Долгая дорога к дому

Затем, запершись в ванной комнате, Катя плакала от своей истерики, оттого, что накричала на сыновей и «сошла с катушек» (по выражению младшего сына), оттого, что дети выросли эгоистичными, черствыми, неблагодарными; что они непослушны, упрямы, даже очевидно тупы и так и норовят наделать новых ошибок вдобавок ко всем старым; плакала от своей скаредности нищенки, пожалевшей одежды для детей и угощенья для гостей в ее доме; плакала оттого, что от счета каждой копейки она черствела душой, старела телом и лицом, – вон уже и морщинки сплели свою паутину вокруг глаз; плакала от того, что жизнь в своем доме ей уже не мила, даже постыла, словно жизнь в чужом доме; плакала от всей этой безысходной, как ей казалось, жизни, от этого безнадежно замкнутого круга.

Старший сын (не совсем ещё бесчувственный) стучал в дверь, чувствуя, что мать плачет, просил:

– Мам, открой, давай поговорим, мам…

– Не о чем говорить!

– Мам, ну ты же не права…

Выплакавшись, Катя разделась, пустила воду, настроила душ, залезла в ванну, встала под спасительные струи, чувствуя с наслаждением, как вода смывает с неё раздражение, досаду, обиду и прочую душевную накипь. Постепенно успокоилась. И, уже успокоившись, думала: «Уеду куда-нибудь! Обязательно! Глаза бы мои не глядели! Пусть живут, как хотят!»

В один момент она поняла, что самое лучшее – это оставить детей одних, не трястись над ними, они уже взрослые, вполне пора им становиться самостоятельными и определяться по жизни.

И она решила бросить всё и уехать к себе на родину, в забайкальский поселок, где она родилась, и связи с которым во все это время не порывала. Давно зрело это решение, да всё как-то откладывалось.

О личной жизни она уже давно не думала, одни только мысли одолевали – как выжить? Прежде на первом месте всегда были дети, думала после развода, что для детей будет жить, детей бы вырастить – пусть хоть они будут счастливы. Вот – вырастила…

…Катя потеряла работу в доме культуры, как и многие его работники. Машиностроительный завод-кормилец, содержавший дом культуры и его штатных работников, после 1993 года стал влачить жалкое существование, задышал на ладан. Из 6000 работников осталось 600 – в десять раз меньше. Что уж тут говорить о доме культуры? Закрылась библиотека, прекратила работу заводская самодеятельность, кружки, разбежались все творческие коллективы.

И с тех пор, как она потеряла работу, она многое перепробовала в поисках хоть какого-нибудь заработка. В Доме культуры заработок был маленький, но работа ей очень нравилась, и она не думала искать другую. В советские годы маленький ее заработок не ощущался в их семье, так как муж, работая на авиационном заводе, был отменным фрезеровщиком, передовиком производства, зарабатывал хорошие деньги, и жили они в солидном достатке. Обновили мебель, купили автомобиль «Жигули» и многое другое, что считалось в советской семье признаком достатка. Потеряв работу, мытарила несколько лет, работала фасовщицей круп и макаронных изделий, продавцом в киоске, санитаркой в больнице и даже посудницей в кафе. Зарплата – сущие гроши, да и то выдаваемые чаще всего с задержками. Все фасовщицы приворовывали продукты, а киоскеры брали из кассы деньги как бы взаймы, но возвращать не успевали, да и нечем было, старый азер, хозяин киоска, делал ревизию неожиданно и часто. А недостачу высчитывал со всех. Продержалась в киоске она полгода, девочки-продавщицы курили в самом киоске, иной раз прокуривая его до тошноты. Продержалась только потому, что хозяин рассчитывался с ними еженедельно, и хоть какие-то деньги попадали в руки.

– Неужели, девочки, нельзя выйти на улицу покурить?

– А что? Я в форточку или в открытую дверь дым выдуваю.

В кафе посудницы помогали барменшам разбавлять пиво, закачивая в бачки кипяченую воду сверх всякой меры, а хозяин кафе штрафовал всех подряд, без разбора, при малейшей жалобе посетителей. В последнее время Катя, не стесняясь, сцепив зубы, мыла полы в двух местах, лишь бы добыть хоть каких-то денег. И несколько лет ее семью одолевала тяжкая нужда.

