4 жизни и 2 казни. Часть I

Зеркальное, Солеварка, Лангоу, Лидовка, Два Брата – всё это пляжные места в наших краях. В те года мы немало по ним поездили, здорово было на море.

Как-то выбрались мы в августе, с ночёвкой, с палатками. Серёга играет на гитаре, отлично играет, предпочитает он Розика, так он называет Розенбаума, в его исполнении эти песни звучат действительно хорошо, это его любимый певец. Мы неспеша едим – макароны по-туристски, с костерка, с приятным привкусом дыма. Слегка выпиваем водки. Пьём чай, изумительный чай, сваренный на костре, вкус его, запах – совсем не то, что «квартирного» исполнения. Уже ночь, темно, и мы лежим, глазеем в небо. «В небесах торжественно и чудно», так эта картина у классика описана. Очень верно сказано. «Ловим звёзды» – август, и когда по небу чиркает метеорит, надо загадать желание. Только вслух не говорить, а то не сбудется.

Через год я у Серёги научился играть на гитаре. Не мастерски, но хоть как-то сносно он меня научил этому инструменту.

У него был талант к игре на гитаре. Был, да вышел: ещё год спустя на работе его отправили на электрорубанке работать, бункер был забит стружкой, он взялся его вычищать – и три пальца на левой руке у него срезало… Работал он на крупном, градообразующем, предприятии. Предприятие так бумаги составило, акт формы Н-1, что вышел он сам виноватым. Пытался он правды в суде сыскать, да где ж там, предприятие то – градообразующее, и судьи у него на цепи сидят, как бесы в пещерах потустороннего мира.

Видел я его ещё год спустя, он пытался играть на гитаре с перетянутыми в обратном порядке струнами и правой рукой брать аккорды, а левой с медиатором играть. Но это было уже не то, его шикарного щелчкового боя уже никогда и никому не слыхать. С тех пор не видал я его.

Выборы

У нас была собака, пёс, кобель, эрдельтерьер. Красивое сильное животное. Это порода, как в «Электронике» Рэсси была. Я с ним регулярно ходил гулять, на сопку, как правило на речку.

В тот раз мы пошли на речку, небольшая такая река там, раньше в неё горбуша заходила постоянно, на нерест. Как на Сахалине, говорят, бывало. Потом построили там комбинаты, заводы, рыба где-то с 50-х годов перестала туда ходить.

В кризисные 90-е годы заводы-комбинаты начали вставать, не так интенсивно работали. В советское время на одном из них производили в год около 180000 тонн борной кислоты, при «новом порядке», в РФ, если выпуск достигнет 10000 тонн, то это уже радость будет. Заводы наши пошли на убыль, если в 1990 г. на том комбинате работало почти 10000 человек, то сейчас меньше 2000. То, что в других странах оберегается, бережно наращивается, развивается технический опыт, знания, сознание людей, поставленных на это дело, всё то, что нельзя купить за деньги, всё то, что было создано за ряд десятилетий, за целую эпоху, всё это идёт на убыль, приходит у нас там в расстройство.

Зато вот рыба стала опять заходить временами. Не массово, но тем не менее, факт, подтверждённый многими. Там на некоторых заводах в самый рыбный сезон массово народ «болеет»: берут больничные, очевидно, делают бумаги у врачей за магарыч и «лечатся» на лове красной рыбы. Оказывается, для кармана гораздо полезнее, чем в смене вкалывать. Такие вот гримасы «дикого капитализма», нескончаемого «периода первоначального накопления капитала».

Один сослуживец рассказывал, что поехал он как-то на рыбалку на Иман, реку в Приморье, где традиционно хороший лов рыбы. Только он с собой ничего не взял из рыболовных принадлежностей, взял лишь ящик водки. Приехал, устроил костерок, кругом тоже бивуаки, народ «лечится», микстуру крепостью 40 и более градусов употребляет. Ну, он пошёл аки коробейник по кострам: «Мужики! Водка есть, меняю водку на рыбку!» Мужики ему в ответ, что, мол, у нас у самих хватает, мил человек! Несмышлёныш, кто ж на рыбалку пустой ездит! Он в ответ, типа, ну ладно, мужики, смотрите, если что вон там мой костерок. Заходите на огонёк!

