Тайны книжных переплётов. 50 почти детективных историй

Но сказать я обязан, что всё ж
Приговоры казались нам строги,
Мы жалели тогда молодежь.

Поскольку любителю отечественной истории добраться до «Санктпетербургских ведомостей» за 1849 год проблематично, позволю себе полностью привести текст официального сообщения по делу кружка петрашевцев, опубликованный в найденной газете.

«ВНУТРЕННИЕ ИЗВЕСТИЯ

Санктпетербург, 22 декабря

Пагубные учения, породившие смуты и мятежи во всей Западной Европе и угрожающие ниспровержением всякого порядка и благосостояния народов, отозвались, к сожалению, в некоторой степени и в нашем отечестве.

Но в России, где Святая Вера, любовь к Монарху и преданность к Престолу – основаны на природных свойствах народа и доселе хранятся непоколебимо в сердце каждого – только горсть людей, совершенно ничтожных, большею частью молодых и безнравственных, мечтала о возможности попрать священнейшие права Религии, закона и собственности. Действия злоумышленников могли бы только тогда получить опасное развитие, если бы бдительность Правительства не открыла зла в самом начале.

По проведённому исследованию, обнаружено, что служивший в Министерстве иностранных дел титулярный советник Буташевич-Петрашевский, первый возымел замысел на ниспровержение нашего государственного устройства, с тем чтобы основать оное на безначалии. Для распространения своих преступных намерений, он собирал у себя, в назначенные дни, молодых людей разных сословий. Богохуление, дерзкие слова против Священной Особы Государя Императора, представление действий правительства в искаженном виде, и порицание государственных лиц – вот те орудия, которые употреблял Петрашевский для возбуждения своих посетителей! В конце 1848 года он приступил к образованию, независимо от своих собраний, тайного общества, действуя заодно с поручиком Л [ейб] —гв [ардии] Московского полка Момбели, штабс-капитаном Л [ейб] —гв [ардии] Егерского полка Львовым 2-м и неслужащим дворянином Спешневым. Из них, Момбели предложил учреждение тайного общества под названием: «Товарищества» или «Братства взаимной помощи и людей превратных мнений»; Львов – определил состав общества, а Спешнев – написал план для произведения общего восстания в Государстве.

У двух из сообщников Петрашевского: титулярного советника Кашкина и коллежского асессора Дурова, были также назначены, в известные дни, собрания, в том же преступном духе.

Для раскрытия всех соучастников в этом деле, Государю Императору благоугодно было учредить особенную секретную Следственную комиссию под председательством генерал-адъютанта Набокова, из следующих членов: действительного тайного советника князя Гагарина, генерал-лейтенанта Дубельта и генерал-адъютантов: князя Долгорукова 1-го и Ростовцова.

По представленному Его Величеству, после пятимесячных самых тщательных разысканий, докладу Комиссии, все лица, кои оказались вовлеченными в преступные замыслы, или случайно, или по легкомыслию, посредством других, были по Высочайшему поведению, освобождены от всякого дальнейшего преследования законов.

За тем, признаны подлежащими окончательному судебному разбору 23 человека, коих Высочайше повелено предать суду по Полевому Уголовному Уложению в особой Военно-Судной Комиссии, учрежденной под председательством генерал-адъютанта Перовского, из следующих членов: генерал-адъютантов графа Строгонова 2-го, Анненкова 2-го и Толстого 1-го и сенаторов: князя Лобанова-Ростовского, Дурасова и Веймарна.

Генерал-Аудиториат, по рассмотрению дела, произведенного Военно-Судною Комиссией, признал, что 21 подсудимый, в большей или меньшей степени, но все виновны: в умысле на ниспровержение существующих отечественных законов и государственного порядка, – а потому и определил: подвергнуть их смертной казни расстрелянием; остальных же двух: отставного подпоручика Черносвитова, к обвинению которого юридических доказательств не оказалось, но обнаружившего самый вредный образ мыслей, оставить в сильном подозрении и сослать на жительство в одно из отдаленных мест Империи, а сына почетного гражданина Катенева, по случаю помешательства в уме, оставить в настоящее время, без произнесения над ним приговора, но по выздоровлении вновь передать Военному Суду.

Его Величество, по прочтении всеподданнейшего доклада Генерал-Аудиториата, изволил обратить Всемилостивейшее внимание на те обстоятельства, которые могут, в некоторой степени, служить смягчением наказания, и в следствие того Высочайше повелел: прочитав подсудимым приговор Суда, при сборе войск, и, по совершении всех обрядов, предшествующих смертной казни, объявить, что Государь Император, дарует им жизнь, и затем, вместо смертной казни, подвергнуть их следующим наказаниям…»

Далее следовал поименный список государственных преступников с изложением «обнаруженных» судом «главных видов преступлений», а также «Заключения Генерал-Аудиториата» и «Высочайшие конфирмации» по данному делу.

