Илья-богатырь

– Всех убили! – ответили всадники.

Это не совсем было правдой! Убили не всех. Но ни Ярополк, ни Ильдей уже не пребывали в мире живых.

Проклиная Киев, Владимира и коварство язычников, Варяжко увел остатки дружины и орды Ильдея к печенегам и долгие годы был злейшим врагом Владимира, не единожды наводя печенегов, не простивших убийство Ильдея, на княжеские города и сторожи.

Он примирился с князем много лет спустя, когда Владимир клятвенно заверил, что не убивал Ярополка, что ценит Варяжка за верность присяге и что виновные в смерти Ярополка наказаны.

Наказал он предателей – предательством.

В непрерывных пирах и бражничании прошло несколько месяцев. Владимир сидел на престоле киевском и правил единовластно. Принимал послов и все больше понимал, что самый выгодный ему союз – союз с Царьградом.

Византия не лучше Хазарии, но ей были нужны не деньги и не рабы, а воины! Вот на этом и сыграл «рабычич» Владимир. Приманив варягов, что возвели его на киевский престол, щедрыми посулами и даже выдав им вперед часть жалования, почти всю дружину варяжскую он отправил ко двору императора византийского.

Веселая, хмельная варяжская братия долго грузилась на струги и дракары. Лезли обниматься и целоваться ко князю, и он обнимал и целовал каждого, благодаря за службу и уверяя в вечной дружбе. Вел дружину Свенельд. Он, как старый коршун, сел на носу передового корабля и повел флотилию знакомой, не раз хоженой дорогой, в предвкушении скорой и обильной добычи.

– Жди нас, князь, обратно с победою! – кричали хмельные варяги. – Держись, мы скоро вернемся!

Князь улыбался, махал рукой на прощание и пуще всего приказывал беречь византийского посла.

– Не сомневайся, доставим как яичко целехонькое! – гогоча, кричали варяги.

Если бы знали они, какое письмо императору везет византийский посол! Вряд ли уцелел бы и князь, и Киев, попади послание им в руки. Владимир просил императора загнать варягов как можно дальше, в самые кровопролитные сражения, по возможности разделив их на малые отряды.

«Прошу тебя как брата, – писал он, – пусть ни один из них не вернется! А кто надумает воротиться, да будет убит без милости и брошен без погребения, как собака…»

Воистину собаке – собачья смерть. Не вернулся никто.

Об этом письме знал только один человек кроме князя – дядя его и воспитатель, брат Малуши, древлянский воевода, славянин Добрыня.

– Возвращать их из Византии нельзя! – сказал он, соглашаясь с племянником и глядя вслед уходящей по Днепру флотилии. – А только осталась с тобою дружина малая! С такой не навоюешь! И ты нынче вроде как голый среди волков!

– Ничего! Пойдут дождички – будут и грибки! – весело притопнув каблуками, сказал разудалый князь, сияя беспечной улыбкой.

– Князь нынче, почитай, без дружины, – повторили в пещерах киевских два монаха, получая от игумена благословение на послушание новое, незнаемое прежде. Идти каликами убогими по всем землям и приводить в дружину княжескую верных воинов Христовых.

– Ибо князь киевский ноне как на весах, – говорили калики Ивану и Илье, – что на чаши брошено будет – то и перевесит. Придут язычники – повторится история Ярополка и Святослава, придут люди новые – станет князь с народом своим заедино. И просветится страна, и скрепится светом православия.

Слушал это старый Иван и понимал, что сын уйдет, и уйдет навсегда. Понимала это и мать, но сказать не смела – да ее никто и не спрашивал, что она думает. Недаром ведь говорилось у степняков: «Конь и женщина – твари Божии, которых всегда водят. Дочь – отец, жену – муж, мать – сын». Если отклонения от этого правила и были, то лишь для представительниц знатного рода варяжского. У варягов женщина была свободнее, чем у славян или у иных народов. Она могла сама принимать решения и подавать голос, а в других семьях никто женщину и не спрашивал. Что ничуть не уменьшало ее страданий…

Страдала и жена Ильи, понимая, что муж уйдет в неведомые края и, может быть, там голову сложит – ведь не на гулянку идет, не на пир, а на труд воинский…

И они бы совокупно могли удержать Илью, не пустить! Могла жена с матерью за него уцепиться, повиснуть, чтобы только с душой мог от себя оторвать. Мог и отец запретить – под страхом отцовского проклятия, – никуда бы Илья из родного дома не тронулся, но довлело над всеми карачаровцами чудо Ильина выздоровления.