В полночь первый ходок пришёл: скока ни бери волшебной воды, а всё равно придётся бежать ещё за одной! В общем, к утру у мужика весь ящик водки ушёл, он прикинул, за ящик водки он где-то двадцать рыбин и получил. Поехал домой, как водится в тех краях, менты на дороге тряхнули, им пара рыбок ушла. Дома, говорит, проверил, половина рыбин с икрой оказалась.

Мы с моим псом идём в сторону речки, было тепло, по-летнему, и примерно о таких вот вещах я подумывал, а также по ходу прогулки обращал внимание на присутствующие всюду плакатики «Нам здесь жить!» В том году в Приморье выборы губернатора были. Как я помню, две группировки было основные, одна шла на выборы с этим вот лозунгом, основной лейтмотив их избирательной кампании. Другая, как говорили как бы не громко но достаточно часто, была от криминальных кругов, некие заезжие гости из Хабаровска. Помню, на джипах прикатили они, команда лиц, не обезображенных интеллектом, стрижки максимум два-три миллиметра. Сразу видно – «крутые». Что-то вещали они на встрече с избирателями. Невнятное. У меня лично сложилось впечатление, что сборище полууголовников. Другая группировка показывала себя более презентабельно, костюмы, на темы различного рода общаются, на вопросы про казначейское исполнение краевого бюджета не смущаются отвечать. В общем, вроде как на всех производят благоприятное впечатление. Однако уже тогда немало информации просачивалось (в основном через интернет) о том, что и там нечисто: у кандидата то, например, в криминальных кругах клички Шепелявый да Пудель. Правда, нет? Никто толком не знает, но всё это должно заставить задуматься. Только вот выбирать-то больше и некого. Где же они честные и ответственные политики в Росфедерации, в России? Такое впечатление складывается, что нет таких. Давно поизвелись. Вернее, давно их поизвели. Затевают выборы – а выбора то и нет! Выбирать не из кого, один хуже другого, и совершенно не понятно какое из зол меньшее.

Мы проходим далее традиционным нашим маршрутом, вдоль речки, дворами комплекса центральных больничных учреждений. Вот и парк, а тут и последнее из зданий, имеющих отношение к медицине и поправке здоровья в Росфедерации, – центральный городской морг. В общем-то, наверное, удобно, недалеко от других оздоровительных учреждений. Стена его выкрашена в фиолетово-серую краску, почти шаровую, такую, какой наверное военные корабли красят. Стена абсолютно голая, под самым козырьком крыши крохотные форточки. Вокруг никого. Тишина, только журчание речки рядом. Напоминает о вечности природы. Остаточная цивилизация, деревья парка, речушка и тропинка вдоль серого здания. Сколько душ здесь в этой тиши обитает и ищет своего дальнейшего пути? Какая невидимая и неслышимая нам мельница судеб тут вертится, какие страсти мечутся?

Проходим мимо него, и вот за углом, на торцевой стене здания наклеен этот плакатик – что-то в ярких красках, счастливые улыбчивые лица не то учителей, не то врачей с предполагаемым губернатором, уверенно улыбающимся с плаката с жизнеутверждающей надписью: «Нам здесь жить!» На серой стене морга смотрится, так сказать, вызывающе. Да и яркие разноцветные краски не в цвет шаровой стенке морга. Основное городское кладбище расположено не так близко к медицинским и прочим учреждениям охранения здоровья, находится оно за городом, но я более, чем уверен, приедь туда, походи среди могил, и где-нибудь на каком-нибудь столбе или доске объявлений найдётся обязательно этот вездесущий плакатик.

Те выборы выиграла группировка с жизнеутверждающим лозунгом, PR-агентство тогда расстаралось на славу. Из непроходных кандидатов выбрали-пропихнули полунепроходного. Не знаю я, как эта вся кухня варится, но говорят, предыдущий губернатор на выборах в 90-е годы в Москву за победу на выборах откатывал 25 миллионов долларов. В стране инфляция, цены растут, растут и политические риски – сколько их в самолётах-вертолётах тогда вниз сыпалось, губернаторов-бизнесменов этих? Мне лично навскидку припоминаются такие фамилии как Лебедь, Фархутдинов, Боровик, Бажаев. Риски растут, и ставки наверняка растут – то, что десять лет назад стоило тысячу долларов, нынче встанет уже в червонец. Выборы-выборы, а выбора то и нет. Десятилетия фильтрации допущенных в политику через чекистские проходные и подвалы дают уверенные результаты – из подворотен подсовывают только «непроходных» да «полупроходных», и в итоге всплывает только какой-нибудь проходимец на финише.

