Сон Брахмы

– Пастырь это тот, кто пасет? – спросил я, соображая, как сюда замешался Пелевин, к которому я всегда испытывал странную смесь отвращения и опасливого любопытства.

– Да, тот кто пасет, доит и стрижет. Совсем, как овечий пастух. Еще он защищает стадо от других пастухов и волков. Единственно чего он не может – это зарезать двойника, как овцу и съесть. Наши с вами отношения гораздо тоньше. Видишь, – сказала она, – я даже не могла с тобой встретиться наяву. Мне пришлось привести в свой мир твое сновидение. Ваши боги или святые всегда являлись вам только во сне.

«Так это все-таки сон! – подумал я. – Значит, я могу встать и уйти или даже улететь!»

– Нет, не можешь, – ответила она, – ни уйти, ни тем более, улететь. Попробуй встать!

Я не смог пошевелить даже рукой. Кроме того было совершенно очевидно, что она читает мои мысли. Читает, но не контролирует – это меня немного утешило.

– Конечно, не контролирую, иначе мне пришлось бы думать за тебя, а тогда какой смысл в беседе? – усмехнулась она.

– Постой, ты сказала, что ты привела мое тело сновидения в свой мир. Значит, ты живешь во сне?

– Нет, мой мир для меня реален, так же как и твой для тебя, хотя и мы тоже спим, как и вы. Наш сон тоже бывает обычным и осознанным.

«Если это – правда, странно что такая возможность никому не приходит в голову, – подумал я. – Просто скучная последовательность подобных друг другу миров, копирующих друг друга, как дурная бесконечность, которую я видел сидя в фойе университетского общежития между двумя огромными зеркалами».

– Что же в вашем мире тоже есть бедные и богатые, умные и дураки, счастливчики и несчастные? – спросил я.

– Не может не быть, – ответила женщина, – ведь наш мир базируется на вашем. Я уже говорила тебе, что некоторые из нас владеют миллионами двойников. Есть и такие, у которых нет ни одного двойника. Эти – самые несчастные, они вынуждены служить за взятку. Есть такие, у которых полно двойников, а значит избыток взятки, но все же, меньше чем у других. Это их несчастье, и чтобы переменить свою участь они согласны на все, даже на убийство другого пастыря.

Признаться, убийство пастыря, не вызвало у меня никакого внутреннего осуждения и даже показалось мне вполне заслуженным наказанием за еще не понятно какую эксплуатацию паствы, то есть нас, людей. Из слов женщины следовало, что эта эксплуатация была как-то связана со взяткой. В чем состояла эта взятка, еще предстояло выяснить.

– Взятка – это эмоция, которую испытывает двойник, поглощая что-то, обладая чем-то, теряя что-то или стремясь к чему-то. Это, так сказать, нектар, который выделяет ваша психика при возбуждении. Вот этот нектар и служит основой жизни в нашем мире, поэтому мы как пчелы его без устали собираем. Впрочем, слово взятка, которое происходит от глагола «взять», придумал ты сам.

– Как придумал? – возразил я, – Ведь ты сама сказала, что вы берете с нас взятку.

– Я ничего не говорила. Ты сам создаешь мою речь из потока информации, которая исходит от меня. У нас другой тип общения и нам не нужно разговаривать, в том смысле, как делают двойники. Вообще, все что видишь, – это продукт твоей интерпретации моего мира, который ты получаешь из моего осознания. Я только немного его корректирую, если нужно, как в том случае, когда я переместила твои ступни ниже уровня паркета, – с самодовольным видом, сказала она.

Я смущенно отвел глаза и когда снова посмотрел на собеседницу, увидел, что она во мгновение ока переменила свой черный брючный костюм на нарядную блузку из ткани желтого цвета и просторную юбку цвета охры, красиво драпирующуюся на ее стройном теле. Женщина смотрела на меня с уверенным выражением фокусника, забавляющегося озадаченным видом свидетеля его трюков. Впрочем, такие превращения, после истории с паркетом, мне были уже нипочем.

