Сталин в Царицыне

Я (тоже на грузинском ответил), что приехал в Царицын по «морским» делам. Сталин внимательно посмотрел на меня и покачал головой:

– Что-то вид у тебя нездоровый, Бесо. Устал или болеешь? Если болеешь, то лечись. Революционер должен заботиться о своем здоровье.

– Здоровье мое в порядке, – ответил я. – Просто устал немного, но это не страшно. Когда белых разобьем, отдохну.

Мой ответ понравился Сталину. Он улыбнулся и спросил, где я остановился. Пообещал вечером наведаться ко мне, поговорить.

В отличие от Троцкого, Сталин прост в общении. Если увидит кого знакомого, то непременно спросит о делах. Когда Сталин увидел, что я исхудал и что под глазами у меня черные круги, то обеспокоился – здоров ли я, причем это беспокойство было искренним, человеческим. А что нас связывало? Общая работа в Тифлисе и Баку. Но Сталин уже тогда был руководителем, а я, молодой и неопытный, делал самую простую работу. Но все равно я был товарищем, а к товарищам Сталин относится по-товарищески. Мне было очень приятно поговорить с ним, а особенно то, что Сталин пообещал навестить меня вечером. Как хорошо, думаю, поговорим, вспомним Тифлис, Баку. Троцкий мне только кивал на ходу, а уж до того, чтобы спрашивать о делах и самочувствии, он никогда не снисходил. Считал, что тот, кто запросто разговаривает с «нижними чинами», роняет свой авторитет. Типичное буржуазное чванство и ничего более.

– Это кто? Орджоникидзе? – спросил меня Сережа.

– Сам ты Орджоникидзе! – ответил я. – Это Сталин! – Сегодня вечером он к нам в гости придет. (Мы же по-грузински говорили, Сережа ничего не понял). Угостить у нас есть чем, вчера паек получили, а вот хорошо было бы еще вина раздобыть. Да где, – говорю, – его тут возьмешь, да еще и сейчас, в июне.

Молодость я провел в Тифлисе и усвоил все кавказские обычаи, главный из которых – гостеприимство. Гостей, а в особенности таких дорогих, надо встречать как следует.

Сережа вызвался помочь. Сказал, что может поспрашивать на площади возле комиссариата. Вдруг кто-то из-под полы вином торгует. Я всегда был крайне щепетильным в отношении эксплуатации подчиненных и всякого этого барства «сбегай-принеси» избегал. По работе приказывал, а вне ее держался с Сережей на равных. Поэтому сказал, что поспрашивать я и сам могу. Сережа возразил. Сказал, что во мне за версту виден партиец и ответработник.[56 - Ответственный работник.] Кто из спекулянтов с таким дело иметь осмелится? А Сережа на ответработника не был похож совершенно. Я согласился. Пока я разговаривал с начальником хозяйственного управления Рождественским, Сережа купил вина, самодельного, другого тогда купить было невозможно.

Разговор с Рождественским (хорошо лицо помню, круглое, словно блин, сытое) вышел нерадостным. Он только и твердил: «Нет, нет, нет…». Этого нет, того нет и неизвестно когда будет. Руки мои чесались взять его за шкирку и достать револьвер. По глазам его было видно, что он хочет только одного – отделаться от меня как можно скорее.

Сережа от всех этих дел совершенно пал духом.

– Чувствую, что застрянем мы здесь надолго, – сказал мне он. – Что за народ такой несознательный? Никто ничего делать не хочет.

В Москве Сережу ждала любимая девушка. Осенью они собирались пожениться. Дело понятное, влюбленным день разлуки за год кажется.

– Не застрянем, – успокоил его я. – Два дня еще, не более того. Завтра закончим осмотр судов, затем оценим местные возможности, побываем в Царсовете, а после вернемся в Москву. Я местным деятелям в няньки не нанимался и работать за них не намерен. У меня своих дел по горло, ты знаешь. Вернемся в Москву, подготовим приказ за подписью Троцкого и пусть они тогда пляшут, как караси на сковороде. Приказ есть, сроки указаны – изволь исполнять. Неисполнение приказа есть саботаж. А с саботажниками у нас разговор короткий. Возможно, придется еще наведаться в Царицын, чтобы проконтролировать, как идет работа. Таких скользких типов, как Козлов, непременно следует контролировать.

Заодно и урок Сереже преподал.

– Смотри, – говорю, – как подобное поведение вредит человеку. Вот если бы я увидел, что Козлов радеет за дело, то непременно постарался бы ему помочь. Всем, чем только можно. А такому вот фрукту я помогать принципиально не стану. Буду только спрашивать с него по всей строгости.