В одном я уверен: те, кто на выигравшего полупроходного ставили, отыграли очень даже неплохие прибыли. Проиграли избиратели – как всегда: на досуге посмотрите статистику убыли населения на Дальнем Востоке за последние двадцать лет. В рулевой рубке кораблика истории засели непроходные-полупроходные, и они массу людей за борт спихнули.

Лучегорск, бард-фестиваль

«И тут разбойники пустились в пляс!» – парень в забавной кепочке и чёрной куртке, бросился на освещённую костром площадку, вокруг которой сидели мы – барды и просто любители авторской песни, которых собрал фестиваль авторской песни в Лучегорске. Парень, как говорится, отжигал, всеобщий гогот и гомон одобрения этой инициативы поглотил звуки песни, кто-то ещё продолжал наяривать «Не желаем жить по-другому», но в основном народ пустился действительно кто в нетрезвый пляс, кто в разговоры, кто (по большей части) предался бряцанию кружками, в которых плескался сэм, ядрёный, местного производства самогон. Раздолье и приволье для всякой несусветной забавы, там, в несусветности, наверняка тоже пустились в пляс все, кто только был рядом, и уж Алконост по праву должен был там быть главным певчим.

В темноте коренастый и несколько толстоватый парень в очках втолковывал что-то собеседникам насчёт того, что здесь он действительно нашёл то, чего хотел, настоящий фестиваль авторской песни, что такой фестиваль – это как раз то, что бывает у него на родине, в Ростове-на-Дону. «Ба! Ничего себе-себе!» – думаю, – «Это сколько ж тысяч километров отсюда?» Нормально, так парень приехал на фестиваль. Думаю, надо немного здесь задержаться, послушать его ещё, поспрашивать да пообщаться, как говорится, но меня отвлекает всеобщий взрыв не то рёва, не то смеха – один не в меру общительный товарищ из Уссурийска несёт на плече кого-то, опять же при освещении уже затухающего костра. Что его спровоцировало на такую шутку относительно именинника так и осталось для меня невыясненным, но нёс он – «А щас мы его унесём, унесём-унесём!» – здоровяка из нашей делегации, Саню Омбыша. Тот комедию поддержал, и оба через минуту-другую предложили перейти в помещение корпуса, где и продолжить торжество. Все дружно поддерживают эту идею, мы компанией перекатываемся в помещение, где рассаживаемся за столами, составленными в один ряд, гомон, гогот, опять песни. Поздравительные речи, тосты. В нашей кампании звучит идея о том, что можно продолжить самогоном, пренебрегая водкой, имеющейся на столе. Витя Сафонов высказывает сомнения, однако я поддерживаю Сашу Рябко, владельца особо крепкого напитка, есть желание сравнить лучегорский и наш – «какой скуснее»? Нашего немного, пластиковая бутылочка, кажется, была 0,33, на удивление пьётся легко. На удивление потому, что всё-таки отдаёт «сэм» спецификой кустарного производства. Не сильно, но что-то в нём есть. Крепость точно есть, перебивает привкусы-запахи.

Я вклиниваюсь в общий поток поздравлений имениннику и объясняю ему, что сейчас и наступит торжественный миг, когда я вручу ему мой подарок на день Варенья, который вёз специально в качестве презента в столь весомую дату. На столе появляется мой бренди, «Чёрный аист», мы комментируем, что в былое время чёрный пластик на его пробке был с «позолоченной» рельефной картинкой птицы. Коньяк (пусть даже бренди) тоже пьётся хорошо, благородный напиток и крестьянский напиток не вступают во внутреннее противоречие.

