«Трагическая эротика»: Образы императорской семьи в годы Первой мировой войны

В то же время и генерал В.Ф. Джунковский, товарищ министра внутренних дел, требовал от губернаторов борьбы со слухами: «Мною получены сведения, что в некоторых местностях империи под влиянием вздорных, возбуждающих и злонамеренных слухов начинаются весьма нежелательные брожения в среде сельского населения». Показательно, что и в данном случае именно жители деревни считались носителями и распространителями «вздорных» слухов. Борьбой со слухами занялись и военные власти, штаб Киевского военного округа именовал их распространителей «несомненными врагами русского дела и изменниками родины»[51 - Джунковский В.Ф. Воспоминания. М., 1997. Т. 2. С. 402; Новое время. 1914. 5 августа.].

Со слухами временами пыталась бороться и националистическая пресса. В феврале 1915 года в петроградском «Вечернем времени» было опубликовано стихотворение «Шептуны». Неудивительно, что это популярное издание, возглавлявшее пропагандистский поход против «внутреннего немца», называло источником вредных слухов предположительно нелояльных русских этнических немцев: некая «сестрица фон-дер-Блин» становится их постоянно действующим генератором. Затем опасная молва распространяется во всех кругах столичного общества, подрывая патриотическую мобилизацию, коварный внутренний враг торжествует:

Шепчут нервные мамаши,
Желторотые юнцы
И с душой из манной каши
Популярные дельцы,
С меланхолией во взгляде
Повторяют ряд вестей
От воронежского дяди
И сынка из Тетюшей.
Шепчут думцы, шепчут земцы;
И, пустивши первый ком,
Наши внутренние немцы
Ухмыляются тайком.
Шептуны же, все в пылу,
Мечутся кругом:
Шу-шу-шу! В одном углу;
Шу-шу-шу! В другом…
Ох, прогнать бы через строй
Этих шептунов,
Чтоб избавить край родной
От зловещих сов…[52 - Wega. Шептуны // Вечернее время. 1915. 7 февраля.]

Власти указывали на серьезное воздействие различных слухов, прежде всего их влияние на поведение сельских жителей. Под влиянием слухов, например, крестьяне иногда уклонялись от уплаты повинностей и внесения арендных денег за землю. Поводом для распространения слухов порой было своеобразное толкование правительственных распоряжений. Так, объявленное по армии распоряжение Министерства внутренних дел о приостановлении взимания продовольственных долгов с семей запасных, призванных в армию, понималось солдатами как разрешение не производить платежей. Ходили слухи о каком-то «приказе» Верховного главнокомандующего вел. кн. Николая Николаевича, якобы освобождающем семьи солдат от платежей всех податей за землю. Иногда крестьяне активно противодействовали нежелательным землеустроительным работам, объясняя свое поведение тем, что они приняли землемеров за немецких шпионов[53 - Крестьянское движение в России в годы Первой мировой войны. С. 21, 44, 125, 215, 231, 260, 311, 336, 343; Самохин К.В. Тамбовское крестьянство в годы Первой мировой войны (1914 – февраль 1917 гг.). СПб., 2004. С. 91 – 92.]. В данном случае невозможно точно установить, действительно ли крестьяне были заражены распространенной в то время шпиономанией, или они к своей выгоде стремились «германизировать» тлеющий местный социальный конфликт, имитируя свою плохую осведомленность или повышенную патриотическую бдительность.

