Политическая антропология. Учебник для вузов

Критическая антропология М. Фуко

С именем французского философа Мишеля Фуко связывают критику гуманизма и лозунг о «смерти человека». Обычно полагают, что Фуко зачеркивает проект антропологии, ибо считает человека ансамблем структур, которые делают его возможным. Это похоже на Марксово определение человека как совокупности общественных отношений. Точка зрения Фуко близка и аристотелевскому определению человека как политического существа, при этом «политическое» раскрывается как система дисциплинарных пространств, определяющих не только внешнее поведение, но и психические реакции. На самом деле проект Фуко оказывается антропологическим, хотя в нем утверждается «смерть человека». Так, он говорил о недопустимости рассматривать общество как некую абстрактную сущность, существующую вне и помимо индивидов, ибо оно интегрировано в самые интимные уголки души и тела. Все это позволяет утверждать, что провозглашенная Фуко «смерть человека» была не чем иным, как отрицанием гуманистической установки, основанной на вере в то, что человек способен ограничить власть разумностью или моральностью. Напротив, власть делает человека таким, как ей нужно. Политическая антропология М. Фуко озабочена не конструкцией или легитимацией «хороших» демократических институтов, а установлением диагноза болезни общества. Чтобы исправить человека, необходимо вылечить общество. Поэтому Фуко определяет философа как клинициста цивилизации.

Фуко исходил из установки, что порядок власти был и остается изначальным, и этим резко отличался от философов Просвещения, которые считали его продуктом конвенционального соглашения людей, изнуренных анархической борьбой всех против всех. Этот порядок Фуко понимает шире, чем власть в форме права или политики, и определяет его как условие возможности что-либо познавать, оценивать, говорить и чувствовать. Этот порядок проявляется в категориальных структурах философии, в научных классификациях и даже в визуальных кодах искусства. Вместе с тем Фуко дистанцируется от стремления открыть власть в ее чистом виде или постичь ее последние цели или причины. Сущность власти ускользает от всех, и поэтому нельзя доверять даже собственным очевидным столкновениям с ней. Эти проблемы заставляют Фуко искать новую стратегию субъекта в его игре с неуловимой, анонимной и вместе с тем всепроникающей властью. Слишком наивно думать, что можно ухватить власть в ее сущностной форме и таким образом исправить и легитимировать ее эмпирические формы. Власть функционирует как совокупность микроскопических и анонимных структур, определяющих мысли и представления человека, интегрирующих его анархические спонтанные переживания и желания в коллективное тело государства. Поэтому работы Фуко 1970-х гг. пронизаны исследованием «микрофизики власти» в следах и эффектах так называемых «дисциплинарных пространств» общества – в тюрьмах и больницах, в школах и казармах.

Человек определяется у Фуко не как субъект, то есть господин, а как марионетка власти: человек выступает результатом угнетения, которое гораздо древнее, чем он сам. Его душа живее – это сцена господства, где исполняется власть над телом. Надзирающая и наказывающая власть воплощена в тюрьмах и больницах, школах и казармах, в монастырях и университетах. Задача этих дисциплинарных пространств состоит в том, чтобы путем точечных чувствительных воздействий на тело добиться подчинения индивидуального тела коллективному, сделать душу индивида подобием общественной машины. Если у Гоббса и других философов просвещения власть выводится как результат общественного договора и добровольных ограничений, принимаемых с целью самосохранения, то у Фуко порядок сам формирует своих субъектов, что переворачивает традиционную политическую антропологию. Фуко стремился постичь материальную инстанцию угнетения в ее конституирующей функции. Это противоположно тому, что исследовали Гоббс в «Левиафане» или общая теория права, для которых проблема состояла в том, чтобы вывести из множества разнонаправленных индивидуальных воль единое государственное тело.