Ежели не сидел бы он сиднем в расслаблении да не исцелили бы его молитвами старцы – не отдали бы своего единственного сына и заступника-кормильца кровные его. Удержали бы.

Исцеленного же Илью почитали, как воскресшего Лазаря.

Односельчане даже побаивались его, как выходца с того света, как пришельца из тьмы внешней, из царства мертвых. Установилось вокруг Ильи кольцо почтительного отчуждения. И он понимал, что к прежней жизни у него возврата нет. Чувствовал он на себе печать избранности на подвиг, и хоть страшился его, и тяжко было ему отрываться от дома и следовать в жизнь неведомую, а ослушаться гласа Божия не мог. Он смотрел на сродников своих нынче будто с корабля уплывающего. И хоть телесно пребывал с ними, а все же не так, как прежде, – глядя на многое будто издали, с тоской и печалью, не в силах высказать им всей своей любви.

– Так что, – сказал воскресным днем Иван сыну, – пора… Чего зря тянуть время? Чему быть – того не миновать!

Голосьбой ответили ему женщины. Но Иван велел служить молебен и сбираться.

Две недели шли сборы. И главным из них было сбирание коней. Кони в селище были не табунные, а стойловые. Пасли их летом в огороженных левадах вооруженные табунщики. И когда калики перехожие впервые увидели коников – диву дались!

Кони были бурые и вороные, рослые и дельные, каких прежде ни в Киеве, ни в иных местах монахи не видывали. Массивные, широкогрудые, с кремневыми копытами, выносливые и силы необыкновенной – как раз под всадника, закованного в тяжелые доспехи. Кони были добронравны, послушны и безбоязненны. Особая, невиданная прежде красота была в их тяжком беге, в игре мышц на груди, в том, как прочно и жадно цепляли они землю копытами, как гордо несли всадника. Особой же приметой породы была сказочно длинная волнистая грива, достигающая чуть не до земли.

Каждый конь воспитывался всадником с первых дней рождения, поэтому не знал он страданий при первом объезде, как тот конь, коего брали из дикого табуна и навек отымали волю. Не принимали они муки заламывания в оглобли, потому как приучали их к работе постепенно, не тычком-рывком и страхом, а лаской да уговорами. Через это каждый конь ходил за хозяином как собака, из рук его ел и ему одному служил. Во все время, что был Илья в расслаблении и немощи, жеребенок – стригунок и коник Бурушка ждал его. Успел бо Илья привадить его с малолетства, и никого, кроме Ильи, Бурушка не признавал.

К нему, как ребенку своему, кинулся воин, едва чуть окреп и стал ходить. Его – коня застоявшегося, вошедшего в тяжкую силу, в самый расцвет мощи и быстроты, – вывел он на росные луга. Его гонял по песку, по воде, укрепляя ножные мышцы, отвыкшие в стойле от движения. Его растирал соломенными жгутами, его холил и отпаивал сытой – запаренным в молоке зерном, чтобы конь, без работы скудно содержавшийся (дабы не прилила не находящая выхода сила к ногам, чтобы не обезножел коник в опое, не сорвал сердце от обильной жидкости и не потерял воинской стати от обильной еды), теперь мог набрать тело. Вернуть прежние стати и резвость.

Через малое время нес неоседланный Бурушка Илью по лугам и перелескам, удивляя встречных и видевших его, как стихия вольная, грозовая… На языческого бога войны походил Илья, сидевший на Бурушке. Бурушка косматенький, разметав длинную гриву по ветру, тяжким скоком своим сотрясал округу. Не один европейский рыцарь заложил бы все имение свое, чтобы получить такого коня. Такой конь стоил замка! В нем долгой работой коневодов и милостию Божией была слита кровь горячих степных коней – низкорослых, сухих и злых до скачки, на коих пришли предки Ильи из-под гор Кавказских, кровь осторожных, чутких и отважных вороных коней горных, которые на любой тропе копыт не снашивали, во тьме кромешной по слуху шли краем пропасти. И коней лесных – густых телом, высокорослых, сильных и выносливых… Слитая в едином теле кровь разных пород дала породу невиданную.