Среди крестьян ряда губерний ходили слухи о том, что война затеяна для того, чтобы восстановить в России крепостное право, об этом сообщалось в письмах, перехваченных цензурой. Летом 1915 года в Казанской губернии говорили о том, что «баре нарочно ведут войну, чтобы перебить всех молодых, а потом закрепостить стариков и баб с ребятишками». В этих условиях проведение земской сельскохозяйственной переписи кормовых продуктов и скота в 1916 году породило панические слухи о возвращении крепостничества, что привело к возникновению настоящих бунтов в некоторых местностях (хотя, возможно, другой причиной волнений было опасение крестьян, что перепись приведет к увеличению налогообложения). В Подольской губернии, например, крестьяне и, особенно, крестьянки, опасавшиеся введения «панщины», порой набрасывались на священников, учителей и других лиц, которым было поручено проводить эту перепись. Они рвали уже составленные списки и заставляли писать приговор об уничтожении земства. Слухи о «восстановлении крепостного права» фиксировались и в декабре 1916 года[54 - Об этом сообщалось в письмах, перехваченных цензурой. ГАРФ. Ф. 102. Оп. 265. Д. 1028. Л. 1133; Д. 1058. Л. 802; Д. 1064. Л. 1461.].

Впрочем, невероятные слухи, провоцировавшие также появление «бабьих бунтов», фиксировались и накануне войны. Летом 1914 года сельские жители Ставропольской губернии были взбудоражены поездками земских статистиков, проводивших экономическое обследование края. Передавали, что земцы специально собирают сведения о наличии земли и скота, чтобы половину крестьянской собственности передать в казну, а остатки обложить новыми налогами[55 - Новое время. 1914. 12 июля.]. Неудивительно, что в особой атмосфере военного времени слухи становились все более невероятными, а действия крестьян и крестьянок – еще более жестокими.

В соответствии с правительственными циркулярами представители власти должны были разъяснять доверчивым и «отсталым» крестьянам «вздорность» всевозможных слухов. С другой стороны, использовались и репрессии. Так, за распространение «ложных слухов о войне» в административном порядке подвергали аресту при полиции. Именно такая формулировка содержалась в некоторых обвинительных приговорах[56 - РГИА. Ф. 1405. Оп. 521. Д. 476. Л. 201 об. – 202.].

Но, как уже отмечалось, в годы войны власти столкнулись и с множеством слухов, распространявшихся не только в крестьянской среде, но и в «интеллигентных слоях», среди жителей крупных городов. Иначе говоря, в условиях войны различным слухам верили не только малообразованные или вовсе неграмотные сельские жители, но и горожане, регулярно читающие газеты. В отчете Охранного отделения за ноябрь 1916 года отмечалось: «Слухи заполнили собою обывательскую жизнь: им верят больше, чем газетам, которые по цензурным условиям не могут открыть всей правды. <…> Общество… жаждет вести разговоры на “политические” темы, но не имеет никакого материала для подобных бесед. Всякий, кому не лень, распространяет слухи о войне, мире, германских интригах и пр. Не видно конца всем этим слухам, которыми живет изо дня в день столица»[57 - Буржуазия накануне Февральской революции / Подг. Б.Б. Граве. М.; Л., 1927. С. 125 – 126.].

Вдумчивый историк Первой мировой войны генерал Н.Н. Головин, характеризуя общественные настроения того времени, впоследствии писал в своем исследовании: «Все эти сложные слухи являлись одним из характернейших симптомов того патологического состояния общественной психики, первой причиной которого являлись тяжелые жертвы и напряжение, вызванное войной. Социологу, пожелавшему понять назревание Русской революции, приходится обратить большое внимание на ту роль, которую сыграли эти слухи. Ложные сами по себе, они, тем не менее, широко воспринимались благодаря создавшейся атмосфере всеобщего разочарования и неудовольствия и вместе с этим способствовали еще большему нарастанию этих настроений, так как в корне подрывали моральный авторитет Царской власти. В результате Государь оказался морально изолированным»[58 - Головин Н.Н. Российская контр-революция в 1917 – 1918 гг. Ч. 1: Зарождение контрреволюции и первая ее вспышка. [Таллинн], 1937. Кн. 1. С. 15, 24.].

О значении слухов военного времени косвенно свидетельствуют и некоторые известные воспоминания. Так, например, мемуары «Подлинная царица», написанные Л. Ден, приближенной императрицы, ставили своей задачей опровержение многочисленных слухов о последней царице, распространявшихся в столичном обществе.