Данный поворот в политической антропологии приводит к деконструкции всей практической философии эпохи Просвещения. Например, в «Истории сексуальности» Фуко показывает неоправданность надежд на сексуальное освобождение при помощи психоанализа.[19 - Фуко М. Воля к истине. По ту сторону знания, власти и сексуальности. – М., 1996. – С. 192.] Напротив, именно он закабаляет человека гораздо эффективнее, чем прежние негласные нормы и запреты. Такова эволюция власти: от права на смерть и телесное наказание к надзору и далее к формированию внутренней самодисциплины и самоконтроля за своими душевными аффектами. Чем интенсивнее человек озабочен сексуальными проблемами, чем больше он интересуется и практикует психоаналитическое просвещение, тем сильнее он попадает под власть психиатрической инквизиции и вынужден признаваться в том, что даже сам в себе не знает и не подозревает. Очевидна квазиполицейская функция психоаналитика, который внедряет общепринятую рациональность в самые интимные уголки человеческой души. Это пример того, как понятие освобождения выполняет на практике порабощающие и угнетающие функции.

Несомненно, теория власти Фуко проблематична. Основной ее смысл связан с пониманием того, что разум вовсе не занимает в общественном пространстве привилегированного места, из которого он может наблюдать и осуждать историю. Он сам зависит от того, что выступает условием угнетения. Таким образом, и «археология» вовлечена в эту игру и определяется в зависимости от власти. Более того, она диагностирует далеко не все дифференциации знания-власти. Например, она пренебрегает теми различиями искусства и техники, на которые опирался Хайдеггер, авангарда и рынка, на которые указывают сторонники постмодернистской эстетики.

Фуко рассматривал человека в горизонте возможного бытия: Я – это другой, Я – не то, что обо мне говорят. Он постоянно стремился увидеть то, что есть, и то, что кажется очевидным, по-другому. Он называл свою теорию продуктивным пониманием свободы. Так сходятся поиски нулевого пункта исторического становления, генезиса в генеалогии и археологии Фуко и пустого пространства в его утопии свободы как перехода в мир возможности как возможности быть другим. Однако постоянная кристаллизация возможности в действительность, сопровождающаяся различениями разумного и неразумного, нормального и ненормального, не оставляет пустоты. Собственно, всякая программа, даже если это утопия, то есть нечто относящееся к пустому пространству, ведет за собой закон и порядок. Сам Фуко как человек и мыслитель, по-видимому, это понимал достаточно хорошо и стремился обеспечить свободу выбора. При этом Фуко далек от «экзистенциальной серьезности». Он считал, что подлинное философствование не чуждо желанию и фантазии, иллюзии и мечтательности, ибо истина как бы находится в другом мире, в то время как наш реальный мир уже охвачен сетями власти. Философствовать – это значит пытаться изменить сами рамки и нормы мышления, которые мешают жить по-другому, чем есть. Фуко далек от манихейского понимания мира как юдоли зла, но постоянно напоминал об опасности власти, которой можно избежать. В этом состоит, можно сказать, оптимизм политической антропологии М. Фуко.

Негативная антропология Ж. Бодрийяра

В надежде хоть как-то гуманизировать человека после опустошительных мировых войн XX столетия все стали заботиться о его правах и комфорте, о спасении природы и культивировать любовь к высокому искусству. По мнению же французского философа Ж. Бодрийяра (1929–2007), наоборот, спасение людей приходит со стороны не позитивного, а негативного: катастрофы, эпидемии, наркомания, психические расстройства, терроризм и т. п. формы зла – только они уничтожат наиболее распущенных и образумят наиболее рассудительных людей. Книги Бодрийяра направлены как бы поперек течения времени. Как будто проснувшись после тяжелого похмелья, философ с ужасом оглядывается вокруг и вспоминает вчерашнюю оргию.[20 - Бодрийяр Ж. Америка. – СПб., 2000.]