Первыми в списке стояли имена 28-летнего Михаила Буташевич-Петрашевского, его одногодка Николая Спешнева, 27-летнего поручика Николая Момбелли. Десятым в списке преступников значился отставной инженер-поручик Фёдор Достоевский 27 лет, приговорённый секретной Следственной комиссией к смертной казни через расстрел, заменённый на основании «высочайшей конфирмации» лишением всех прав состояния и ссылкой на каторжную работу «в крепостях на четыре года» с последующим определением в рядовые. Вина Фёдора Достоевского определялась так: «За участие в преступных замыслах, распространение одного частного письма, исполненного дерзкими выражениями против Православной Церкви и Верховной власти, и за покушение к распространению, посредством домашней литографии, сочинений против Правительства».

Начинающий литератор Достоевский, имя которого уже гремело по всему Петербургу после выхода в свет романа «Бедные люди», познакомился с первым русским социалистом Петрашевским, как свидетельствуют биографы писателя, можно сказать, случайно. Весенним днем 1846 года на Невском проспекте к Достоевскому подошёл некто в тёмном плаще и широкополой шляпе. Сходу задал вопрос: «Какая идея вашей будущей повести?..». Это и был Петрашевский, любивший эксцентрические беседы и оригинальные манеры знакомства. Достоевский был нисколько не удивлён подобному интересу к себе. О нём писали в столичной печати, говорили в литературных салонах, с ним искали знакомства.

Богатая эрудиция, удивительная свобода речи и полное самообладание незнакомца выдавали в новом знакомом Достоевского выпускника знаменитого Александровского (Царскосельского) лицея. Его обаяние и интеллектуальный магнетизм, смелость политических высказываний в условиях жесточайшей тирании николаевского режима притягивали к себе передовую столичную молодежь, сделали Петрашевского организатором и идейным руководителем первого в России кружка последователей французского социалиста-утописта Шарля Фурье.

Вскоре выяснилось, что между Достоевским и Петрашевским немало общего. Это и положило начало их дружеским контактам. С весны 1847 года Достоевский стал регулярно посещать проводившиеся в доме Петрашевского по пятницам собрания молодежи, интересовавшейся новейшими социально-экономическими вопросами. Пренебрегая дружбой с аристократическими почитателями его таланта, великосветскими салонами, где писатель и отставной чиновник Достоевский всегда чувствовал себя морально ущемлённым, он с юношеским пылом окунулся в политические споры петрашевцев, в их тайную жизнь.

Собирались так, чтобы не привлечь к себе внимание вездесущих жандармов. Время было неспокойное. Европа жила в преддверии революционных потрясений. Россия же, претендовавшая на роль общеевропейского жандарма, готовилась как к отпору европейской революции, так и к укреплению собственных идеологических тылов на основе выработанной министром просвещения графом С. С. Уваровым славянофильской формулы: «Православие. Самодержавие. Народность».

Мелочно самолюбивый, невежественный и жестокий Николай I открыто заявлял при этом: «Я хочу поставить моё государство на такую степень высоты, что если в одно утро мой наследник проснётся с больной головой, то вся Европа будет дрожать…».

Совершенно по-иному представляли себе Россию в современном и будущем мире молодые петербургские вольнодумцы. Они желали видеть ее свободной от крепостного и самодержавного гнёта, просвещенной и великой в своём стремлении следовать идеям человеческого братства, добра и справедливости. На вечерах у Петрашевского, как вспоминал впоследствии один из их участников, известный русский ученый и путешественник П. П. Семёнов-Тян-Шанский, немало говорилось о социальных экспериментах Роберта Оуэна, фаланстере Шарля Фурье, теории прогрессивного налога Прудона…

И вдруг арест, тюрьма, приговор, сначала расстрельный, а затем каторжный. Годы, проведённые на каторге и в солдатчине были для Достоевского временем прохождения через круги ада. Но всё в жизни относительно.

Прошло три десятилетия после того, как царский суд приговорил начинающего литератора Достоевского к смертной казни, и читающая Россия, склоняя голову над страницами «Преступления и наказания», «Идиота», «Записок из мертвого дома», приговорила великого русского писателя и его творения к бессмертию. Страшно подумать, какая зияющая пустота была бы на отечественном литературном небосклоне, если бы в декабрьский день 1849 года действительно грянули выстрелы и отставной инженер-поручик Достоевский лишился жизни, так и не создав того, что ему суждено было создать во славу его литературного гения, во славу России.