О слухах вспоминали впоследствии и хорошо информированные руководители тайной полиции: «Общественное мнение, руководимое левыми влияниями, обращается против центральной власти, причем непроверенные злонамеренные слухи разрастаются до инсинуаций против самого Двора. Все спорят, но, в сущности, никто точно не знает, что он отрицает и с чем соглашается, причем несогласие фатально разъединяет интеллигентную среду в момент острого напряжения войны, когда необходимы единение и солидарность»[59 - Заварзин П.П. Жандармы и революционеры // «Охранка»: Воспоминания руководителей охранных отделений / Вступ. ст., подгот. текста и коммент. З.И. Перегудовой. М., 2004. Т. 2. С. 110.].

В настоящем исследовании предпринята попытка изучения распространения и восприятия образов членов императорской семьи в массовом сознании, прежде всего в слухах.

Между тем следует признать, что важная задача изучения слухов историками России, изучающими различные эпохи, в целом до сих пор не реализована. Среди немногих исключений – работы И.В. Побережникова, В.В. Поветьева, В.Б. Аксенова[60 - Побережников И.В. Слухи как фактор крестьянского движения в Западной Сибири XVIII – первой половине XIX в. // Общественно-политическая мысль и культура сибиряков в XVII – первой половине XIX в. Новосибирск, 1990; Его же. Общественные настроения в уральской деревне XVIII – XIX вв. // Уральский исторический вестник. Екатеринбург, 1995. № 2; Его же. Слухи в социальной истории: Типология и функции (По материалам восточных регионов России, XVIII – XIX вв.). Екатеринбург, 1995; Поветьев В.В. Слухи в тамбовской деревне в период Первой мировой войны // Война и общество: Материалы международной научно-практической конференции преподавателей, аспирантов и студентов 25 февраля 1999 г. Тамбов, 1999. С. 23 – 24; Аксенов В.Б. Слухи и страхи петроградцев и москвичей в 1917 г. // Социальная история: Ежегодник, 2004. М., 2005. С. 163 – 200.].

В многочисленных же исследованиях, посвященных политической истории Первой мировой войны, известные слухи нередко упоминаются, но лишь как некий общий психологический фон для действий основных участников политического процесса.

Это связано не только с недооценкой темы многими историками, традиционно считающими достойными внимания серьезного ученого лишь сюжеты т.н. «большой политики», которая, по их мнению, является уделом «элит». Изучение слухов представляет и необычайно сложную исследовательскую проблему. Трудности ее решения связаны как с выбором адекватных источников, так и со способами их обработки и интерпретации.

Глава II

ИЗУЧЕНИЕ СЛУХОВ: НЕКОТОРЫЕ ИСТОЧНИКИ

Нередко первым источником, который знакомит исследователя с темой, являются мемуары. Можно привести немало случаев, когда авторы воспоминаний влияли на направление исследований и на аргументацию авторов. Достаточно вспомнить хотя бы «Дни» В.В. Шульгина, которые цитировались, цитируются и, надо полагать, будут цитироваться историками революции, хотя критическое исследование этого источника давно уже назрело.

Порой мемуаристы пытаются придать своим воспоминаниям большее информационное значение, включая в него официальные документы, письма, фрагменты дневников. В этом случае авторы мемуаров выступают в роли публикаторов, впрочем, порой весьма пристрастных.

Важнейшим источником являются письма и дневники. Однако нередко мы сталкиваемся здесь со случаями позднейшего «переписывания» и, еще чаще, со случаями редактирования дневников при подготовке их к изданию.