Современный человек живет в стерильной обстановке (общество стало гигантским профилакторием) и утратил способность сопротивляться вирусам. Стали исчезать люди, способные переживать чувство ответственности за происходящее. Рынок стимулирует кипучую деятельность, ускоряет обращение товаров и денег, но при этом утрачивает связь с тем, ради чего все это, собственно, должно двигаться. Он стимулирует движение ради движения. Рыночная экономика порождает мобильного индивида, который осваивает весь мир в поисках выгодных сделок. Он приводит в движение товары, деньги и идеи. Но сегодня это похоже на то, как мотор начинает работать вразнос: выключено зажигание и прервана связь с трансмиссией, однако топливо сгорает в результате перегрева стенок цилиндров. Так и рынок начинает работать сам на себя и буквально все оценивать скоростью циркуляции. Он уже не регулируется даже законом стоимости, и сегодня мало кто понимает причины скачков индекса Доу Джонса, потому что никто не знает, сколько стоит доллар на «самом деле». Товары продаются по принципу «дороже, чем дорого», а деньги, утратившие связь с материальным обеспечением, становятся чисто спекулятивным знаком, символическим капиталом. Отрыв от закона стоимости приводит к тому, что экономика превращается в чистую спекуляцию – производство и циркуляцию символической продукции.

Кибернетическая революция показала амбивалентность мозга и компьютера и поставила радикальный вопрос: кто я – человек или машина? Дальнейшее продолжение следует с революцией в биологии: кто я – человек или клон? Сексуальная революция в ходе виртуализации наслаждения ставит столь же радикальный вопрос: кто я – мужчина или женщина? Политические и социальные революции, прототип всех остальных, поднимают вопрос об использовании собственной свободы и своей воли и последовательно подводят к проблеме, в чем, собственно, состоит наша воля, чего хочет человек, чего он ждет? Вот поистине неразрешимая проблема! И в этом парадокс революции: ее результаты вызывают неуверенность и страх.

Дискурсы о человеке в современной России

Уход из жизни Фуко, Делеза, Деррида совпал с общим разочарованием в постмодернизме. Непонятно, что ему придет на смену. Если судить по логике качания маятника, то настал черед консервативных идеологий, натурфилософских и органицистских концепций. В связи с общим кризисом в гуманитарных науках, которые по инерции интенсивно развиваются, но уже не отвечают современным проблемам, можно предположить, что наступает очередь России предложить миру свой символический капитал, накопленный в процессе долгой и трудной истории и существенно модернизированный за последние годы социальных потрясений, которые заставляют думать даже самого ленивого. Кстати, левые западные мыслители, задыхающиеся в душном климате общества благоденствия, тоже с надеждой смотрят на Россию, ибо считают, что только нужда рождает оригинальную мысль. Но серьезных оснований для этого, конечно, нет. Философия – концентрация культуры, политики, искусства, и в этом смысле для нее необходим благоприятный климат. Считают, что немецкая философия была компенсацией политической и экономической слабости Германии. Но зато с образованием и культурой там, кажется, было все в порядке. У нас разруха имеет системный характер. Другое дело американская философия. Говорят, у нее отсутствует почва и она имеет целиком «привозной» характер. Однако все, что делают американцы, способствует процветанию страны. Поэтому философия получает поддержку настолько, насколько она является символическим выражением самоуверенности и гордости американского народа. Им даже удалось убедить в собственном превосходстве другие нации. Все, что «сделано в США» (не только товары, но и музыка, философия, наука), воспринимается как эталон качества.

Американцы мыслят без оглядки на других, они отредактировали и адаптировали выдающиеся достижения мировой культуры и теперь предлагают свои учебники всему миру. Они открыли международные университеты, в которых обучаются молодые люди из разных стран. Уровень образования в этих учебных заведениях не самый высокий, так как рассчитан на выпускников самых разных школ. В нашей огромной стране с рухнувшей школой в университеты тоже поступают плохо подготовленные студенты. Но при всем том перестраивать содержание системы образования по чужим меркам крайне неосмотрительно. В результате уже все заметили, что в учебниках и тестах по истории есть такие вопросы и ответы на них, которые унижают наше достоинство. Каждая страна и каждый народ имеют право считать себя лучшими и даже «богоизбранными». Но это одна сторона проблемы. Другая в том, чтобы не опуститься до национализма или нацизма, как получилось в 1930-е гг. в Германии. Философ, утверждал Н. А. Бердяев, должен быть не националистом, а патриотом.