Как избавиться от нужды? Куда ни глянь, куда ни ткни – везде нужда. Куда ни посмотри – нужда, ещё более жуткая, чем у неё. Когда-то приличные люди ходили по мусорным бакам, собирали остатки еды и старые, выброшенные тряпки, поношенную одежду. Стыдились звать в гости прежних знакомых, чтобы никто не видел этой жуткой нужды и скудного стола. Нужда, нужда, нужда! Нужда, стыдящаяся или, наоборот, нужда бесстыдная, голая, откровенная. И ни сил, ни желания нет ее скрывать у тех, кто никогда прежде не знал этой жуткой нужды. Круг её жизни очерчен этими людьми, которые при прежнем режиме не знали нужды. И нет выхода из этого круга. Тут уж не до счастья. Нет этой жуткой нужды, как прежде, – и это уже почти счастье.

И деньги не делают людей счастливыми, думалось ей иной раз. Сколько она знает обеспеченных, но несчастливых людей! Не в деньгах счастье, – так говорили люди вокруг нее. Так с детства им внушали – в школе – учителя, дома – родители, так учили их, так воспитывала вся прежняя общественная система.

Но так говорят только те, которые никогда не испытывали жуткой унизительной нужды. Наверное, разный ведется отсчет у того, что называется «не счастьем», простой «несчастливостью». Для тех, кто нуждается, свой отсчет, а для тех, кто не знает нужды, свой. Разное у них понимание, разная и мера.

Надежда была только на детей, на то, что они вырастут, выучатся и поднимутся, и будут жить лучше, чем они. Но дети не радовали, и это только добавляло в жизнь ещё одну большую каплю несчастья, которая вскоре грозила переполнить всю чашу.

Муж бросил работать. Бросил из принципа, как только Катя перестала спать с ним в одной постели, а потом ещё вздумала подать на развод. И этот развод, наверное, был не вовремя, он только озлобил его.

Глядя на отца, не работали и дети. И было оправдание – безработица кругом. А пропитание само находилось, находились даже средства на выпивку, на табак. Родители по привычке суетились, кормили, так что голодать не приходилось.

И Катя по чьему-то совету занялась челночным бизнесом, надеясь поднять детей, выбраться хотя бы из крайней нужды. Одолжила пятьсот долларов и стала ездить в Китай за товаром, встроилась в ряды тех, кто уже не один год торговал на рынке.

Но этот тяжкий, верблюжий труд только громко называлось бизнесом, она, как и многие ее товарки, еле-еле сводили концы с концами. Правда, занявшись торговлей, она, дети и муж уже не голодали, денег хватало и на еду, и на одежду, но не более того. Что-то купить в дом или отложить на развитие бизнеса, чтобы расширить дело, улучшить, разнообразить ассортимент, снять или прикупить и переехать в теплое помещение, подальше от дождей и ветров и других капризов погоды уже не приходилось. Вся прибыль проедалась, уходила в желудок и на обычные, семейные нужды, помощи от семьи никакой нет, – разве можно одной подняться? Челночили, привозили товар и стояли тут, в этих металлических «халабудах», на морозе, в холод и в жару, в ветер только потому, чтобы добыть хоть какое-то пропитание. Аренда же в крытых помещениях была страшно дорогая, не подступись, не по карману. На мужей не надеялись, многие сами сидели на шее своих жен, не одна она такая.

Челночный уличный и рыночный бизнес уже приходил в упадок, не то, что в первое время, в начале девяностых, когда любой товар расхватывался с колес. С улиц этот мелкий бизнес постепенно вытеснили на рынки. Кто из этих мелких торговцев успел за это время подняться, тот прикупил помещения, а может, и не одно, торговал цивилизованно, не зависел от капризов погоды. И власть смотрела на этот бизнес косо, теснила его, зажимала, душила различными запретами, арендной платой за право разовой торговли. Теперь тут остались в основном те, кому не светило подняться и стать цивилизованным торговцем,

Муж Валерий усмехался, глядя на ее потуги, словно бы испытывал ее: ну-ну, давай, попробуй без меня. Он – кормилец семьи в прежние времена. Что ты без меня будешь делать? Попроси, упади на колени, и я опять пойду на завод, как прежде, каждый месяц меня зовут: возвращайся да возвращайся, у завода снова появились военные заказы, а без него, Валерия, цех никак не справляется с обработкой лонжеронов – одной из деталей самолетов, на обработке которых он был непревзойденным специалистом. Усмехался: раньше я вас кормил, и вы сытые и одетые ходили, а теперь сами барахтайтесь, без меня.