Так, например, в знаменитой книге М.К. Лемке «250 дней в царской ставке», которую часто используют историки, содержится дневниковая запись за 18 июля 1914 года: «Царь-немец боится войны и упорно стоит против нее, в особенности в военном совете»[61 - Лемке М.К. 250 дней в царской ставке. С. 10.]. Однако в оригинале запись выглядит несколько иначе: «Государь не хочет войны и очень упорно стоит против нее в военном совете»[62 - ОР ИРЛИ. Ф. 661. Оп. 1. Д. 15. Л. 47 (Лемке М.К. Дневник (№ 16), 1914 – 1915 гг.).]. Как видим, в опубликованном в советское время варианте Лемке, вполне в духе времени, «редактирует» свой дневник, демонстрирует меньше уважения к императору, стремясь представить свою позицию более радикальной, антимонархической. К сожалению, в архивном фонде автора отсутствуют дневники, использовавшиеся в основной части книги, но нельзя исключать вероятности того, что и другие фрагменты текста подверглись серьезным изменениям.

Ярким примером существенной корректировки дневниковых записей служит и знаменитая «Синяя книга» З.Н. Гиппиус, которая также весьма часто цитируется исследователями.

В 1927 году З.Н. Гиппиус, находившаяся в эмиграции, получила через знакомых текст своего «дневника» за 1914 – 1917 годы, который был оставлен ею в Петрограде[63 - Павлова М.М. Из небытия // Наше наследие. 1990. № 6 (18).]. Вскоре отрывки текста появились в различных эмигрантских периодических изданиях, а в 1929 году белградское издательство «Русская библиотека» выпустило отдельное издание под заголовком: «Синяя книга: Петербургский дневник, 1914 – 1918». Сама Гиппиус в предисловии противопоставляла свою книгу воспоминаниям, неизменно искажающим прошлое: «Дневник – не стройный “рассказ о жизни”, когда описывающий сегодняшний день уже знает завтрашний, знает, чем все кончится. Дневник – само течениежизни. В этом отличие “Современной Записи” от всяких “Воспоминаний”, и в этом ее особые преимущества: она воскрешает атмосферу, воскрешая исчезнувшие из памяти мелочи. Воспоминания могут дать образ времени. Но только Дневник дает время в его длительности». Гиппиус утверждала, что она должна откровенно взглянуть на прошлое, как это для нее ни болезненно, хотя она и готова к появлению новых недоброжелателей, заинтересованных в искажении истории: «Я не обманываю себя: те, кто из страха – даже перед самой малой частицей правды – преодолеть не могут, – станут моими врагами. Это всегда так бывает»[64 - Гиппиус З.Н. Синяя книга: Петербургский дневник, 1914 – 1918. Белград, 1929. C. 5 – 6.].

Книга Гиппиус была сразу же встречена с большим интересом, на нее нередко ссылаются историки, серьезно повлияла она и на художественную традицию изображения революции. Читателей привлекала и привлекает декларируемая в предисловии предполагаемая предельная искренность автора, который решительно отказывается, несмотря на изменившиеся обстоятельства, «подправлять» свой текст в угоду изменившейся политической конъюнктуре.

Между тем текст книги Гиппиус отличается от более ранней редакции, озаглавленной «Современная запись». Последняя хранится в Отделе рукописей Российской национальной библиотеки им. М.Е. Салтыкова-Щедрина. Эта редакция, сохранившаяся в рукописном и машинописном вариантах, датирована июнем 1918 года, она также готовилась для публикации за границей[65 - ОР РНБ. Ф. 481. Оп. 1. Д. 3. Л. 2.].

Как видим, задним числом Гиппиус существенно «смягчала» свои оценки покойных царя и царицы, искажая свою собственную политическую позицию десятилетней давности. Она избавляла свой окончательный текст от наиболее одиозных слухов, ложность которых со временем уже стала явной (показательно, что «дневник» очищался именно от подобных слухов, автор стремился представить себя более рациональным аналитиком, верно прогнозирующим развитие событий). Возможно, на изменение текста повлияло не только желание автора задним числом «подправить» анализ ситуации, продемонстрировать большую «проницательность», но и изменение политических взглядов самой Гиппиус. Нельзя исключать и того обстоятельства, что при переработке текста автор стремился учесть возможную реакцию своих издателей и читателей. Опубликовало бы белградское издательство «Русская библиотека» книгу с упомянутыми характеристиками царской семьи? Как были бы они восприняты эмигрантской читательской аудиторией?