Сережа посмотрел на меня задумчиво (сколько лет прошло, а я помню этот его взгляд) и говорит:

– Это если будет с кого спрашивать и за что. Не нравятся мне здесь. Такие защитники чего доброго сдадут Царицын белым, с них станется. А то и сами к белым перейдут.

Я, конечно, рассердился на него за такие слова, прикрикнул:

– Ты это брось! Царицын не Козловы защищают, а революционные солдаты. Межевых видел? То-то же! Вот он – настоящий защитник Царицына и всей Революции в целом! Чтобы я больше таких речей не слышал!

А в голове моей мысль свербит – ох, прав мой юный товарищ, хлебнем мы горя с такими защитниками. Надо поскорее все дела здесь заканчивать, ехать в Москву и докладывать Троцкому. Пусть он примет меры, пока не поздно.

У меня в тот момент и в мыслях не было, что Троцкий мог иметь какие-то свои интересы, отличные от интересов Революции. Недостатки его я замечал, но относил их сугубо к качествам характера. Человек грубый, раздражительный, отчасти высокомерный, но безусловно преданный делу Революции. А как же иначе? Ведь ему сам Ильич доверяет, а Ильич-то знает, кому можно доверять, а кому нельзя.

Я в то время отчасти был идеалистом. Считал, что все члены нашей партии – верные, сознательные большевики, спаянные железной партийной дисциплиной. На фоне прочих партий большевики были самыми дисциплинированными и сам принцип членства сразу же отсеивал случайных людей, которые хотели только считаться большевиками, не исполняя никакой партийной работы.[57 - Согласно партийному уставу, членом ВКП(б) (КПСС) мог быть гражданин, признающий программу и Устав партии, активно содействующий их осуществлению, работающий в одной из организаций партии, выполняющий все решения партии, а также уплачивающий установленные членские взносы. Членство во многих других партиях (кадеты, социал-демократы и пр.) не подразумевало обязательного участия в работе одной из партийных организаций.] После Октября все мы, большевики, испытывали душевный подъем необычайной силы, который еще больше сплачивал нас. Мы победили! Мы взяли власть! Советская Республика из мечты стала явью. То, что Республика находилась во вражеском окружении, нас не пугало. Мы знали, что мы победим. Победа – дело времени. Любые невзгоды, любые лишения только раззадоривали нас, побуждали работать все лучше и лучше во имя светлого коммунистического будущего.

Но, к сожалению, не все члены партии большевиков выдержали испытание революцией. Некоторые субъекты (большевиками я их назвать не могу), вероломно начали внутрипартийную борьбу. Первые признаки такой борьбы проявились уже весной 1918 года. Но я тогда этого не замечал, не обобщал отдельные признаки в единое целое и не давал им принципиальной партийной оценки. К тем, кто вступил в партию после Октября я еще мог относиться настороженно – ну-ка, брат, прояви себя, докажи, что ты настоящий большевик. Я понимал, что партия, находящаяся у власти, кажется привлекательной карьеристам. Но в отношении тех, кто вступил в наши ряды до Революции, у меня сомнений не было. А зря.

Я хотел еще переговорить со старшим комиссаром округа Зединым. Знал, что он моряк, выслужившийся в старое время из рядовых в прапорщики. Комиссар, да еще понимающий в морском деле, мог помочь мне. Но Зедина я в штабе не застал. Мне сказали, что он работает с документами на дому. Я сильно удивился – что за манера работать на дому, а не в штабе? Мне объяснили, что ввиду большой важности работы товарищ Зедин нуждается в спокойной обстановке, потому предпочитает работать на дому.

Разговор со Сталиным

Товарищ Сталин приехал около полуночи. По Царицыну Сталин обычно передвигался на автомобиле с охраной из 3-х или 4-х красноармейцев. На передовую выезжал на броневике.

Сталин осмотрел на стол, который ждал его прихода и покачал головой.

– Сыр и хлеб от чистого сердца, – сказал я по-грузински.

В Грузии эти слова говорит хозяин, когда потчует гостей скромно.

– Я не вино пить пришел, а о деле поговорить, – сказал Сталин по-русски. – Вино позже пить станем, когда белых разобьем. Убери все, стол нам для дела нужен будет.