Надо помнить старые лозунги типа «Москва – третий Рим» и «Пролетарии всех стран, объединяйтесь», но не следует быть заложниками прошлого. Насколько мы сегодня ответственны перед славянофилами и коммунистами? Пока мы славим первых и ругаем вторых. Между тем у них много общего, и русский коммунизм, как говорится, «приделал ноги» к славянофильским идеям. Следует также напомнить, что одним из источников как русской идеи, так и научного коммунизма является немецкая классическая философия, представители которой были патриотами Германии. Немцы достигли грандиозных успехов в философии благодаря поискам путей единства своей страны.

Имеет философия всемирный характер или выражает дух нации – это, конечно, спорный вопрос. Очевидно, что язык мысли не знает национальных, конфессиональных и политических границ. «Логос» вырывает человека из традиционных органических связей, выражаемых «мифосом». Изучение философии делает человека гражданином мира, членом духовного сообщества, объединяющим любителей истины. Но сегодня так можно говорить, кажется, только о науке. Конечно, и она все сильнее дифференцируется, хотя и не по национальным признакам, но в философии это усугубляется тем, что великие европейские нации утратили свои мировые амбиции, а философы перестали их выражать. Философские школы и направления (в конкуренции и дискуссиях между их представителями, собственно, и развивалась всемирная философия) локализовались в национальных университетах. Но именно это обстоятельство и предполагает интенсификацию всемирной философской коммуникации.

Философия, развиваясь в форме системы понятий, выражена на том или ином национальном языке. Будучи зависимой от возможностей родного языка, она, строго говоря, непереводима. И все же философская литература, как и художественная, пока еще переводится и читается. Если бы все философы мыслили и говорили на одном языке, то вряд ли бы это способствовало ее развитию. Каждый национальный язык, задающий то или иное описание мира, раскрывает те или иные стороны бытия. Концептуализируя этот опыт, философия способствует более глубокому и всестороннему познанию мира.

Отсюда возникает необходимость мультикультурной и межнациональной философской коммуникации, формой которой являются в том числе и переводы текстов современных философов. Во многом это политический вопрос. Господствует тот, кто задает описание мира. Именно поэтому необходимо переводить, читать и обсуждать проекты, которые разрабатывают философы, пишущие на национальных языках. Философия не дает какой-то новой информации, имеющей коммерческое значение. Она выражает всемирные амбиции своего народа и славит его в семье прочих народов. Поскольку одни народы не особенно любят дифирамбы в адрес других, постольку их перевод и распространение по всему миру ложатся на плечи государства, заинтересованного в улучшении собственного международного имиджа. Тот, кто усмотрит в этом великодержавный шовинизм, будет неправ. Наоборот, моноязычность философии лишь означает, что в мире господствует немецкая, французская или американская философия. Для преодоления такой «глобализации» необходимо создать условия для конкуренции, которая должна протекать не в виде холодной войны с ее идеологическим противостоянием и железным занавесом, а в мирной форме перевода, чтения и обсуждения национальных философских проектов.

Европа всегда была внимательной и чуткой к чужому, тем более такому большому, как Россия. Например, Ницше признавался, что образцом подражания для него был не только Шопенгауэр, но и Достоевский. Глубокое отличие между подпольным человеком и сверхчеловеком свидетельствует о том, что немецкий мыслитель дал свой ответ на проблему, поднятую русским писателем. Шелер тоже читал Соловьева и отреагировал, хотя и отрицательно, на его философию всеединства. Локальный конфликт – это тоже диалог. Говоря об идейных влияниях, не следует зацикливаться на единодушии. Напротив, соперничество связывает людей иногда прочнее, чем любовь.

Контрольные вопросы и задания

1. В чем состоит различие биологической и культурной антропологии?

2. Какими качествами наделяла человека эпоха Просвещения?

3. Охарактеризуйте специфику постановки проблемы человека в современной философской антропологии.

4. Что такое власть с точки зрения политической антропологии?

Литература

1. Арендт Х. Лекции по политической философии Канта. – СПб., 2012.

2. Бодрийяр Ж. Прозрачность зла. – М., 2000.

3. Делез Ж., Гваттари Ф. Анти-Эдип. Капитализм и шизофрения. – Екатеринбург, 2007.

4. Марков Б. В. Философская антропология. – СПб., 2008.

5. Слотердайк П. Критика цинического разума. – Екатеринбург, 2002.