Достоевский, как известно, много и глубоко задумывался о проблемах добра и зла. Задумаемся об этом и мы, считающие себя его духовными последователями, учениками.

Зло, как известно, порождается злом, насилие – насилием. Несправедливое и жестокое отношение царизма к петрашевцам породило российский революционный экстремизм: нечаевщину, народовольцев-бомбистов, большевистский террор… Будь российские власти поумнее и посдержаннее, терпимее к чужому мнению, не пришлось бы нашей стране и её народу терпеть адовы муки гражданской войны, насильственной коллективизации, сталинских лагерей…

О том, как попал фрагмент «Санктпетербургских ведомостей» под переплёт «Экономических записок», можно лишь предполагать. Вполне вероятно, что владелец «Ведомостей» хотел сохранить этот документ николаевской эпохи для потомков как напоминание о царившем в стране деспотизме, чудовищной несправедливости правящего режима.

Примечательно, что в Туле середины XIX столетия были известны сочинения петрашевцев, в частности знаменитый «Карманный словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка» (СПб., 1845. Вып. I.). Он вполне открыто продавался в книжной лавке тульских купцов братьев Титовых. Только в 1850 году этот факт привлёк к себе внимание местных блюстителей законности. Книгу, как полагается, конфисковали. Книготорговцам же было сделано соответствующее внушение, впрочем, не первое в истории их торгового дела. В 1836 году дело о старшем из братьев – тульском книгопродавце Степане Ивановиче Титове, торговавшем книгами, «не дозволенными цензурой», рассматривалось даже в Правительствующем Сенате. За допущенные нарушения книготорговец был подвергнут недельному аресту. Но впрок ему это не пошло. Над властями он посмеивался, а книгу любил всякую, особенно мудрёную.

Памятник таланту

Алексей Степанович Хомяков, один из активных участников литературной борьбы 40-х и 50-х годов XIX века, основатель и вождь славянофильства, был человеком блестящего ума и необычайных способностей. Общественный деятель и философ, поэт и драматург, художник и врач-гомеопат, экономист, строивший планы уничтожения крепостничества, и механик-изобретатель соседствовали в нем, образуя цельную, незаурядную личность.

«Из Хомякова, – говорил полушутя-полусерьёзно Сергей Тимофеевич Аксаков, – можно выкроить десять человек, и каждый будет лучше его.»

Острый ум и энциклопедические познания «великого спорщика Москвы», как часто называли Хомякова современники, заставляли изумляться и питать к нему уважение даже самых непримиримых его идейных противников из лагеря западников. С уважением отзывались о Хомякове такие его современники, как Герцен, Чернышевский, Лев Толстой.

В наши дни Хомякова помнят главным образом как идеолога славянофильства и в меньшей мере как поэта и драматурга. Впрочем, время от времени интерес к литературному творчеству Хомякова оживает. Этому способствуют пусть редкие, но все же не прекращающиеся переиздания его «Стихотворений и драм».

Неожиданно я открыл для себя ещё одно достоинство Хомякова. Оказалось, что Алексей Степанович был известен современникам и как талантливый историк. Сделать это открытие помогла книга Хомякова «Записки о всемирной истории», изданная в 1872 году и попавшая в мою библиотеку в студенческие годы с книжного развала.

Исторические записки, над которыми Хомяков работал более двух десятилетий, с конца 30-х годов XIX века и вплоть до своей кончины в 1860 году, его друзья с «лёгкой руки» Николая Васильевича Гоголя называли «Семирамидой».

Издатель и автор предисловия к книге, известный в своё время историк-славист Александр Фёдорович Гильфердинг рассказывал: «Однажды Гоголь, застав его (Хомякова. – Б.Т.) за письменным столом и заглянув в тетрадку почтовой бумаги, которую друг его покрывал своим мельчайшим бисерным почерком, не оставляя на целом листе ни малейшего местечка неисписанным… прочёл тут имя Семирамиды. „Алексей Степанович Семирамиду пишет!“, – сказал он кому-то, и с того времени это название осталось за сочинением, занимавшим Хомякова».

Сподвижники и друзья Хомякова уже после его смерти вспоминали, каких больших усилий стоило им заставить своего духовного лидера взяться за перо и бумагу. Обладая изумительной памятью, сохранявшей до мельчайших подробностей всё прочитанное, и удивительной способностью превращать в уме полученные из книг сведения в стройную логическую систему, Хомяков не спешил заносить свои умозаключения на бумагу. Гораздо охотнее он передавал все прочитанное и усвоенное в устных разговорах друзьям или использовал в словесных дуэлях с западниками.

