Секрет опричника; Преступление в слободе

– Вы так считаете? – растерянно протянул старик. – А у меня сложилось о нем другое мнение.

Набравшись терпения, представительный мужчина попытался переубедить доверчивого старика:

– Сейчас таких «знатоков» много развелось. Для них Бермудский треугольник, снежный человек или летающие тарелки нечто вроде интеллектуальной жвачки, которую, особо не напрягая умственные способности, можно жевать до бесконечности. А этот в историю ударился. Как правило, из таких эрудитов, разбирающихся во всем и во вся, получаются плохие специалисты в своей области. Другое дело – убийство, происшедшее четыре столетия назад. Тут они, как им кажется, любого академика за пояс заткнут.

– Я неплохо знаю русскую историю, но этот человек ориентируется в ней очень уж свободно, – выслушав попутчика, все равно никак не мог успокоиться старик. – Интересно, о каких письменных источниках он говорил?

– Никаких не известных исторической науке материалов у него нет и быть не может. Он потому и ушел, что ему больше нечего сказать, – заявил мужчина, как бы поставив в этом разговоре точку.

Хотя старик согласно кивал головой, я видел, что его мнение о чернобородом, как, впрочем, и мое собственное, не изменилось, – было в этом человеке нечто странное, непонятное. А тут еще – его подозрительно поспешный уход из вагона за парнем в нейлоновой куртке. Мне стоило большого труда не ввязаться в спор с рассудительным пассажиром.

– Вероятно, вы тоже имеете какое-то отношение к истории? – спустя время обратился к нему старик.

– Самое непосредственное – я преподаю в Ярославском педагогическом институте отечественную историю.

Этот обстоятельный ответ почему-то очень заинтриговал старика, он живо спросил фамилию попутчика.

– Окладин, – ответил тот с некоторым недоумением на лице.

– Михаил Николаевич?

– Да, – растерялся мужчина. – Вроде бы раньше мы с вами не встречались. Или я запамятовал?

– Моя фамилия Пташников. Пташников Иван Алексеевич. Мы с вами знакомы, так сказать, заочно – вы рецензировали мою рукопись «Записки краеведа». Помните?

– Как не помнить, очень интересная рукопись.

– Рецензия тоже была… весьма интересная, – с заминкой проговорил Пташников.

– Правда, в своей рецензии я указал, что недостающие исторические сведения вы иногда восполняете беспочвенными предположениями, – добавил Окладин, тоже испытывая неловкость.

Краевед удрученно кивнул:

– Было такое замечание.

В голосе Окладина проскользнула досада:

– Вы все еще сердитесь на меня?

– Сейчас уже перегорело, – махнул рукой Пташников. – Книга все равно вышла, только на год позднее. Некоторые ваши замечания я учел.

– Значит, моя рецензия в какой-то степени помогла вам?

– В целом книга мало отличается от рукописи. Я по-прежнему считаю, что гипотезы в истории и краеведении не только допустимы, но порой и необходимы. Как, впрочем, и в любой другой науке. – Пташников заносчиво посмотрел собеседнику в глаза.

– А я, с вашего позволения, когда речь касается истории, по-прежнему предпочитаю оперировать только фактами.

– Воля ваша, – покорно вздохнул краевед.

Помолчав, Окладин осторожно спросил, вероятно, уже догадываясь, каков будет ответ краеведа:

– Скажите откровенно, Иван Алексеевич: вы разделяете мнение нашего загадочного попутчика, что существовал заговор против Грозного и царевич погиб в результате этого заговора?

– По правде говоря, я не могу избавиться от ощущения, что он и впрямь располагает какими-то неизвестными материалами.

В глубине души я был целиком согласен с краеведом в оценке чернобородого, но и на этот раз оставил свое мнение при себе. Однако наблюдательный Окладин, видимо, угадал мои мысли и, взглянув на меня, не удержался от саркастического замечания:

– Может, нам попался новый Агасфер?