– Как тебе нравится мое синее платье? – спросила она.

Было очевидно, что фокус немного не удался. Но я не подал виду, тем более, что меня гораздо больше занимал вопрос о сути взятки.

– Очень красивое платье, – ответил я, – но не кажется ли тебе, что эта взятка, о которой ты говорила, по сути, есть воровство энергии у нас? Ведь мы тоже живем ради получения эмоций, а из твоих слов следует, что мы получаем только часть, остальное забираете вы.

– Да, мы забираем вашу психическую энергию в той мере, в какой это возможно. Мы оставляем вам ровно столько, сколько нужно для того, чтобы поддерживать в вас активность. Но разве вы не делаете этого по отношению к животным? Это всеобщий закон. Животные питаются растениями, вы растениями и животными, мы – вами, животными и растениями. Нашу психическую энергию поглощает кто-то над нами. Я уверена, что тот, кто питается нами, в свою очередь служит пищей для других. Поглощение – вот основа устройства мира. Когда оно прекратится, этот мир рухнет.

Ее слова заставили меня задуматься. В самом деле, если дело обстоит таким образом, признать поведение этих странных существ аморальным можно только признав собственную аморальность. Да и что такое мораль? – не более чем свод общепринятых норм поведения. Какое им дело до наших критериев нравственности? Не больше, чем нам до норм поведения в стаде овец. Получается, что безупречным в этой цепи взаимного поедания можно признать только жизнь растений. Ведь они питаются непосредственно солнечной энергией.

– Вот, вот, – возразила женщина, – а откуда тебе известно, что Солнце не живое? Солнце – первоисточник жизни и сама жизнь, – добавила она не допускающим возражения тоном.

Я не раз читал рассуждения о том, что неживая материя вообще, и Солнце, Земля, другие планеты в частности, – живы и обладают самосознанием. Это мнение всегда казалось мне поэтической метафорой.

– Откуда тебе это известно? – спросил я, заинтригованный уверенностью в ее голосе.

– Нам известно во столько же раз больше, во сколько вам известно больше, чем овцам. Живое может поглощать только живое. Я скажу больше: поглощая живое, живущий оживляет то, в чем жизни мало, например, минералы, – лаконично ответила она.

По сути это был парафраз теории Циолковского о всепроникающей силе сознания, которая пробуждает спящую материю, возвращая ее из обморока, как он выражался. Странно, что эта же идея вернулась ко мне во время этого сновидения. Эта ассоциация повлекла за собой другую: «Чеховский Черный монах – вот кто эта женщина», – подумал я. Так же как и Черный монах, она говорит то, о чем я и без нее догадывался или читал. Только Черный монах проник в бодрствующее сознание больного человека в дебюте шизофрении, а я вижу это во сне. Эта мысль меня немного успокоила. Тревожило другое – необыкновенная устойчивость этого состояния. Я не представлял себе, как из него выйти. Может, это какой-то неизвестный мне тип безумия? Я ясно представил себе свое тело, обвешанное датчиками, спящее где-то в невообразимой дали и неспособное проснуться. Если это продлится долго, это неизбежно станет известно, сначала в узком кругу родственников, потом на работе… поползут слухи – вот, дескать: «в его лета с ума спрыгнул…». Перспектива была безрадостной.

– Не беспокойся, я скоро верну тебя в твой мир, – заверила меня собеседница.

– И мы больше не увидимся? – сказал я и почувствовал, что мне бы очень хотелось продолжить эту пугающую и одновременно невероятно притягательную беседу.

– Все будет зависеть от тебя, – сказала она и посмотрела на стол – колпачок авторучки снова заморгал.

