ну вот, – радостно воскликнул Федя, – а ты говорил, не получится! Давайте-ка теперь вместе что-нибудь? Вот, давайте сыграем вальс «Над волнами», вы обе его знаете, я тоже, а Борису нужно только несколько аккордов для аккомпанемента выучить, сейчас мы их подберём.

И он в несколько минут подобрал необходимые аккорды для обеих рук, а Борису потребовалось столько же времени, чтобы запомнить их чередование.

Вскоре раздались приятные звуки мелодичного вальса, достаточно согласно исполненного вновь сформированным оркестром.

При повторении вальса, потребованном дирижёром – должность, которую все беспрекословно предоставили Феде, открылась дверь, соединявшая квартиру Сердеевых с комнатой дежурного по станции, и в ней показался низенький, очень полный человек, одетый в поношенную железнодорожную куртку, чёрные брюки, заправленные в старые валенки. Ему можно было дать лет 55. Он был совершенно лыс, и только по самым краям головы серебрилась реденькая щёточка коротких седых волос. Такая же щетина покрывала его подбородок и щёки – брился он нечасто. Глазки на его круглом румяном лице казались такими маленькими, что просто удивительно было, что он ещё что-то может видеть. На полных ярко-красных губах его довольно большого рта ласково играла добродушная улыбка, как-то по-особому оживлявшая лицо.

Это был Макар Макарович Сердеев. Только бросив на него взгляд, Борис сразу понял, на кого так похожа Клава; остальные дети, видимо, более походили на мать.

Увидев весёлую капеллу, а надо сказать, что музыкальные упражнения новоявленного оркестра сопровождались шутками и смехом, вошедший рассмеялся:

– Вот это здорово, – воскликнул он, – настоящий оркестр! Ну а как Коля с Митей приедут, да ещё и Оля появится, так у нас тут и оркестр, и своя певица будет, мы настоящие концерты задавать будем! Придётся и мне со своей скрипкой к вам присоединяться.

Но Фёдор, вероятно, вспомнивший что-то, вдруг внезапно прервал игру, конечно, замолчали и остальные.

– Папа, а ведь мы к тебе по делу шли, да вот девчонки нас с толку сбили музыкой своей! Познакомься, пожалуйста, это мой новый начальник, Борис Яковлевич Алёшкин, здесь у нас теперь будет два десятника, и я ещё помощник. Мы шли, чтобы насчёт площадки под склад узнать, а то Лукъяненко опять подался в Романовку, а нам нужно к вечеру уже её место и границы знать.

– Что-то уж больно молод твой начальник-то, да и не много ли над тобой начальников? – шутливо заметил Макар Макарович.