В опубликованной редакции «дневника» некоторые фрагменты существенно отличаются от «Современной записи». Так, в ней значительно смягчены оценки императора (Гиппиус в ранней редакции нередко пренебрежительно именует его «Ники») и императорской семьи. К моменту создания первой редакции «дневника» царь и царица были еще живы, последовавшая же вскоре трагическая смерть семьи Николая II, возможно, и заставила Гиппиус впоследствии изменить окончательный текст. Приведем ряд примеров:

Однако можно ли считать и «Современную запись» подлинным дневником Гиппиус? И у этого текста имелись свои источники. Один из них – дневник Д.В. Философова. Иногда Гиппиус указывает, что она его цитирует. Но в некоторых случаях она буквально воспроизводит дневник Философова, несколько его редактируя, не упоминая данный источник вовсе. Текстуальные совпадения двух дневников таковы, что их нельзя объяснить только общими источниками информации или взаимным обсуждением фактов, излагаемых каждым автором. Композиция информационных сообщений, построение фраз, использование одинаковых слов – все это свидетельствует о том, что мы имеем дело с цитированием. При этом следует отметить, что мартовские дневниковые заметки Философова – это подчас краткие спешные почасовые записи. Здесь возможность цитирования другого дневника исключается. Сухая, но честная дневниковая запись Философова умело редактируется Гиппиус и под ее пером превращается в яркое художественное произведение. В 1917 году Гиппиус действительно вела дневник. Но текст его пока невозможно реконструировать. Можно только с уверенностью утверждать, что он существенно отличался не только от опубликованной «Синей книги», но и от ее ранней редакции 1918 года – «Современной записи»[66 - Подробнее см.: Колоницкий Б. К вопросу об источниках «Синей книги» З.Н. Гиппиус // Русская эмиграция: Литература, история, кинолетопись (Материалы международной конференции, Таллинн, 12 – 14 сентября 2002) / Ред. В. Хазан, И. Белобровцева, С. Доценко. Иерусалим; Таллинн, 2004. С. 23 – 34.].

Как и во многих других случаях, граница между дневниками и воспоминаниями предстает весьма неопределенной и проницаемой.

Важным источником для изучения общественного сознания являются материалы перлюстрации почтовой корреспонденции. Исследователи, например, широко используют материалы военной цензуры эпохи Мировой войны.

Военные власти уже в годы Первой мировой войны осознали значение военно-цензурных сводок как источника по изучению общественного сознания как военнослужащих, так и их корреспондентов. С весны 1916 года военные цензоры различных частей и соединений должны были составлять отчеты по новой форме. Они заполняли специальные таблицы, учитывая отдельно письма военнослужащих своей части, военнослужащих других частей, а также корреспонденцию гражданских лиц, адресованную солдатам и офицерам. Цензоры должны были подсчитать общее количество писем, число изъятых писем, число писем, в которых отдельные фразы были изъяты цензорами. Указывалось количество писем «бодрых духом», «безразличных» и «угнетенных духом». Отдельно указывались всевозможные мотивы недовольства. Необходимо было отмечать письма, в которых затрагивались общие политические проблемы, отдельно подсчитывались «хорошие» и «плохие» письма. Некоторые армейские цензоры-энтузиасты по своей инициативе подсчитывали даже число писем «любовных» и «поздравительных», другие добросовестные перлюстраторы превращали свои служебные отчеты в небольшие социологические исследования. Очевидно, командование вооруженных сил хотело получить представление об истинных настроениях армии и страны и использовало для этого подчиненную ему цензуру. Но эта новая функция военно-цензурного ведомства противоречила его основной задаче: сохранению военной тайны. В ходе войны цензура становилась все более строгой, командованием разного уровня издавались все новые приказы, согласно которым солдаты знакомились с темами, которых запрещалось касаться в их переписке. До военнослужащих постоянно доводили соответствующие приказы и перечни наказаний, которые должны были последовать в случае их нарушения. В тыловых частях соответствующие приказы вывешивались рядом с почтовыми ящиками в казармах, на фронте же переписка солдат просматривалась командирами, которые легко могли заставить подчиненных им авторов писем быть менее откровенными в своей корреспонденции. Но цензоры вымарывали не только сведения, содержавшие военную тайну. В письмах уничтожались, например, фразы, в которых сообщалось о рабочих волнениях в тылу. Наказывались даже некоторые военнослужащие, отправлявшие письма «безнравственного» содержания (понятие «нравственности» понималось разными цензорами по-своему)[67 - РГА ВМФ. Ф. 1340. Оп. 1. Д. 814. Л. 342, 364 – 365 об.].