Я потянулся за авторучкой. Взял ее в руки и вспомнил, что в программе фотостимуляции стробоскопа, которая порождала вспышки колпачка, я заложил интервал в десять секунд. Странно, подумал я, вся эта беседа продолжалась только 10 секунд? Хорошо, а почему тогда интервал между вспышками в серии такой, какой должен быть – около половины секунды? Я стал считать – двадцать один, двадцать два… стараясь одновременно подсчитать число вспышек, загибая пальцы. Досчитав до двадцати, я посмотрел на левую руку – все десять пальцев были загнуты. Значит, интервал равняется половине секунды. Я отвел взгляд от руки… вокруг была знакомая и постылая реальность. Пасмурный свет зимнего дня лился из окна на стол, компьютер и все мои убогие радиоэлектронные поделки, которыми еще вчера я так гордился.

Глава 2

Весь следующий день я был в состоянии смятения и ожидания следующей встречи с незнакомкой. Относительно ее природы я предполагал три варианта. Первый вариант – что этот образ является персонификацией множественной личности, существующей в моем бессознательном, некой Аниме, представляющей непроявленные черты моей собственной психики. Контакт с ней давал мне уникальную возможность интеграции с ее бессознательной частью. Второй вариант, состоял в том, что правополушарная личность, описанная Майклом Газзанигой, каким-то образом преодолела во сне деспотию левополушарного интерпретатора, поменялась с ним местами и породила фантасмагорический образ женщины-пастора, как манифестацию собственного безграничного торжества над дневным угнетателем. Как и в первом варианте, я надеялся, что диалог с этой сущностью, как разновидность диалога с бессознательным, откроет канал исследования подпороговых для сознания информационных потоков, включая внечувственное восприятие, предвидение будущего и других подобных явлений. Третий вариант состоял в том, что незнакомка действительно существует в неком мире, отделенном от нашего какой-то преградой, связанной с пространством, временем или порогом восприятия. Конечно, этот вариант представлялся маловероятным, но странное ощущение подлинности происходивших прошлой ночью событий не оставляло меня весь этот день. Из ее слов следовало, что все эти эфирные двойники живут своей жизнью, похожей на нашу, используя нас в качестве источника энергии. Причем они также имеют своих пастырей, которые, в свою очередь, паразитируют на них. Вообще, идея поедания низших форм высшими, как важнейший принцип жизни, предстала передо мною во всей своей отталкивающей наготе. В сущности, здесь не было ничего нового, за исключением обескураживающей особенности, состоящей в том, что человек также входит в эту цепь в качестве не только поедающего, но и поедаемого. В самом деле, думал я, а почему нет? Почему, именно на человеке должна завершаться пищевая цепь? Если это общий принцип, то логично, что и люди не являются исключением из правила. До уровня человека все части цепочки состояли из вещественных организмов разного уровня организации. Начиная с человека, кроме вещественной составляющей деятельности организма, появилась невещественная составляющая – эмоции и мысль. «Вполне логично, если ими что-то или кто-то питается», – думал я. Надо сказать, что вместе с тревогой и