6. Фуко М. Надзирать и наказывать. – М., 1999.

7. Хайдеггер М. Письмо о гуманизме // Время и бытие. – М., 1992.

8. Шелер М. Человек в эпоху выравнивания. Избр. произв. – М., 1994.

Глава 2. Государство и человек

История человечества может быть рассмотрена под углом поисков способов объединения все растущего количества людей. Где же сегодня можно узреть общественное пространство? Парадокс в том, что все говорят о прогрессе, а социальное пространство деградирует. Люди уже не ищут единства ни с космосом, ни с обществом, не ориентируются на идею народа, государства или класса. На поверхности жизнь кипит, люди едут в транспорте, тесно прижатые друг к другу; не только супермаркеты, но и музеи, выставочные залы, увеселительные заведения полны людей. Однако это не та публика, что была раньше. Перед нами толпа, где каждый одиноко бродит с собственной целью, не обращая внимания на других. Отсюда проблемы современных политиков, которые пытаются создать коллективы из предателей коллектива.

Что такое государство и общество, как оно формируется и поддерживается – это непростые вопросы. Либералы и консерваторы дают на него противоположные ответы. Гоббс считал общество результатом некоего договора, согласно которому индивиды соглашаются не посягать на жизнь и собственность друг друга. Государство стоит на страже соблюдения этого договора. Хотя такое определение кажется вполне разумным, однако на самом деле никто не подписывал подобного договора. Каждый из нас сначала родился, потом воспитывался и получал образование. После этого приходится служить в армии, работать, заводить семью. Поскольку никто не предупреждал об этом и не спрашивал нашего согласия при рождении, приходится принять свою судьбу. Аристотель считал, что люди являются не автономными индивидами, а общественными животными. Государство – не изобретение людей, а природная необходимость. Возможно, люди рождены жить вместе. Однако не стоит отождествлять государство, например, с муравейником, в котором функции его обитателей заранее запрограммированы. Дети не рождаются с государственным инстинктом, будучи незавершенными от природы, они формируются теми искусственными воспитательными технологиями, которые складываются у того или иного народа в процессе его развития.

Основа политической теории – представления о человеческой природе. Одни – рационалисты и либералы – постулируют доброту, другие – эгоизм и зло. Консерваторы указывают на противоречивость либеральной программы: если все люди добры, то и политика не нужна. Согласно либералам, общество – результат наших разумно регулируемых потребностей, государство же есть результат наших пороков. Но это идея, а не политика. Либерализм скорее критическая, чем позитивная программа. Свобода без ответственности приведет к дезинтеграции организма. В кризисные времена, подчиняясь органической необходимости, либерализм соединяется с нелиберальными группами. В результате образуются национал-либералы, социал-либералы, либеральные консерваторы и католики. Либералы присоединялись даже к анархистам и большевикам. Не менее причудливо выглядят либеральные партии в России.

Либерализм является продуктом Просвещения, с его ставкой на разум и логику. Действительно, методы механико-математического естествознания переносились во все остальные сферы от религии и философии до истории и политики. Поэтому в социальной физике общество понимается как механизм. Его создание и функционирование предполагает учет количественных параметров. Отсюда главной процедурой становится калькуляция.

Либерализм – это рационализм в политике: государство определяется как продукт рационального общественного договора, посредством которого планировалось достижение мира и счастья для максимального числа людей. Но сами «счастье» и «человечность» понимались как усредненные, а не уникальные характеристики. Таким образом, на передний план вместо политики, требующей самопожертвования, выдвигается экономика. Кроме экономики либерализм акцентирует этическое учение о свободе. Общество понимается как свободное объединение людей на основе рационального выбора. Орудиями свободы становятся рассуждения. Поскольку люди изначально добры, нет необходимости ни в авторитетах, ни в традициях, ни в запретах. Война, насилие, политика – все отходит на второй план, споры и конфликты решаются в судах, моральные вопросы обсуждаются в публичных дискуссиях. Если раньше воинственные народы побеждали торговые, то теперь все наоборот.