Разумеется, солдаты, опасаясь репрессий, все более осторожно подходили к написанию своих писем, по крайней мере тех, которые отправлялись, в соответствии с правилами, через военно-полевую почту, а не обходным путем, с какой-нибудь оказией. Рядовые военнослужащие и их родственники прибегали и к особым хитроумным способам, пытаясь избежать просмотра своих писем военными цензорами. Они, например, укрывали послания в орехи, вложенные в посылки, изобретали всевозможные доморощенные шифры[68 - Локтева Н.А. Фронтовые письма как источник для изучения морального и патриотического духа солдат Первой мировой войны (По документам Госархива Самарской области) // Последняя война Российской империи: Россия, мир накануне, в ходе и после Первой мировой войны по документам российских и зарубежных архивов: материалы Международной научной конференции 7 – 8 сентября 2004 года / Отв. ред. В.П. Козлов. М., 2006. С. 101.].

В письмах же, посылавшихся обычным путем, бывалые солдаты предусмотрительно обходили опасные темы – и острые вопросы армейской жизни, и злободневные политические проблемы. Ужесточение военной цензуры неизбежно влекло и значительное усиление самоцензуры солдат. В их письмах нередко встречались слова: «Написал бы больше, да сами знаете…» Один кавалерист сообщал адресатам: «Теперь посылать письма мы должны не закрытыми. Их сначала прочитывает эскадронное начальство и потом отправляет. Ввиду чего писать конечно можно, что жив и здоров. И уже не заикайся о том, как тебе живется»[69 - РГА ВМФ. Ф. 1340. Оп. 1. Д. 814. Л. 345 об., 353.]. Уроженец Казанской губернии, служивший в армии, сообщал своим домашним в 1915 году: «Ну опять если в этом письме будет что зачеркнуто или вырезано, то я даже не знаю, что писать; придется последовать совету полковника: “Пишите: жив, здоров, живем весело, стремлюсь всей душой быть честным сыном своей справедливой родины – это самое приятное письмо на родине”»; «Ох, да не стоит писать, я знаю, что письмо не получишь». Разумеется, и эти письма были задержаны цензурой и не дошли до своих адресатов[70 - Царская армия в период Мировой войны и Февральской революции (Материалы к изучению Империалистической и Гражданской войны) / Ред. А. Максимов. Казань, 1932. С. 24, 41.].

Военные цензоры были, разумеется, осведомлены о подобной самоцензуре солдатских писем, это влияло на их оценки настроений и взглядов военнослужащих. В одной из сводок сообщалось: «Сравнительная бесцветность корреспонденции отчасти объясняется наличием цензуры, и наиболее верно отражающая истинный характер настроения переписка проходит помимо цензуры»[71 - Цит. по: Покровский М.Н. Империалистическая война: Сб. статей, 1915 – 1927. С. 234.].