Песни, поздравления, «С нею тоже можно и в путь и в бой», гитара по кругу, «Я на вершину поднимусь, своей рукой качну луну, и звёзды яркие в ладонь смогу собрать я…”, гитару имениннику, «В два конца идёт дорога, но себе не лги – нам в обратный путь нельзя», хором, «здесь косынку голубую я прищурившись искал. И забудутся едва ли…» Постепенно всеобщее заседание распределяется более по группам, которые растекаются по помещениям корпуса – за столом остаются немногие, некоторым из которых суждено встречать утреннюю зарю именно здесь. Мы какое-то время ещё бодрствуем, вращаясь в потоке общения, переходя из комнаты в комнату, однако постепенно укладываемся на ночёвку в спальники. Я сижу в кресле и подпираю челом стекло, и внезапно вижу картину двухлетней давности – наш автобус-утюг встал посреди таёжной дороги, и даже всемогущий Петрович, водитель, ничего не мог с ним поделать, выручили наши совместные усилия. Мы дружно упёрлись руками в горб и растолкали утюжок, отправляемся в путь, в бард-автопробег, туда, где за туманными сопками плещется Японское море, попираемое «двумя братьями». Сон-пятиминутка обрывается усилием подсознательной воли – поднимаюсь, иду и падаю в спальник. На следующее утро предстоит более официальная часть мероприятия.

А того парня, который Саню таскал на плече, встретил я пару лет спустя в Уссурийске, он оттуда, оказывается. Был он на условном, за что его осудили, он не стал нам тогда говорить. Как и в тот раз в Лучегорске был он изрядно пьян. Видать по пьяному делу и натворил он чего-то подсудного.

Смерть

У меня было плохое чувство все несколько дней перед тем. Как червячок, который точит и точит изнутри, сильнее и чаще, реже и не так сильно, но постоянно. И ничего поделать нельзя. Это Сирин поёт свою печальную песню, он уже знает точно, как дальше здесь всё сложится. Где-то ещё призывно завывают Симарглы, но они не печалятся, а предчувствуют скорую встречу с ещё одним, который вступит в их стаю. Почему-то у собак жизнь гораздо короче, чем у кошек. По нашим меркам ему было бы уже 80 с лишним, если умножать на 7 его года. В последние месяцы он был почти постоянно хмурый, тусклый потухший взгляд выдавал его постоянное страдание – на спине были болячки, «шишечки», как мы их называли, которые были в течение скольких-то лет небольшими, горошинками, похожими на напившихся кровью клещей. Но в какой-то момент одна стала расти и расти, выделяясь уже неестественно большим уродливым размером на его спине. Другие тоже росли и когда-нибудь стали бы такими вот безобразными блямбами. Я видел, как он смотрел по временам на свою спину, принюхивался к непонятной напасти, вылизывал «шишечку», в его глазах читалось недоумение. Такого он ещё не встречал. В какой-то день он начал уже не только лизать эту «шишку», но и как бы прикусывать её слегка. Видно было, что ему было неудобно с нею.

Врач сказала, что прооперировать можно, но гарантированно вырастут другие, возраст у него уже не тот, чтобы такие операции по удалению опухолей переносить. Мучиться он будет. Сейчас-то на него было больно смотреть. Неудобно ему, больно. В какой-то момент он сгрыз, видимо, эту «шишечку». И она стала кровоточить. Он её вылизывал, она не проходила. К прихрамыванию лап – а задние лапы у него уже года два «припадали», как у ревматика, и хвост мотался из стороны в сторону не так бодро, как раньше – у него добавились какие-то уловимые глазом неестественные движения во время ходьбы, его как бы поводило в сторону слегка. Я думаю, ему было больно, может быть другие «шишечки» тоже начинали свою активность. Было жалко его, точил червячок жалости, тоски, сомнения, песня Сирина лилась где-то там, не слышная уху, но заполнявшая подсознание.

Врач в очередной раз вынесла свой вердикт, прозвучавший приговором, операцию он может не пережить, если и переживёт, то будет мучиться, дотянет только лишь до следующей операции. Я для себя в какой-то момент решил, что это будет не жизнь для него.

Собака – это сильный красивый умный зверь, как жаль, что я по малости лет, по неопытности, по глупости часто не понимал его. Сейчас я осознаю, что я виноват перед ним, виноват своей бестолковостью: зверю надо всегда делать скидку – он не может говорить по-человечески, не может всё объяснить, что болит, где страшно, чего надо, чего по зарез необходимо. Стыдно, что не всегда я понимал его. Не хватало опыта ли, разумения ли или терпения. «Простил бы он меня, глупого», – такая мысль постоянно всплывает в мозгу при воспоминании о нём. Прости меня, зверь! Виноват я перед тобою, крепко виноват.