Но самое главное, мужа совсем не интересовали дети, их будущее. Казалось, он только и хотел того, чтобы им было хуже, чтобы они почувствовали то, как хорошо они жили, когда работал отец. Ждал, что она попросит помощи у него прямо или через детей. Но она, сцепив зубы, карабкалась. Развелась с ним, чтобы отрезать его раз и навсегда. Душой-то отрезала, но как отрежешь в быту, когда жили в одной квартире, под одной крышей, не разъедешься, не разбежишься, все и всё на виду. Да и как быть с детьми? Не оставишь же их одних на попечении спивающегося и равнодушного отца.

VI

Прежде Никитин как-то не задумывался особенно о своем имущественном и социальном положении. Постепенно за эти три года он привык тому, что он – безработный, без гроша в кармане, бедняк, нищий, влачит жалкое существование, выживает с семьей, добывает деньги на пропитание чем придется и где придется. Одевается он в старенький полушубок на искусственном меху, ездит на старенькой машине, иной раз у него нет денег не только на бензин, но даже на общественный транспорт. Но утешало его то, что он не один такой, с годами он и к этому привык, потому что есть такое человеческое свойство, отвратительное оно или необходимое для выживания, неизвестно, но которое называется так: ко всему привыкается – и к тюрьме, и к суме.

Но оказывается, как всё меняется, когда на уме появляется мысль или мечта о женщине, когда эта мысль-мечта о любви гложет человека, и женщина, в которую он влюбился, мечтает о ней и потерял покой, относится к нему благосклонно. А женщины, какими бы они ни были скромными или притязательными, требуют денег, хотя бы скромных расходов и сносной одежды. Это непременное условие. И нужно было бы остановиться и выбросить все мечты из головы, хотя бы по этой причине.

Но Никитин решил не отступаться. Он провел ревизию своему гардеробу, который представлял из себя что-то старое и жалкое. Особенно обувь – ни одной целой, сносной пригодной для свидания пары. Но это не останавливало его и никак не мешало ему думать и мечтать о Кате. Так удачно познакомился с потрясающей, как ему казалось, женщиной, – и глупо теперь отступать, а ещё глупее ждать, когда он добьется ощутимого достатка, чтобы приодевшись или разбогатев, потом уже мечтать о любви. Что было на нем, то и годилось – ботинки были, брюки на нем были, свитер, рубашки, полушубок, шапка, – всё было – что ещё мужчине нужно? А деньги…их необходимое количество он добудет. Женщина стимулирует сильнее, чем все остальные стимулы.

На следующий день тридцать первого декабря с утра он сел за руль своего «жигуленка» и выехал таксовать. Решил, что за все праздничные дни не выпьет ни капли спиртного. Работать таксистом на своем автомобиле перед Новым голом, в Новогоднюю ночь и на другой день – верный и очень хороший заработок. И он не один раз прибегал к этому испытанному способу. Случалось уже в эти безработные годы, что заработка таксистом в эти праздничные дни хватало на то, чтобы прожить целый месяц, а то и больше.

В этот день он работал до одиннадцати часов вечера, приехал домой, поздравил Полю, жену с наступающим Новым годом, надарил подарков Полине и, не дожидаясь двенадцати часов, снова выехал на «самый сенокос», как говорили в кругу таксистов. При нехватке автомобилей в это время и его «жигулёнок» сходил за первый сорт.

Вернувшись в восемь утра домой, он поспал часа три-четыре, и снова поехал на заработки, и весь день без отдыха отработал. И за эти дни он заработал около десяти тысяч рублей.

И в то же время Никитин не прекращал поиски работы вне биржи, по объявлениям, просматривая газеты или вывески на столбах и заборах. Искал хотя бы какого-нибудь временного заработка. И такой временный заработок нашелся – сторожить автостоянку, правда, всего на три месяца, на время болезни основного сторожа. А отбыв свою смену, Никитин снова садился за руль «жигулёнка» и работал чаще всего по ночам, возвращаясь домой под утро.