– Кто? – не сразу понял краевед.

Окладин пояснил:

– Агасфер, осужденный Богом на вечные скитания за то, что не помог Иисусу Христу, когда тот с крестом шел на Голгофу. Может, наш странный попутчик видел Ивана Грозного своими глазами, присутствовал при гибели царевича? Только так можно объяснить эту удивительную, как вы считаете, осведомленность в событиях того времени.

Краевед даже не улыбнулся, сообщение чернобородого и сейчас не давало ему покоя.

Непонятно по какой причине, но интерес Пташникова к нашему чернобородому спутнику все больше не нравился Окладину, с виду человеку сдержанному и рассудительному. Пряча усмешку в уголках тонких губ, он сказал Пташникову:

– Заодно надо было спросить у этого новоявленного Агасфера о сыне Соломонии Сабуровой. Помнится, в своих краеведческих записках вы утверждали, что в Покровском монастыре Суздаля, куда сослал княгиню ее муж Василий Третий, у нее родился сын – брат Ивана Грозного.

– А вы в своей рецензии не смогли достаточно убедительно опровергнуть эту версию! – запальчиво проговорил краевед. – Как, впрочем, и многие другие версии, которые были изложены мною в рукописи.

И только тут до меня дошло, что фамилия краеведа мне знакома. Раскрыв журнал с заинтересовавшим меня очерком «Кто и когда основал Москву?», я прочитал под ним фамилию автора – «И. Пташников». Показал ее краеведу:

– Случайно, не однофамилец?

– Нет, это моя работа, – заглянув в журнал, ответил Пташников. Перепечатали из той самой книги «Записки краеведа», которую уважаемый Михаил Николаевич подверг столь резкой критике. Кстати сказать, этому очерку об основании Москвы в той рецензии тоже досталось с лихвой. Однако серьезный исторический журнал, как видите, его перепечатал, не побоялся критики.

– Я и сейчас считаю, что в вашем очерке домыслов больше, чем фактов, – неуступчиво произнес Окладин.

– А мне он показался довольно-таки убедительным, – признался я.

– Спасибо, молодой человек, за поддержку. – Пташников церемонно поклонился в мою сторону. – К сожалению, консервативность мышления – профессиональное заболевание очень многих ученых-историков.

Окладин только улыбнулся, давая понять, что замечание краеведа никак к нему не относится.

– Что же конкретно кажется вам сомнительным в этом очерке? – поспешно спросил я, чтобы продлить заинтересовавший меня разговор.

– Та легкость, с которой Иван Алексеевич выкинул из истории Москвы Юрия Долгорукого, получившего это прозвание в том числе и за свою неутомимую деятельность на поприще созидания новых городов, о чем есть четкие летописные свидетельства.

– Но вы согласны, что летописную запись о приглашении в Москву черниговского князя Святослава, на которую ссылается Карамзин, никак нельзя рассматривать как четкое свидетельство об основании Москвы именно в 1147 году?

– Надо же от какой-то даты отталкиваться. Я считаю, что первое упоминание в летописи, когда нет других источников, вполне оправданная точка отсчета возраста наших древних городов.

– А я с этим категорически не согласен! – моментально завелся Пташников. – При таком слепом доверии к летописям вся наша история становится куцей, урезанной. Нужны доказательства? Пожалуйста. Принято считать, что летописные погодные записи начинаются в Повести временных лет с 6360 гола от сотворения мира, то есть с 852 года от Рождества Христова. Летописец это объяснил так: «В лето 6360, когда начал царствовать Михаил, стала прозываться Русская земля. Узнали мы об этом потому, что при этом царе приходила Русь на Царьград, как пишется об этом в летописании греческом. Вот почему с той поры почнем и числа положим».

– У вас очень хорошая память, Иван Алексеевич, не допустили ни единого отклонения от летописного текста, – не удержался от комплимента Окладин, хотя выражение его лица по-прежнему было скептическим.