В тот день мама с ним погуляла, у меня не хватило самообладания. Была зима, выпал снег. Он любил снег, радовался ему, хотел побегать кругами, так, как это бывало раньше. А не мог. И видно было, что он с удовольствием бы поносился тогда по двору, рад он был, смотрел вокруг тусклым радостным взглядом почти счастливого и почти беззаботного животного. Только вот не всё было с ним в порядке.

Когда приехали врачи, он почувствовал, что будет что-то нехорошее. Последние час-полтора, мы как-то старались что-то говорить, что-то ободрительное ему говорили. А в мозгу свербят мысли: «А это он в последний раз погулял. А вот он в последний раз поел. Неужели вот сегодня я глажу его по спине в последний раз? И больше не смогу почесать ему за ухом? И он не подойдёт ко мне, намекая, что пора бы пройтись погулять?» Тем не менее, как-то вот в тот день я морально для себя решил, что ему не будет уже легче, а так он не будет мучиться. Это было бы издевательством над ним, над сильным зверем, привыкшим бегать, прыгать, лаять, но не лежать беспомощно и беспокоиться о болячках, которые становились с каждым днём всё хуже и хуже.

И вот врачи с серьёзными лицами заходят в квартиру. Он как-то сразу сел в большой комнате, серьёзно смотрел на вход в комнату и стал рычать. Врачи были спокойны, может быть белые халаты особенно взволновали его, он не боялся прививок, укольчиков, которые ему делали регулярно, но это всегда было так, что мы ездили, ходили в больничку, а не врачи приезжали на дом. А тут что-то новое. По-другому – люди в белых халатах приехали к нам домой…

Врачи попросили успокоить собаку. Мама как-то сразу не выдержала – до тех самых пор она всё бодрилась, подбадривала нас, меня, мне говорила, что-то в смысле того, что так вот получается, надо, так надо. А тут уже совсем не то, она как-то в голос расплакалась и ушла из комнаты. Отец тоже не очень то понимал, как и что сделать в этот момент. Я наоборот, несмотря на горе, точившее меня все предыдущие дни, собрался таки в тот момент и взял себя в руки. Подошёл к нему и спокойно и уверенно что-то сказал ему. Стал чесать ему за ушами, смотрел ему в глаза, прижал его морду к себе. Он был спокоен, рычал только. Но я его знал, он был спокоен в тот момент. Врач тихонько подошла сбоку, и сзади мелькнул шприц. Он не вздрогнул, не дёрнулся, так же спокойно сидел, и я ему чесал за ушами.

Он это дело любил, я ему часто чесал за ушами, когда мы чистили его пылесосом – шерсть у него была густая, волнистая, регулярно мы его чистили таким вот манером. И когда гуделка шла ближе к голове, к ушам, то обычно он чрезвычайно волновался, лаял, вырывался, но если я брался ему «уши чесать», то всё происходило на диво спокойно. В чём-чём, а в этом моменте я его отлично понимал – сам когда-то жутко боялся в парикмахерской «гуделки», щекотавшей голову.

Вот и в тот раз я ему «чесал уши». Он какое-то мгновение-другое сидел ещё с полуприкрытыми тусклыми глазами, потом вдруг резко сник вниз, на клеёнку, предварительно постеленную ему в качестве последнего логова. В теле его ещё есть жизнь, движение, сила, но он уже не здесь, не с нами, он как бы стремительно заснул, выпал из реальности, из моих рук и быстро улетел куда-то в другой мир. Может быть ему было хорошо в эти последние секунды – я видел, как его хвост выгнулся крючком. Он лежал как бы частично на боку. Потом сразу весь обмяк. И замер. Уже навеки… Он действительно отправился в путь, взирая ещё на нас из своего нового мира удивлённо и снисходительно. Этот путь будет по земным меркам бесконечным, но по меркам того мира, где он сейчас это путешествие продлится быстрее мига. Он вступит в гордую стаю Симарглов, там, где бесконечность времени даёт приют душам животных.