замешательством, эти мысли доставляли мне некое своеобразное удовольствие, как своей необычностью, так и предчувствием близости к разгадке грандиозной тайны, которую мне сулило продолжение знакомства с этим существом из сновидения. Тысячу раз я спрашивал себя: почему именно меня выбрала эта женщина, или что-то, что я воспринял как женщину? Какова цель вызова моего сновидения в их мир? Будет ли продолжение этого контакта? Что значат ее последние слова: «Все зависит от тебя»? Словом целый день, вспоминая и обдумывая обстоятельства этого сновидения, я с нетерпением ожидал вечера. То, что встреча с незнакомкой состоится грядущей ночью, почему-то казалось мне очевидным. Долгое время возбужденное состояние не давало мне заснуть. Разные варианты развития предстоящего сновидения громоздились в моем сознании. Я подготовил примерный список вопросов, ответы на которые хотел бы получить. Главное, что меня беспокоило, это не повторить ошибку прошлого визита к незнакомке, не упустить инициативы и не позволить ей говорить загадками и намеками. Однако беспокоился я напрасно. Эта ночь и несколько следующих ночей прошли без осознанных сновидений. В целом, осознание себя во сне – редкая удача. Как правило, средняя частота осознанных снов для меня – 2-3 в месяц, при условии, что я каждый день совершаю усилия, чтобы их увидеть. Наконец, через неделю я осознал себя во сне, однако это было обычное люцидное сновидение с прекрасными архитектурными ансамблями, сверкающими мостовыми и неконтролируемым полетом в конце. В начале полета, который является верным признаком перехода осознанного сновидения в обычный сон, я вспомнил про то, что я должен найти дом, в котором происходили интригующие события той памятной встречи, но моя осознанность внезапно рассеялась. После этого я несколько раз попадал в осознанное сновидение, но ни в одном из них не встречал незнакомки. Более того в большинстве этих сновидений я даже не вспоминал о ее существовании. Через несколько дней ожидания, я понял, что новой встречи не будет. Наверно, я что-то сделал не так, или, напротив, – не сделал того, что она от меня ожидала. А как же быть с обещанием познакомить меня с пастырем Сервантеса и Воннегута? Ведь это обещание было безусловным и звучало как: «Я его когда-нибудь с тобой познакомлю». «Стоп, – подумал я, – так это он или она его со мной познакомит, а не меня с ним! Вот в чем дело! Я может и догадываться не буду, о том, что она покажет меня какому-то другому пастырю и скажет что-нибудь вроде: «Вот видишь, этого двойника? Он опыты ставит с осознанными сновидениями. Я как-то вызвала его тело сновидения к нам. Напугала его до полусмерти. Вот видишь: озирается по сторонам, чувствует, что о нем говорят. Ха-ха». Досада охватывала меня при этих мыслях, потому, что я и правда, часто чувствовал присутствие чего-то невидимого за спиной. Внезапно, оборачиваясь я боковым зрением отмечал, какое-то неуловимое размытие сцены с левой стороны за спиной. Со временем такие эпизоды становились все реже, а память об этом визите к пастырю стала вытесняться другими событиями, тускнеть и переходить в разряд курьезных воспоминаний. Нет, нельзя верить женщине – в который раз подумал я, а женщине из сновидения и подавно.