Я убрал со стола. Сталин достал из портфеля карту, расстелил на столе, достал карандаш и пользуясь им, как указкой, начал рассказывать обстановку вокруг Царицына. Сталин имеет привычку говорить о деле без предисловий. Он вообще не любит говорить впустую, ценит слова, как скупец золотые монеты.

С обстановкой я был знаком, но в общих чертах. Сталин же излагал все вплоть до мельчайших подробностей. Не только тактическую сторону дела обрисовал, но и политическую – какие настроения в отряде, высока ли сознательность и пр. Рассказал он и про действия контрреволюционных элементов, в частности и о том, что набор добровольцев ведется неправильно. Записывают всех без разбора, мол, если человек сам вызвался, то и думать тут нечего – выдавай ему оружие и ставь в строй. На самом же деле под видом добровольцев в наши отряды проникает много белых шпионов и агитаторов.

– Черт знает что творится! – сердито говорил Сталин. – Никакого порядка! В прифронтовом городе все могут разгуливать где им вздумается! Настоящий рай для шпионов. В городе осталось много недобитой контры, которая только и ждет того, чтобы ударить нам в спину. Агитаторы пытаются внушить людям, что с красными вот-вот будет покончено, разлагают войска. Краснов, Деникин, немцы! Разве можно устоять против такой силы? Дураки с трусами верят и дезертируют. А что делает с пойманными дезертирами военрук Снесарев? Говорит им «ай, как нехорошо вы поступаете» и возвращает в строй вместо того, чтобы расстреливать. Вот ты мне скажи, как военный человек, разве можно доверять дезертиру? Кто однажды бросил оружие, бросит его и в другой раз. При первой же возможности. Но о Снесареве мы еще поговорим особо. Слушай дальше.

Я внимательно слушал. Закончив с обстановкой, Сталин отложил карандаш и спросил:

– Ты, как фронтовик, как оцениваешь обстановку?

– Обстановка сложная, – сказал я. – Если белые возьмут Царицын в клещи, а они так и сделают, не дураки же, то придется туго.

– Конечно, возьмут, – сказал Сталин. – Это единственное верное решение. Краснов храбр, азартен, но стратег из него никудышный. Он вполне мог бы собрать все силы в один кулак и ударить в одном месте, рассчитывая мощным ударом прорвать нашу оборону. Но другие генералы не дадут ему сделать такой глупости. Они будут действовать наверняка.

Мы обсудили обстановку. Последний вопрос Сталина был такой:

– Прав ли, по-твоему, Ворошилов?

К стилю работы Сталина я привык еще в Баку в 1904 году. Он всегда подробно излагает суть дела и непременно задает вопросы, чтобы убедиться, поняли ли его собеседники. Сталин непременно дает собеседникам возможность высказать собственное мнение, а не навязывает им свое.

Товарищ Ворошилов с отступившими с Украины по железной дороге войсками[58 - 3-я и 5-ая армии РККА, которые также назывались 3-ей Украинской и 5-ой Украинской армиями, а также отряды, сформированные населением Донецкого и Морозовского округов.] (30 тысяч бойцов) находился на правом берегу Дона у железнодорожного моста, взорванного белыми. Ворошилов принял решение восстановить мост, на что потребовалось около 20 дней. Горячие и глупые головы предлагали ему бросить на правом берегу 3000 вагонов с оружием и разным имуществом, и идти в Царицын походным порядком. Мол, наша главная задача как можно быстрее добраться до Царицына, чтобы усилить его оборону.

Эти горе-советчики не понимали очевидного:

1. Бросить эшелоны с оружием и имуществом, означало отдать их врагу, усилив его и ослабив себя. Ворошилов не собирался делать белым таких подарков.

2. Армия Ворошилова не просто стояла на правом берегу и ждала, пока будет восстановлен мост. Она активно действовала, отвлекая на себя значительные силы противника и мешая начать наступление на Царицын.

3. Переправа походным порядком означала проход рассредоточенных красных отрядов по белоказачьим станицам. Наши отряды увязли бы в многочисленных стычках и понесли бы большие потери.

К слову замечу, что во время инспекции, когда зашел разговор об обороне города, Козлов сказал такую фразу: «Сил у нас мало и я не понимаю, почему медлит Ворошилов».

– Ворошилов совершенно прав! – убежденно ответил я и привел соображения, которые только что изложил.

– Правильно рассуждаешь, Борис! (Когда мы говорили по-русски, Сталин называл меня Борисом, а не Бесо). А вот Снесарев пытался убедить меня, будто Ворошилов предатель.

– Кто?! Ворошилов?! – возмутился я. – Снесарев что, спятил?