Дело было сделано. Врач отошла в сторону, отец отдал ей деньги, врачи уехали. Мы все как-то разошлись, я ушёл в свою комнату. Мама плакала в голос, ходила, иногда заходила ко мне. Я лежал на кровати, на спине, рукой прикрыв глаза. Всё. Его больше нет. Нету. В тот момент, может быть, пара слёз скатилась у меня из глаз, но в целом я морально был готов к этому моменту. Тяжелее было в последнюю неделю перед этим. Мне лично.

Мы потихоньку уложили его – завернули в клеёнку, завернули в приготовленную попону и уложили в мешок. Это было так неестественно и уродливо, что и сейчас при воспоминаниях об этом моменте, уже после его смерти, к горлу подкатывается ком. Вот и тогда я тоже всё крепился и старался всё что-то делать, руками, что-то может быть немного поспешное. Отец, как мне показалось, не очень-то понимал меня. Мама плакала, уже не так громко, но она не ожидала, что так это страшно будет, и что так жаль теперь его.

Мы двинулись в путь. Я старался всё что-то делать, хотел нести мешок с тяжкой ношей непременно сам, думаю, что в движении я как-то мог лучше укрепиться в навалившемся на нас горе.

Мы пошли на сопку. Туда, где мы с ним так часто гуляли, по тропинке, вверх, над гаражами, в три-четыре полки резавшими подножие сопки. Далее по склону была только трава и тропинка, по которой мы ходили на прогулках. Чуть выше начинался густой кустарник, орешник. Я вспомнил, как давным-давно, когда он был ещё совсем маленьким, пушистым и беспомощным, мы вышли туда на сопку, может быть, впервые. Как ему было сперва интересно увидеть новые места, а потом, когда мы были уже в кустарнике, он вдруг неожиданно испугался, да так сильно, что редко когда так бывало. Стал скулить и вырываться прямо-таки назад, в сторону, куда-то вбок, но прочь, прочь оттуда из этих кустов, со всех сторон обступивших нас стеной. Видимо, тогда ему в голову пришла мысль, что мы его заведём в кусты и оставим, или он там потеряется, или что там в кустах прячутся некие недруги, которые всем нам могут здорово навредить. Сейчас вот подумал: а может быть он тогда почувствовал, что там, недалеко, будет когда-нибудь его последний приют в этом мире?.. Еле мы его тогда успокоили. Как только мы вышли из кустов, и он повеселел.

Теперь вот мы пришли к тому же кустарнику, но с другой стороны. Выбрали место под кустами, на краю кустарника. Выкопали ямку. Достаточно глубокую, он был крупным псом, переростком. На выводках его «браковали» из-за «лишних» 4—5 сантиметров в холке. Попрекали ещё белым «галстуком», эффектно разрезавшим чёрную шерсть его груди и даже слегка доходившим до характерного для этой породы подпала внизу. Мы положили нашу ношу в яму. Засыпали землёй. Заложили-завалили камнями. Чтобы собаки не разрыли могилу. Постояли, посмотрели на могилку, на окрестности, на город. Пошли назад. Больше у нас нету собаки…

Когда-то где-то были мы – в гостях ли или у Мамуси, где-то она жила за городом, видимо, с собачкой. Как я помню, были мы тогда с дедом и бабушкой там. Они что-то делали. А я развлекался с собачкой. Она была такая маленькая (для меня тогда конечно большая, почти половина меня тогдашнего), с черно-белой и дымчатой шерстью, длинной, вислой, она мне очень обрадовалась. Дворняжка-болонка, в общем. Что-то мы тогда с нею вместе делали, резвились в общем. Она действительно меня любила, эта большая собачка. Это был первый раз, когда я персонально познакомился с такой живностью. Не помню, где это было, как дело происходило, что происходило. Что-то дед весело комментировал, бабушка улыбалась, о чём-то они говорили, мне было интересно, но хоть убей не помню о чём шла речь. Может быть, я тогда и не понимал ещё достаточно слов. Но находиться в этом обществе вкупе с собачкой было интересно до ужаса. Так я впервые узнал, что такое собака.