Между тем, обещание свое незнакомка сдержала, правда наше знакомство состоялось не в сновидении, а наяву и в самой неожиданной форме.

Однажды, в один из рабочих дней, на моем столе зазвонил телефон. Звонил один из моих старых знакомых, который как апериодическая комета, появлялся ненадолго в поле моего зрения и снова исчезал на несколько лет, поскольку работал в каких-то экспедициях за границей.

– Привет, – сказал он и сразу перешел к делу, – у тебя агатовая ступка не валяется где-нибудь, случайно?

– Агатовые ступки нигде случайно не валяются, – дипломатично ответил я, прикидывая как бы мне аккуратно уйти от вопроса, который сулил мне потерю этой ступки надолго, а может и навсегда.

Казалось, он понял мои колебания: – Не волнуйся, это не мне. Сейчас мы приедем. Тебя ждет сюрприз, – со смехом сказал приятель и повесил трубку.

Действительно, через десять минут послышался шум приехавшей машины, хлопанье дверей и голоса – приятеля и еще один голос, который был мне смутно знаком. Через мгновение, я вспомнил – чей это голос. Это воспоминание потянуло за собой целую вереницу других: темный внутренний двор политехнического института, ярко освещенные окна лаборатории в приямке фасада одного из зданий и вечно бессонный лаборант кафедры – Вячеслав Новоселов. Никто не знал, когда он спит, во всяком случае, в любое время ночи его можно было видеть через окно полуподвального помещения лаборатории за столом, с паяльником или карандашом в руках и неизменной папиросой в зубах. Как ему удавалось такое злостное нарушение режима работы – неизвестно. Формально, он что-то делал для кафедры, но в основном занимался своими исследованиями. В советское время такие уникумы были не в редкость. Психологическое обоснование терпимости администрации к наличию в коллективе человека, который занимается изобретениями, непосредственно не связанными с его основной работой, состояло в том, что просил он не много – рабочее место, небольшую зарплату и кое-что из материалов или реактивов, а обещал много – новое необычное вещество или технологию, энергию из космоса или что-то в этом роде. При этом администратор тоже чувствовал себя потенциальным благодетелем человечества, человеком широких взглядов и… это ему ничего не стоило. Несомненно, принадлежа к категории чудаков, Слава не был им. Это была маска, за которой скрывался отчаянный нонконформист, идеалист-мечтатель, штурмующий небо. То, что штурм неба происходил в помещении, расположенном ниже уровня земли, не смущало Славу. «Не место красит человека, а человек место и еще – Ломоносов говорил: маленький человек и на горе мал, а большой велик и в яме», – отшучивался Слава, на мои вопросы о том, когда, наконец, он переберется из подвала в приличную лабораторию. «Оборудования и данных всегда достаточно, беда в том, что воспользоваться ими не хватает фантазии», – часто повторял он.

Чем же он занимался? На этот вопрос трудно ответить однозначно. Можно только сказать, что его занимало все, что раскрывало жизнь с неожиданной стороны: предсказание будущего, телепатия, телекинез и подобные этим явления и способности человека и животных. Он был разведчиком будущего, серьезным и опытным следопытом, отыскивающим знание на еще нехоженных тропках сознания. Как позже выяснилось, он старался собрать как можно больше знания и данных на этой пограничной с официальной наукой области, пока ее не затоптала орущая толпа научников и журналистов, которая должна была туда нагрянуть с началом грядущего периода, который он называл, в зависимости от настроения, Мизерическим или Болвагедоном .

– Скоро придет время, когда никаких новых данных не будет, а будет одна дрянь. Надо спешить, – говорил он, бросая окурок в ведро с водой, которое служило у него пепельницей. – Давай еще по одной покурим, и за работу.

Это выражение было обычной для него формой окончания беседы. После этого, наскоро выкурив в сосредоточенном молчании еще одну папиросу, Слава пожимал мне руку на прощание и брался за прерванную моим приходом работу.

Я часто пытался выведать у него, что это за загадочный период – Болвагедон, откуда он о нем узнал и как это может быть, чтобы ничего нельзя было узнать нового? Признаться, я особенно не настаивал, да и неизвестно, сказал ли бы он мне что-то, если бы я настаивал. Словом, ответы на эти вопросы я не получил. Затем он внезапно уволился из своей лаборатории, и вскоре я потерял с ним всякую связь… Ходили слухи, что уволился он не добровольно, а добровольно-принудительно, и увольнение его было связано с какой-то некрасивой историей, которая в те времена многозначительно называлась «аморалкой». Это мне казалось совершенно неправдоподобным, учитывая аскетический характер Славы и его слишком всем известную застенчивость в отношениях с женщинами.

Поток воспоминаний прервался – в мою комнату зашел, широко улыбаясь, мой приятель вместе со Славой Новоселовым.

– Ну как, узнал? – торжествовал своим сюрпризом приятель. – Мы еще поспорили: сразу узнаешь или нет. Ну что, а на улице бы узнал? – не мог он успокоиться.

Слава чуть-чуть отстранил приятеля, внимательно оглядел меня и пожимая руку сказал: «Ну, привет, Старик!»

Мы обнялись. Слава был, видимо растроган встречей. Я тоже.

Мне хотелось побольше узнать о Славе, но наш разговор первое время шел ни о чем: о последней экспедиции нашего знакомого, о яхте которую он строит, о ступке…

– Так кому нужна ступка? Тебе? – спросил я у Славы.

– Да нет, – моей жене, – неохотно произнес он, – кто-то у нее на работе увел агатовую ступку. Теперь ей нечем пробы размалывать, перед прессованием. Я позвонил ему, – он кивнул на приятеля, – а он привез меня к тебе.

– Жене? Так ты женился все-таки? Когда?