Либерализм исходил из допущения доброты. Консервативная доктрина политической антропологии исходит из дисгармоничности, двойственности, непредсказуемости и опасности человека. Это и есть собственно политическое мышление в отличие от размышления о политике. Включившись в политику, разум стал политическим фактором, начал битву за рациональность и моральность. Но, пожалуй, главный принцип либерализма – это верховенство права. Наоборот, консерваторы считали, что право не обладает абсолютной независимостью. Первоначально оно охраняло порядок, разрешало конфликты. При капитализме «верховенство закона» служит охране несправедливо нажитого богатства. Гоббс признавал, что право – это право сильного и обслуживает тех, кто его учредил. Коммунистов и консерваторов объединяет разоблачение лицемерия, аморальности, цинизма ростовщика, апеллирующего к верховенству закона, узаконивающего нищету миллионов. Недопустимо обогащение одних за счет эксплуатации других. В отличие от монархов финансисты вообще не несут никакой ответственности за грабеж. Это апофеоз эгоизма, они не думают ни о славе, ни об истории, ни о государстве, зато подвержены коррупции, поскольку ценят только деньги.

Государство как конструкт и органическая целостность

Ответ на вопрос, что такое государство, философия дает не ссылками на его «природу» или «сущность», а рефлексией относительно условий, определяющих в то или иное время трансформацию понятия государства. Первое, что нужно прояснить: государство является неким исторически складывающимся образованием, которое репрезентируют теории, или, наоборот, первичным выступает понятие государства, которое воплощается в политической практике? Это не такой смешной вопрос. Будь то внешний мир или состояния сознания, все они находят свое выражение в языке. Стало быть, именно понятийный аппарат является условием селекции и интерпретации явлений. Но все же нельзя однозначно утверждать, что онтология, в том числе и социально-политическая, определяется ресурсами нашего языка. В конце концов, внешний мир и социальная реальность, как говорится, «даны нам в ощущениях», а также в переживаниях комфорта и страдания, насилия и свободы и т. п. экзистенциальных модальностях. Кризис в основаниях науки возродил интерес к «жизненному миру», который стали считать чуть ли не фундаментом рациональности. Но не поспешили ли В. Дильтей, Э. Гуссерль и М. Хайдеггер объявить переживания и остальные «экзистенциалы» аутентичной формой самодостоверного опыта? На самом деле следует усомниться в их очевидности. Например, недовольство, выливающееся в социальный протест, может быть вызвано самыми разными факторами: элементарным голодом, нищетой, эксплуатацией, насилием, но также и нашими, возможно, завышенными представлениями о хорошей жизни, наконец, моральными оценками, касающимися равенства и справедливости. В эпоху информационных технологий такие «реальности», как государство, общество, справедливость, являются продуктами сознания, которое не просто репрезентирует «сущности», но и выявляет их в потоке жизни как исторического становления. Вместе с тем точка зрения, согласно которой государство, общество и даже «голая жизнь» – это конструкты, наталкивается на сопротивление людей. Нужно говорить не об устранении государства, а о его трансформации, в ходе которой оно не только не ослабевает, но, наоборот, усиливается.

Сегодня философ уже не претендует на роль судьи, а позиционируется как арбитр, пытающийся согласовать противоположные позиции. Общественный порядок складывается не в результате учреждения абсолютной истины или всеобщего права, а как относительно устойчивый баланс противоборствующих сил. Обычно, вслед за Гоббсом, считают, что суверенитет закона устанавливается в процессе победы разума над страстями. Но не скрыта ли в универсальных правах человека история победы реальных сил? Не является ли понятие человечности узурпированным европейцами, которые навязывают его остальному миру? Сегодня этот вопрос приходит в голову тем, кто видит отрицательные последствия модернизации традиционных обществ.

Что происходит с обществом сегодня, как оно формируется и каким мы его видим? Возможно ли, так сказать, «экзистенциальное государство», которое существует для человека и где нет отчуждения? Как совместить индивидуальное существование и судьбу народа, свободу выбора и культ вождя? На практике у диктаторов, стремящихся построить идеальное государство, получалась смесь бонапартизма и бюрократии.