Он стал встречаться с Катей, и в первое время местом их встречи стал рынок, куда Никитин приезжал за Катей, помогал укладывать товар в сумки, отвозил ее домой или в магазин за продуктами, потом сидели некоторое время в машине, говорили о чем-нибудь, затем он относил ее сумки к лифту, и они прощались. Катя не относилась к этому серьезно, помогает и помогает, особого повода она не давала на большее. Товарки в рядах шутили, мол, у Кати появился хахаль, грузчик. В выходные дни он отвозил ее в город на большой центральный рынок, где было больше покупателей и где можно было хорошо и быстро расторговаться. А затем забирал обратно.

Это тянулось целый месяц, весь январь без продвижения и без особого сближения, но и без угасания отношений. Они за это время ещё даже не перешли на «ты». А тем временем Никитин скапливал деньги, чтобы снять квартиру, где бы он мог встречаться с Катей.

Но вышло всё куда лучше.

Однажды, когда он вот так подвозил ее, и они более получаса сидели в машине перед ее подъездом, Катя была молчалива, рассеяна и даже грустна, и он почувствовал, что ей не хочется идти домой, не хочется уходить.

– Что с вами, Катя? – спросил он её. – Что-нибудь случилось?

– Не знаю. Что-то на меня сегодня меланхолия напала, – ответила она. И улыбнулась грустно.

Никитин почувствовал сильное желание поцеловать её, как тогда, в первый день знакомства. Да и в последующие дни хотел поцеловать, когда они вот так же сидели в машине или стояли на площадке у лифта. И теперь он привлек ее к себе и поцеловал – нежно, не поддаваясь страсти, которой ещё не пришло время. Она отдалась ему без сопротивления, словно бы ожидала этого поцелуя и даже ещё чего-то большего, запрокинула голову, так что ее шапочка свалилась с головы, волосы рассыпались по плечам, и она прервала поцелуй.

– Ох, не нужно бы это! – с грустным вздохом проговорила она. – Не нужно бы всё это начинать!

А затем вздохнула как-то обреченно, словно бы покоряясь тому неизбежному, что должно было случиться.

– Я люблю тебя, Катя, – неожиданно перешёл он на «ты». С первого же встречи, как вошел во дворец в тот вечер, как увидел тебя, а потом узнал… Только о тебе и думаю, милая женщина, ищу тебя, хочу быть с тобой…

– Ты женатый, ничего хорошего из этого не выйдет, – добавила она с той же грустью. – Ничего хорошего из этого не бывает. Нич-чего!

– Выйдет или не выйдет, лучше не думать об этом, – сказал Никитин, уже взволнованный поцелуем и своим признанием и ее грустной, как понял он, покорностью и всем тем, что должно иметь желанное и скорое продолжение.

– А я не могу любить без оглядки. Как-то не привыкла или не приучена. Любить, значит и о будущем думать. Вы, мужчины, всегда думаете о будущем меньше женщин. Будущее вас не волнует.

– Будущее-будущее! Живешь, и всё время оглядываешься на это будущее. А есть ли оно вообще, это будущее? Мы как-то всё время живем этим будущим, и поэтому, наверное, никогда не бываем счастливыми. А оно, как солнечный зайчик – солнце скрылось, и нет зайчика, и никогда его не поймаешь. Мне скоро пятьдесят лет – какое у меня будущее, Катя? Жизнь почти прожита для любви, а любви в моей жизни так и не было. У меня уже никакой другой или там новой жизни не будет, о чем я могу мечтать? Вот мое будущее сейчас сидит передо мной – это ты, и я не хочу ни о чем думать, и меньше всего о будущем.

И он снова поцеловал ее – продолжительнее и страстнее. Она, закрыв глаза, не прерывала поцелуй, отдаваясь ему в поцелуе, а когда он кончил поцелуй, она, не открывая глаза, дышала глубоко и часто, должно быть, взволнованная и его признанием и поцелуем. А может, и ещё чем-то – куда большим и желанным событием.

На другой день, когда он встретил ее на рынке, Катя была весела в отличие от вчерашнего дня и после того, как погрузили товар в машину, сказала ему, как-то само собою, уже переходя на «ты»:

– Что ж мы с тобой, Саша, как бездомные, то в машине, то на улице, а то ещё в подъезде, поедем сегодня в гости…