Последний успех. Стихи

День осени томится у дверей.

Томится и молчит,
сияньем истекая,
лишь обнажив звенящую струну.
Наш жребий равен – есть судьба такая
принадлежать несбывшемуся сну.

Сомнение

Сегодня я верю – ты снова придёшь!
Сегодня мне солнце на пальцах гадает,
и селезнем сердце над речкой порхает,
крылами студя неуёмности дрожь.

Но, может быть, тщетно я солнечным лётом
себя уповаю и радость ловлю?
Но, может быть, грешное слово «Люблю!»
уже схоронила под гиблым расчётом

преступная дева, чужая жена,
которую я за наперсницу принял,
которой вручил это сладкое имя,
не чая подвохов, не ведая дна?

И падает камнем в лицо подозренью
ожившего чувства минутный остов,
и страшно, как смерть, упований паренье
над городом грёз и несчётных мостов.

«Эта осень дымилась как сердце моё…»

Эта осень дымилась как сердце моё,
синевой неиспитой казня и венчая:
сладких пыток искус, тёмных правд остриё
и клубящийся зов из-за холмного края.

Город пел!
Лил фонтан свой хрустальный напев,
и струи обожали сквозящую ласку
всемогущего солнца лукавых лучей.
Жизнь бесстыдно роняла отчаянья маску.

Свиристел от восторгов железный вольер
равнодушного птичника.
Визги и трели —
словно клеток не зная – свободой звенели.
Счастью не было уз…
жаждам не было мер…

В эту осень мечтами я смел исходить,
беззаконную ласку на сердце лелея,
и преступно желать,
и преступно любить…
и строку оживлять ремеслом чародея.

Ужас

Ужас не в том, что водой по песку
боль пробегает, смывая надежду.
Ужас не в том, что кольчуги одежду
телу не снесть,
что приставлен к виску
ствол безрасчётно упавшего слова
в пороховой непроглядности дня,

ужас во мне – он как жизни основа
впрыснут под кожу, ожогом звеня.

В нём догорит и рассыплется гарью
замок молчаний – непрочная крепь.
В нём безотрадною склизкою тварью
«завтра» вползает в безвременья степь.

В ужасе этом предчувствия море
бледным обманным мерцаньем дрожит.

Ужасом этим, как плаканным горем,
сердце и мается и дорожит.

Телефон

Твой голос не нашёл меня в распаде
дыханьем прерываемых гудков.
Судьба твоя опять стояла сзади
тупым конвойным.
В лагерной ограде
не смели мы и думать о пощаде,
не смели звать… не находили слов.

И что же губы молвили твои?
И что они, запнувшись, подавили?
Какой навстречной пламенной струи
не дождался твой рот в казённой были
обычного нетрудного звонка?

И где был я (или, быть может, не был?) —
тоскою меряя пространства злую небыль
и думая: «О, как ты далека!»