Обдумывая различные ответы на вопрос, какой человек нужен для государства, поневоле приходишь к вопросу, кто говорит о государстве. Современные авторы рассуждают о нем от лица автономного индивида. Возможно, именно это и определяет критическое к нему отношение. Не следует ли посмотреть на социальную реальность как бы «нечеловеческим» взглядом? «Трансгуманистическая» установка становится сегодня все более популярной. Например, возрождается сакральный подход к государству. Такие авторы, как Д. Агамбен, Р. Жирар, акцентируют его темное и ужасное начало – насилие, власть, преступления, жертвы.[21 - Агамбен Д. Homo sacer. – М., 2011; Жирар Р. Насилие и священное. – М., 2010.] Но в нем остается осадок божественного происхождения. Поэтому политическая теология соседствует с сакральной. Целью политики являются вовсе не земные, экономические, а более высокие, трансцендентальные интересы. В своей «Политической теологии» К. Шмитт пришел к выводу, что основные понятия учения о государстве есть не что иное, как секуляризированные понятия теологии.[22 - Blumenberg H., Schmitt C. Briefwechsel 1971–1978. – Frankfurt am Main, 2007. – P. 165.]

На управление обществом претендуют политики, экономисты, юристы, историки, ученые, духовные пастыри, рекламщики, пиарщики, звезды шоу-бизнеса и спорта и другие социальные дизайнеры. Сегодня стали говорить о «цивилизованном обществе». Разработка этого проекта, нацеленного на «длинную историю», предполагает исследования ментальности и телесности в технологиях феноменологии, герменевтики, структурализма, аналитической философии и других продвинутых философских направлений.

Сегодняшнюю ностальгию по сильному государству с позиций психоистории можно определить как способ избавления от коллективного стресса.

В борьбе есть победители и побежденные. Для организации хорошей жизни, конечно, лучше быть победителем. Но и побежденные как-то должны продолжать жить. Этот вопрос особенно важен для русских, которые с 1991 г. пребывают в состоянии поражения. Невостребованные интеллектуалы, говоря о победе, обманывали самих себя, поэтому им рекомендовали умерить свои ожидания, заняться «деконструкцией» патриотических ценностей и освобождаться от политических амбиций. Замена марксизма экзистенциальной философией есть продукт этой эпохи. Вспышки «духа войны» – всего лишь кратковременные неудачно заканчивающиеся фазы реванша. В современной фазе развития снова заговорили о патриотизме. В принципе, такие настроения можно расценивать как переход от уныния к пассионарному подъему. Важно не растратить попусту накопленную энергию и использовать ее в позитивных целях.

Зараженные индивидуализмом интеллектуалы XX в. устроили настоящую травлю ценностей государства, и в наше время они уже не согревают сердца людей. Но мы не можем жить без этих базисных ценностей и, утратив веру в Бога, Родину и самих себя, по-прежнему мечтаем о них. Поскольку вся наша экономика, а вслед за ней и все остальное, приобрела «виртуальный», «информационный», «символический» характер, то письмо о названных ценностях и является их производством. Не веря в Бога, не любя Родину и не уважая самих себя, мы продолжаем говорить, писать и мечтать о них.

На вопрос, что такое государство, даются альтернативные ответы на основе конструктивистского или натуралистского сценариев. События современности показывают, что это не просто теории, репрезентирующие его таинственную суть, но и некие перформативы, стимулирующие политические действия, направленные на изменение форм управления обществом. Даже если государство – это конструкт, то в его основе лежит некий первичный миф. И по мере того, как ширится число людей, увлеченных и воодушевленных речами нового рассказчика, миф становился реальностью. Футурологи-пессимисты предрекают новую форму полицейского государства, а футурологи-оптимисты мечтают о чем-то вроде «народного форума», собранного из представителей оставшейся не у дел элиты, хотя и не имеющих портфелей, но представляющих жизненные интересы людей. Это был бы некий «противоинститут» в смысле противодействия бюрократии или устройство обратной связи, необходимое для общества как рефлексивной системы. Однако под разговоры о кризисе национального государства и расцвете гражданского общества происходят смена медиумов власти и качественная трансформация механизмов управления. Все это делает актуальным исследование философских предпосылок, которые явно или неявно принимаются участниками дискуссий о природе современного государства.