In the Mood, или незабытая мелодия

– Вы кто? – спросил Темников, очнувшись в чернильных потёмках. – Как вы здесь оказались?

Он вскочил, как ужаленный, бросился в коридор, чтобы убедиться, заперта ли дверь. Голос его поднимался от удивления к гневу.

– Убирайтесь! – крикнул Темников. – Сейчас же убирайтесь!

Но гость не двигался, невозмутимый, словно Майкл Фэган, проникший в королевскую спальню. Что за чёрт приблудный! Откуда взялся – бог весть.

– Вы когда-нибудь видели чёрта? – спросил чёрный человек.

Темников попятился в испуге.

– У нас тут спектакль, – сказал он едва слышно. – Я пытаюсь им быть…

– Вы никогда не видели чёрта и пытаетесь разыграть его перед публикой. Мыслимое ли дело?

В его угрюмой сосредоточенности сквозил упрёк. Темников принял выражение покорной виноватости, заранее согласной на любую кару.

– Я не могу этого допустить. Из-за вас, Темников, о чёрте сложится дурное представление. Ну что это за хлюпик! Что за лукавый обольститель! Цирк рыдает по нему горячими слезами. Я не могу допустить, чтобы меня выставили в неприглядном свете. А ваш смех? Разве так смеются над ревнителями чистоты поповских риз? Вы должны издеваться своим смехом, смеяться колючими злыми колокольчиками – долго, истерично, до икоты. А музыка? Никуда не годится! Какой-то похоронный марш, под который хочется сморкаться в платок размером со скатерть. Но ведь мы никого не хороним! Напротив, мы пришли посмеяться над этими святошами.

Обескураженный Темников сел за рояль и попробовал что-нибудь сыграть. Когда звуки инструмента стихли, выплеснув последние струи мелодии, гость взбесился, крича:

– На растопку! На растопку!

Он признался, что никогда не изучал нотной грамоты, однако у него оказалась сверхчеловеческая музыкальная память при абсолютном слухе – он запоминал опусы во всех их частях, в развитии темы, в подробностях, с тончайшими нюансировками мелодии, в движении полифонии, во всех сложнейших перипетиях фуги. Он принялся играть, сочиняя на ходу, вытягивая такой звенящий ручей благозвучия, что у Темникова, слушавшего его с открытым ртом, захолонуло сердце, а всё написанное и сыгранное до этого казалось устаревшим и нелепым. Это была музыка счастья, незримый полёт души, то, для чего рождён человек – для звуков сладких и молитв.

Когда Темников проснулся, в комнате никого не было. Беззвучно работал телевизор, светя экраном, на котором мелькали картинки…

Премьера имела оглушительный успех. Публика заходилась от восторга. Даже Татьяна, которую Темников выцепил взглядом из беснующейся толпы, приподнялась и раскачивала задом, словно танцовщица в испанском танце с кастаньетами.

Позднее он ни за что не мог вспомнить, что происходило на сцене. Были цветы, море цветов, он кланялся, всё время нагибался, чтобы подобрать букет. Они всё хлопали, требовали биса. Их разгорячённые лица выражали сладостное удивление – вот ведь как может человек! Треск и ливень аплодисментов обрушивался на Темникова. Лохвицкий, сидевший в пятом ряду, хлопал так бешено, словно бил мух. Это был грандиозный успех, покруче «Рапсодии» Гершвина.

Каждое представление заканчивалось одинаково: люди, закатив глаза, словно пребывая в гипнотическом трансе, умоляли Темникова сыграть им ещё раз эту прекрасную музыку. Он играл по памяти, без партитур, но каждый раз получалось превосходно. На него смотрели озверело счастливые рожи, которые сразу же угасали, стоило им покинуть театр и вернуться в свои серые, как профили панельных хрущёвок, жизни.

У Темникова было незыблемое авторское право: другие музыканты, пробовавшие делать нотную запись его произведения, обнаруживали, что выходит какая-то невнятица, которую невозможно играть.

Лохвицкий неистовствовал:

– Цельтер нашёл «Страсти по Матфею» Баха в сырной лавке, где в неё заворачивали масло, а у вас партитуры на руках – и вы не можете ничего сыграть.

Васютин, завидев Темникова, предрекал недоброе:

– Рано пожинаешь лавры, – громко сказал он, перекрывая шум аплодисментов. – Слишком много радостей выпало на твою долю. Иногда надо и погрустить. Знаешь, все люди с обсессиями: много смеёшься – хочется поплакать.

Но Татьяна и думать забыла о Васютине: зачем ей этот неудачник со смазливой мордуленцией, когда перед ней герой – и не выдуманный, застрявший в плену печатных страниц, а настоящий, крепко вшитый в сюжет её жизни. Она поджидала Темникова возле артистической уборной, распихивая многочисленных поклонниц.

– Будет тебе обижаться, – сказала Татьяна, когда он вышел, и росные глаза её светились нежно и кротко, вымаливая прощение. – Я о нём и думать забыла. Он нарцисс, глядит на своё отражение с упоением. К тому же кобель из него лезет из всех щелей.