Показательно, что и вдумчивые аналитики «обычной», полицейской цензуры, опытные чиновники Министерства внутренних дел, отмечали снижение по сравнению с мирным временем важной в политическом отношении информации в перлюстрированной переписке, прямо связывая это с введением военной цензуры. Так, в обзоре просмотренной частной корреспонденции за 1915 год они не без сожаления указывали «на заметную в суждениях разных лиц сдержанность, вызванную установлением официального просмотра частной корреспонденции, т.е. военной цензуры»[72 - ГАРФ. Ф. 102. Оп. 265. Д. 1042. Л. 1.].

Поэтому неудивительно, что огромное число солдатских писем характеризовались военными цензорами как «безразличные». Это не значит, например, что все военнослужащие в действительности были аполитичными. Так, хотя, по оценке самих военных цензоров, солдат очень интересовала проблема созыва Государственной думы, но эта тема не находила особого отражения в их переписке[73 - РГА ВМФ. Ф. 1340. Оп. 1. Д. 814. Л. 345 об.].

Современный исследователь А.Б. Асташов, на сегодняшний день лучший знаток солдатской переписки эпохи Мировой войны, внимательно изучивший множество архивных дел, содержащих материалы военной цензуры, нашел только одно письмо, в котором осуждался Николай II[74 - Асташов А.Б. Русский крестьянин на фронтах Первой мировой войны // Отечественная история. 2003. № 2. С. 72 – 86.]. Но на этом основании мы никак не можем судить о преобладании монархических настроений среди солдат (к тому же некоторые известные публикации документов приводят яркие примеры осуждения императора в солдатских письмах)[75 - Солдатские письма в годы мировой войны (1915 – 1917 гг.) // Красный архив. 1934. Т. 4 – 5.].

Военную цензуру дополняют сводки Пятого особого отделения Департамента полиции Министерства внутренних дел (Секретная часть). Это замечательный источник, однако его использование затрудняется в силу различных обстоятельств. Прежде всего создается впечатление, что цензуре этого рода подвергалась преиму-щественно переписка «политической элиты»: систематически просматривались письма депутатов Государственной думы и активистов политических партий, генералов и бюрократов, известных публицистов и аристократов, университетских профессоров и православных епископов. Послания же т.н. «простых людей», похоже, изучались и копировались весьма выборочно. К тому же, похоже, в данном случае мы имеем дело и с самоцензурой цензоров, дозировавших информацию, предоставлявшуюся начальству. Не все острые вопросы представлены в выписках из писем, и не все выписки использовались затем в сводных аналитических записках. Так, создается впечатление, что цензоры не всегда копировали резкие критические замечания в адрес императора и императрицы[76 - Затем информация подвергалась дальнейшей фильтрации. Министр внутренних дел А.Д. Протопопов показывал: «Перлюстрация, по моему впечатлению, приносила мало пользы, в смысле ознакомления с настроением общества. … За время моего управления наиболее интересные письма касались событий, связанных со смертью Распутина; они давали понятие об отношении великих князей и знати к убийству и, в связи с ним, – к царице. Такие письма я доводил до ее сведения; иногда представлял и царю, если в письмах его резко не осуждали» (Гибель монархии: [Сб.] / Вел. князь Николай Михайлович, Михаил Владимирович Родзянко, Вел. князь Андрей Владимирович, Александр Дмитриевич Протопопов; [Сост.: А. Либерман, С. Шокарев]. М., 2000. C. 457 – 458).].