Десять лет спустя после смерти нашего эрделя взялся я по объявлению помочь хозяевам крупной, 45 килограмм весом, собаки – полудворняга-полуовчарка немецкая – помочь с тренерством. Мы с пёсиком этим прекрасно друг друга поняли, всегда был рад он мне, прогулкам со мною. Спасибо тому, нашему первому собственному псу, большое спасибо: я свои глупости, неразумения хорошо усвоил и с новой собакой не делал уже тех ошибок, которые бывали тогда ещё, при жизни покойного нашего пса, и которых себе простить не могу и сейчас ещё. Жаль вот всё время, и до сих пор ещё, что нельзя исправить, наново с ним пообщаться, погулять – всё по-другому было бы у нас с ним теперь. А у овчарки трудный характер, хозяева говорили, что общение со мною очень положительно влияет на пса, он стал добрее и добродушней. Спасибо тому, первому псу! Большое спасибо.

Контрактник

В школе он был троечником, у меня осталось общее воспоминание о нём, как о добродушном, большом и несколько неповоротливом крепыше, который никогда особо никуда не лез. В последний раз живым я его видел году в 92-м, он ехал в автобусе, мы перекинулись парой слов, он работал сварщиком на комбинате. Потом я про него ничего не слыхал. До 2003 года.

Мне позвонили одноклассники и сказали, что он погиб в Чечне. Мы собрались все и хоронили его, встретились те, кто не видел друг друга уже как минимум лет пять-десять. Те, кто были хулиганами в школе, были уже либо «отсидевшие», с наколками на костяшках пальцев, либо на условном. Полухулиганы-полутроечники, говорят, стали милиционерами, только на похоронах они не появились. Те, кто были просто троечниками, стали либо выпивохами либо потенциальными алкоголиками. Все живут преимущественно в нищете. Крошечные зарплаты, задерживаемые минимум на месяц-два-три, почти никто не получил хоть какого-то профессионального образования. Один рассказывал, о том, что «мамка дала ему сто рублей и они пропили их». Самый успешный кадр работал на стройках и ремонтах во Владивостоке, на выездных хлебах. На похоронах он тоже отсутствовал. Юля, которую я уже не видал лет 12, стала видной женщиной, с выдающимися формами. Теперь вот работает уборщицей. Один одноклассник про погибшего говорит, что встретил его как-то перед этим его контрактом, он тогда сказал, что «запопал на 200 баксов», таксовал и «въехал» в какую-то машину. Как-то не верится, что из-за этого можно решиться поехать «повоевать», денег заработать. Наверняка были у него ещё какие-то проблемы. Как ты ни крути, а жизнь диктует свои условия и загоняет тебя в одном направлении. Вот он, получается, ещё быстрее остальных вперёд к неизменному тупику рванул.

Звонили нашей учительнице литературы, когда-то она была убеждённой коммунисткой. Замечательная была учительница. Теперь вот она не решилась встретиться со своими учениками. Говорят, что она спилась за эти годы, практически до уровня бомжа. Не верится! Нет верится, что за эти десять-пятнадцать лет жизнь могла так людей кинуть! Тем не менее это так. И цинковый гроб, который мы несём к машине – это увесистое доказательство реальности всего происходящего. Скоро мы его спустим в могилу.

На кладбище звучат речи. Мне нет охоты что-либо говорить. Лопата валится из рук, я чувствую себя неловко, не укладывается всё это в голове.

– Чё, Юрбан, употел? – Спрашивает, перенимая лопату копача Григорий, одноклассник, который когда-то был троечником, и конечно же стал выпивохой.

До чего же поганая жизнь то, как оказалось, у нас складывается. Как-то живёшь-живёшь вот так потихоньку, не обращаешь внимания на мелочи, а они-то все выстраиваются в стенки коридора, который тебе уже только в одном направлении позволяет бежать. Шаг влево, шаг вправо череповат плохими последствиями. Все собравшиеся своими историями подтверждают бессмысленность, тупиковость всего происходящего в этом государстве вообще и в этом городишке в частности.

На официальных поминках в ресторане один из «отсидевших», с наколками на костяшках предложил тост за погибшего, за того, кто воевал за Родину, воевал с настоящими бандитами. На него набросились наша классная руководительница и одна одноклассница – да брось ты, неразумное говоришь, какая родина, какое государство, плевать этой родине на нас! Я нашего уголовника поддержал, сказал, что он всё правильно говорил.