Мощный воинский конь поразил монахов, знавших толк в коневодстве и в лошадях, повидавших коней хазарских и византийских, коней низкорослых и выносливых, как собаки, – варяжских, ведомых с севера – из страны Гардарики, рыхлых коней Балтики, нарядных – Польши…

Это был конь породы новой! Мощно ступал он по земле, легко неся многопудового всадника, принимал с места, перемахивал через поваленные стволы деревьев, осторожно шел по незнакомому грунту, слушался малейшего приказа хозяина, словно был слит с ним в единую силу. Разумно, по-человечьи глядели глубокие, темно-фиолетовые и янтарные на просвет, породистые глаза его. Горячо и жадно хватали воздух трепетные ноздри, пламенея алым огнем, когда конь ярился или чуял опасность…

– Истинно! – признали калики. – Никогда не видели мы коня такого!

– Господь нас за труды вознаградил, – скромно сказал Иван-бродник – старый отец Ильи.

Когда же стал в стремя, во всем сиянии голубоватой кольчуги, вороненых поручей и панциря, в остроконечном шлеме с бармицами, сам Илья Иванович и явились они взору в невиданной мощи, слитой из силы и стати коня, красы человека и грозы оружия, – калики невольно сняли скуфейки.

Грозный воин вел отроков своих ко граду Киеву. Грозен и светел был лик его, ясен взгляд, и далеко виделся выкованный на алом круге щита равный христианский крест.

Как и полагалось рыцарю, следовал Илья не один, но с отрядом малым. Четыре оруженосца, на конях легких, подвижных, масти гнедой и рыжей, вели по паре коней вьючных – маленьких, но необыкновенно выносливых, масти соловой, масти веселой, особливо ежели соловый коник бывал чубарым, то есть шли по шкуре гнедой или рыжей большие белые пятна.

Вослед за конниками поспешали шестеро лучников – тоже в железных доспехах, со щитами большими деревянными крашеными, окованными, чтобы можно было нижним концом вбить такой щит в землю и укрыться за ним в пешем строю.

Все отроки дружины малой были обучены изрядно. А вел их старый бродник, что помнил и службу хазарскую, и службу киевскую, где служил в дружине княжеской. Это он обучал отроков рукопашному бою, бою на мечах, лучной стрельбе и всем премудростям тяжкого воинского труда.

Отслужили обедню. Стали прощаться. Обвисли на отроках матери и молодые жены. Припали к плечам Ильи мать и жена, будто крылья – в белых своих славянских рубахах. Гладили холодную кольчугу, которая царапала им щеки…

Дочь Ильи цеплялась за юбку матери – хныкала. А Подсокольничек, у деда на руках, таращился, ничего не понимая и не ведая, что отец из дому в края неведомые уходит.

– Ну, будя! – сказал Илья, утирая слезу. Перекрестил и перецеловал детишек. Простился с воинами, оставшимися защищать от недругов Карачарово селище. Стиснулся в объятиях с отцом.

Долго стояли они, положив друг другу на плечи кудрявые головы. Один – седую, другой – смоляно-черную… Разомкнулись.

Пала дружина с воеводою своим Ильею оставляемым родителям в ноги, поцеловала землю отцов и, накрывшись черными папахами-клобуками, пошла по лесной тропе на запад.

Всхлипывая, опустив бессильные руки, стояли женщины. Жадно глядели вслед уходящим отцы и младшие братья.

– Да ниспошлет Господь им победы и поспешения во всех делах, – вздохнул священник.

– Дай Господи! – истово перекрестился Иван. – Не будет в делах их Божией милости – и нас не будет. Не устоять нам тута. Сомнут всех поодиночке супостаты.

Приходили калики перехожие,