Слухи предреволюционной эпохи нашли отражение и в различных памфлетах, изданных после Февраля 1917 года. Политизированные читатели жаждали сенсационных разоблачений, и предприимчивые издатели охотно шли им навстречу. «Нужно пролить полный свет на все то, что творилось за кулисами дворцов», – заявлял решительно автор одного из очерков, утверждавший среди прочего, что император Петр Великий был… сыном патриарха Никона[77 - Николай II и Ко. Из журнала «Будущее» // Народная нива. Гельсингфорс, 5 (18) мая.]. Слухи стали также основой сюжетов всевозможных «злободневных» пьес и кинофильмов[78 - Об антимонархической теме в массовой культуре 1917 года см.: Hemenway E.J. Nicholas in Hell: Rewriting the Tsarist Narrative in the Revolutionary Skazky of 1917 // The Russian Review. 2001. Vol. 60. P. 185 – 204; Аксенов В.Б. 1917 год: Социальные реалии и киносюжеты // Отечественная история. 2003. № 6. С. 8 – 21.]. Однако, разумеется, было бы неверно использовать обличительную литературу революционного времени напрямую для восстановления общественного сознания предреволюционной эпохи: воображение авторов, стремясь удовлетворить ожидания возбужденных читателей и зрителей, умножало самые невероятные слухи, добавляя к старым вымыслам новые.

При изучении того, как воспринимались образы членов императорской семьи и соответствующие слухи, мы старались использовать все перечисленные источники, придавая особое значение тем образам, которые появляются в различных источниках.

Особое же внимание в настоящей работе уделяется уголовным делам, возбужденным против людей, обвинявшихся в оскорблении членов императорской семьи. В последнее время этот источник широко используется исследователями истории России, изучающими политическое сознание различных эпох (П.В. Лукин, Е.В. Анисимов, И.В. Побережников, И.К. Кирьянов, О.С. Поршнева, В.Б. Безгин, Н.А. Дунаева, Е.А. Колотильщикова, О.А. Сухова[79 - Лукин П.В. Народные представления о государственной власти в России XVII века: Автореф. … к.и.н. М., 1998; Его же. Народные представления о государственной власти в России XVII века. М., 2000. 293 с.; Анисимов Е.В. Дыба и кнут. Политический сыск и русское общество в XVIII веке. М., 1999. 720 с.; Побережников И.В. Общественно-политические взгляды русских крестьян Сибири в период позднего феодализма. Новосибирск, 1989; Его же. Дела об оскорблении императорской фамилии (Сибирь, вторая половина XIX века) // Проблемы истории, русской книжности, культуры и общественного сознания. Новосибирск, 2000. С. 383 – 390; Поршнева О.С. Менталитет и социальное поведение рабочих, крестьян и солдат России в период Первой мировой войны (1914 – март 1918 г.). Екатеринбург, 2000; Безгин В.Б. «Царь-батюшка» и «народ-богоносец» (Крестьянский монархизм конца XIX – начала ХХ века) // Труды кафедры истории и философии Тамбовского государственного технического ун-та: Сб. науч. ст. СПб., 2004. Вып. 2. С. 29 – 34; Его же. Крестьянская повседневность (Традиции конца XIX – начала ХХ века). М.; Тамбов, 2004. С. 127 – 131; Дунаева Н.А. Отношение российского крестьянства к царю (На рубеже XIX – ХХ веков) // Платоновские чтения (Материалы VIII Всероссийской конференции молодых историков, г. Самара, 6 – 7 декабря 2002 г.). Самара, 2003. С. 90; Кирьянов И.К. Политическая культура русского крестьянства в период капитализма (По уральским материалам) // Общественная и культурная жизнь дореволюционного Урала: Межвуз. сб. науч. тр. Пермь, 1990. С. 100 – 115; Колотильщикова Е.А. Дела об оскорблении его императорского величества и лиц царствующего дома как источник изучения крестьянского сознания в конце XIX – начале ХХ в. (По материалам Тверской губернии) // Историческая память и социальная стратификация. Социокультурный аспект (Материалы XVII Международной научной конференции, Санкт-Петербург, 16 – 17 мая 2005 г.). СПб., 2005. Ч. 1. С. 142 – 147; Сухова О.А. Десять мифов крестьянского сознания. М., 2008. 678 с. Одна из самых ранних работ по данной теме: Иванов Л.М. Дела о привлечении крестьян к ответственности по 103-й и 246-й статьям как источник для изучения крестьянских настроений кануна первой революции // Проблемы источниковедения. М., 1959. Т. VII – VIII. С. 119 – 134.]).