Друзья же постоянно ссорились из-за этого с Хомяковым, обвиняя его в отсутствии прилежания и пустой трате времени на разговоры и споры со всеми и каждым.

Особенно рьяно нападал на Хомякова молодой и энергичный Дмитрий Валуев, племянник жены Алексея Степановича Екатерины Михайловны (в девичестве Языковой), студент Императорского Московского университета. Валуев происходил из дворян Симбирской губернии, получил хорошее домашнее образование и научную подготовку в университете. Попав с юношеских лет под идейное влияние Хомякова, он не только активно пропагандировал взгляды своего учителя, но и разработал собственную концепцию славянофильства, согласно которой «освобождение от подчинения Западу» следует начинать прежде всего с глубокого изучения истории русского народа.

За свою короткую жизнь (Валуев умер в возрасте 25 лет) он немало сделал для этого. В 1844 году, например, Валуевым был издан получивший известность и высоко оцененный современниками «Симбирский сборник», содержавший материалы по истории Московской Руси. Его перу принадлежит опубликованное в этом сборнике «Исследование о местничестве». В 1845 году Валуев выпустил «Сборник исторических и статистических сведений о России и народах ей единоверных и единоплемённых». В предисловии к этому изданию молодой учёный изложил свои идеи, а в самом сборнике опубликовал статью о христианстве в Абиссинии. Совместно с другими авторами он резко и убеждённо выступал в защиту южных и западных славянских народов от порабощения их Турцией, Австрией и Пруссией. В 1843 году Валуев основал и при участии П. Г. Редкина редактировал интересное периодическое издание под названием «Библиотека для воспитания».

Именно Дмитрию Валуеву принадлежит заслуга в том, что Хомяков взялся за свою «Семирамиду». Набрав однажды в университетской книжной лавке кучу различных исторических сочинений, Валуев принёс их Хомякову и взял с него слово ежедневно, хотя бы в течение часа записывать все свои мысли от прочитанного. Хомяков сначала ленился, но постепенно втянулся в работу, не считаясь со временем. Им двигало сознание того, что доступные русскому читателю тех лет книги по всемирной истории были далеко не безупречными. Многие авторы ограничивались изучением и популяризацией прошлого европейских народов, забывая о том, что творцами истории и создателями цивилизации являлись многие народы планеты. Нередко в исторических сочинениях отсутствовали правдивые сведения о жизни славянских народов, их влиянии на европейскую и мировую культуру.

Друзья, по свидетельству Гильфердинга, не ждали от Хомякова какого-то законченного исторического сочинения, а лишь добивались того, чтобы сохранить на бумаге рождавшиеся у него под влиянием прочитанного «блестящие мысли, сближения, догадки, которыми он сыпал в разговоре и которые изумляли его слушателей одинаково и остротою его ума, и громадностью его познаний».

Хомяков же относился к своей работе весьма скептически, считая себя не вполне подготовленным к созданию серьёзного исторического сочинения. Свою задачу он видел лишь в том, чтобы показать, как должна освещаться всемирная история.

Исторические книги и рукописи постоянно находились при нём и зимой, когда Хомяков жил в Москве, и летом в деревне Богучарово под Тулой.

Все, кто знал о работе Хомякова над историческими записками, неизменно интересовались, когда он завершит свою работу и намерен ли ее издать. На это Хомяков отвечал, что «работу свою он никогда не кончит и что при жизни своей издавать не будет».

«Может быть, после моей смерти, – шутил он, – кто-нибудь ее издаст.»

Так оно и вышло. Записки о всемирной истории, хотя и остались незавершенными (они обрываются на периоде Средневековья), были изданы спустя десять лет после смерти автора.

Любопытна такая деталь, характеризующая способности Хомякова. Прочитывая десятки исторических сочинений на многих языках (Хомяков был полиглотом), он никогда не делал никаких выписок, целиком полагаясь лишь на память. И память, как правило, не подводила его. Как исследователь Хомяков пунктуален, внимателен к деталям. Его записки изобилуют оригинальными суждениями, яркими художественными характеристиками исторических деятелей и эпох. Он приходит к важному выводу о том, что ни наука, ни искусство не создаются одним отвлечённым рассудком личности, а являются порождением «цельной жизни общества». И в наши дни убедительно звучит утверждение Хомякова о том, что личность, порвавшая связь с обществом, с народной жизнью, бесплодна в своих исканиях.

Хомяковская «Семирамида» не оставила сколько-нибудь заметного следа в русской исторической науке. Тем не менее к этой книге я отношусь с уважением и любовью как к памятнику о человеке необычайных умственных способностей и талантов, обладавшему к тому же, по словам современников, «душою светлой, многодумной».