Последний рейс «Фултона»

Огород за сараем и сам дом обнесены глухим забором – не любил, видимо, староста чужих глаз, не больно-то доверял монахам и богомольцам. У калитки – собачья будка. Проходя мимо, Сафонов в сердцах пнул ее ногой:

– Кобель был, Полканом звали… Бывало, чужого человека в дом не пустит. Околел… Грешу на монахов – отравили по злобе…

Вошли в просторную, но сумрачную переднюю с широкими половицами, побеленной русской печью, начисто выскобленным, без скатерти, столом посередине и лавкой вдоль окон. В углу, на божнице, темные иконы в поблескивающих окладах, перед ними – тусклая лампадка.

– Ты надолго в монастырь? – Староста устало плюхнулся на лавку под иконами.

– Матушка наказывала – сколь захочется, столь и побудь. А ведь хозяйство!.. Было бы все, как раньше, а то… Ну, дня три-четыре…

– Вот и хорошо, на Пашуткиной кровати поспишь, – кивнул Сафонов на сонного толстогубого подростка лет пятнадцати. – Сынок мой!..

Пашутка сидел, облокотясь на стол, лениво жевал ломоть хлеба с солью.

– Обедать пора, папаня. Исть хочется – аж брюхо подтянуло!

– Он эти дни у наместника прислуживать будет, – похвастал Сафонов.

– У самого наместника?! – Тихон с завистью посмотрел на ухмыльнувшегося Пашутку.

– И мы Богу свою лепту несем, – важно сказал Сафонов, крикнул в горницу, чтобы собирали на стол.

Оттуда вышла дочка старосты – высокая, круглолицая, в стареньком ситцевом платье. Карие глаза строгие и будто заплаканные. Неприязненно покосилась на Тихона и ухватом ловко стала вынимать из печи горшки.

– Благодать-то у вас… Будто из дома не уезжал, – огляделся Тихон. Для вида помявшись, просительно обратился к Сафонову: – Нельзя ли у вас, Тимофей Силантьевич, и столоваться?..

Староста засомневался:

– Не знаю, надо бы с женой поговорить…

– Деньги я вперед заплачу, – вынул Тихон из кармана увесистый платок с серебряными рублями.

Увидев их, Сафонов не стал и с женой советоваться:

– Доброму и Бог помогает, согласен я. Понравился ты мне, парень.

Дочка старосты со стуком кинула ухват на печь. Сафонов сердито зыркнул на нее, но при постояльце ругаться не стал.

К столу вышла жена старосты – с желтым, высохшим лицом, большими скорбными глазами, словно у Волжской Богородицы на иконе. Как чужая, тихо притулилась на углу стола, возле дочки.

Только что кончился двухнедельный Успенский пост, и теперь на стол подали скоромное – жирную лапшу с курятиной, потом – упревшую пшенную кашу с топленым маслом.

Тихон старался есть степенно, не жадничая, словно такая пища ему привычна.

Хозяйка к еде почти не прикоснулась – подержала ложку в руке и положила ее на стол, только квас попробовала. Девушка тоже ела плохо. Несколько раз поймал Тихон на себе ее изучающий взгляд и как-то безотчетно проникся к дочери церковного старосты доверием, даже симпатией.

Громко чавкал Пашутка, от усердия сопел широким носом. Сразу невзлюбил парня Тихон, а мысль подсказывала – у Пашутки многое можно узнать. Хочешь не хочешь, а надо с ним поближе сойтись.

– Наместник-то, поди, строгий? – спросил его после обеда.

За Пашутку ответил староста:

– В ком есть Бог, в том есть и страх. Нельзя Господу без строгости служить.

Пашутка зевнул, отмолчался. Вечером ушел к двухэтажному серому дому, в котором жил наместник.

Тихон подметил – староста будто боится, что Пашутка сболтнет лишнее, да и сам старался поменьше отвечать, побольше спрашивать.

Противно было Тихону врать, но дело требовало – представился Сафонову единственным наследником большого отцовского хозяйства, а сам думал: «Рассказать бы тебе, мироед, как пешком уходил отец на заработки в Питер, как впроголодь жила семья зимой, как, не найдя работы, возвращался отец в Заволжье и в пургу замерз на железной дороге, а мать схоронили на чужом погосте. Наверное, и на порог не пустил бы голодранца. А услышал про крепкое хозяйство – и мелким бесом рассыпаешься. Уж не решил ли за богатого наследника дочь замуж выдать?»