Темников не был злопамятен. Иногда ему хотелось врезать Васютину, чтобы его последыши в пятом колене помнили, как на чужое варежки открывать, но бешеный и безоговорочный успех приятно размягчил его. Встречаясь, они косились друг на друга, испытывая тайную враждебность, от которой все работники театра изрядно подустали: можно подумать, что это была не крысиная борьба за первенство, столкновение мелких самолюбий, а битва романтиков и традиционалистов в середине девятнадцатого века: Лист/Вагнер против Брамса, а потом и Джузеппе Верди, выросшего по другую сторону Альп, чьи арии распевали венецианские гондольеры и неаполитанские уличные певцы.

Даже Лохвицкий поддался миротворческому импульсу:

– Забудем старое! – сказал он, изобразив компетентное дружелюбие. – Какой смысл точить зубы? Не устоит царство, разделившееся в себе. Напротив, мы должны объединиться ради всеобщего блага.

И Васютин подобрел, тем паче Лохвицкий пообещал ему главную роль в новой постановке. Красавец-актёр погрузился в свой эгоизм бесполого кумира, обращённого в устах толпы в пыль. Только в глазах его мерцало лукавое веселье, словно он задумал что-то нехорошее. А Темникову, в сущности, было плевать: Васютин для него всё равно, что грязь на башмаках.

Наступил период беспробудного счастья. Для Татьяны, наслаждавшейся ролью музы, не было лучших зеркал, чем глаза Темникова, охваченные вдохновением. Их завтраки проходили в атмосфере трогательной задушевности, а тихий уют вечеров не нарушала ни малейшая неприятность. Но в последнее время Темников, человек неиссякаемого здоровья, настоящий богатырь, никогда не ломавшийся накануне спектаклей, чувствовал себя неважно, словно этого здоровяка валила с ног внезапная хворь.

– Башка раскалывается, – признавался Темников, голова которого, медленно наполняясь болью, гудела, как царь-колокол. – Дай какую-нибудь таблетку, что ли.

Татьяна достала из сумки пластинку, выковыряла таблетку.

В другой раз он почувствовал тошную слабость.

– Ты как Ван Гог, измотанный богемной жизнью, когда после двух лет, проведённых в Париже, его здоровье пошатнулось, – сказала Татьяна, приложившись губами к его пылавшему лбу, на котором стыл пот сальной испариной. – А всё от неумеренного потребления коньяка и бессонных ночей, проведённых в кабаре «Мулен Руж». Неужели в вашей труппе завелась новая артисточка?

Темников посмотрел на неё с укором.

– Перестань же! Мне очень плохо…

Всюду валялись пустые облатки от таблеток, которые он глотал без запивки. Темникову ничего не помогало. К головным болям примешивалась слабость во всём теле и тошнота, перед которой был бессилен даже стакан с растворённой смектой.

– Тебе нужно показаться врачу, – безапелляционно заявляла Татьяна, ревниво стерегущая своего благоверного.

Но Темников ненавидел людей в белых халатах.

– Если больной и нуждается в уходе, – повторял он, – то только от врача.

Он пробовал сочинять, но всякий раз отбрасывал партитуру и боязливо оглядывался, словно на него набрасывались жирные бесы, выползавшие изо всех щелей. Ему казалось, что если он напишет что-то ещё, то тотчас отдаст богу душу, подобно Малеру, который испытывал парализующий страх перед числом девять, вбив себе в голову, что сразу же умрёт, стоит ему создать девятую по счёту симфонию, и не пронумеровал новое произведение, а назвал его «Песнь о земле».

Теперь Артур, встречавший Темникова после спектаклей, не переставал удивляться, как быстро старел его друг, будто человек, проснувшийся после летаргического сна: ямочка двоила его подбородок, виски забила седина, мятые подглазья покрывала сеть морщин.

– Выглядишь неважно, дружище, – осторожно замечал Артур, разглядывая его с участливым любопытством. – Слышал, что твоя слава достигла заоблачных высей. Все только и напевают знаменитый мотивчик «Дьявол – лучший из людей», как какие-нибудь болонские купцы – арии Фигаро из «Севильского цирюльника» в девятнадцатом столетии. Что, поклонницы отнимают столько сил?

Темников отчаянно махнул рукой, отгоняя его слова, как отгоняют назойливую муху. А Артур напевал, приняв беззаботный вид:

Дьявол лучший из людей:
Он несёт буханку хлеба
И кувшин вина!

– Перестань петь эту дурацкую песенку! – вспылил Темников, побледнев от ярости. – Клянусь, я проломлю череп любому, кто станет петь её в моём присутствии.

Артур отстранился, не узнавая друга: жизнерадостный добряк превратился в желчного молчуна.

Темников, смягчившись, признался:

– Мне от неё не по себе делается… Каждый раз, когда я выхожу на сцену, мне кажется, что из меня высасывают энергию. Весь следующий день я валяюсь мешком на диване и только к вечеру нахожу в себе силы подняться и идти на работу.

Иногда Темникову снилось, что он преставился – весь двор был засыпан еловыми ветками. Он как ни в чём не бывало выходил на сцену, но публика не принимала его, в зале висела гробовая тишина, кто-то тихонько всхлипывал в платочек. Возле гримёрки толпился народ, с каменным лицом выражали соболезнования, прочувствованные некрологи хлынули потоком, государство обещало оплатить пышные похороны, хор певчих на отпевании…