Психология социального отчуждения

Вместе с тем самоуверенность не лишена тревоги, которую испытывает любой из нас, оказавшись в центре внимания кого бы то ни было. Рациональный ум подсказывает, что нужно знать меру в вещах и точно представлять себе уровень дозволенного. Это подталкивает на постоянные эксперименты с тем, что другим запрещено. Чаще всего исподтишка (важнее увидеть себя в ситуации греха, а не испытывать на себе карательную меру), чтобы осознать, в какой мере можно рассчитывать на исключительность своего положения. Ну а тем взрослым, кому в силу своей привязанности деваться некуда, приходится выступать в качестве подопытного. Доводить до белого каления близких, лишенных возможности протестовать, самый прямой путь установить, чем отличаются требования, которыми принуждают других в своих интересах, от истинных правил, которые должны и соблюдают все. Окружающие не взыскивают строго, понимая, что, «действуя по инструкции, личность не развивается»[14 - Бобнева М. И. Социальные нормы и регуляции поведения. М., 1978.].

Наказание, как правило, не влечет раскаяния, а вызывает враждебность и желание отомстить либо организовать событие, которое ухудшит положение окружающих.

Реакция имитации обнаруживает себя поразительным однообразием внешнего облика и манеры поведения молодежи в данной культурной среде. Все похожи друг на друга, но не чувствуют никакого дискомфорта от отсутствия оригинальности. Если учесть, что подростки ни за что не хотят походить на взрослых, такая смесь разнонаправленных мотивов кажется не совсем адекватной. При этом они в упор не видят свое отражение в зеркале глазами взрослых, которые безуспешно призывают: «Посмотри, чучело, на кого ты похож!»

По-видимому, нечеткость Я-образа на первых порах его формирования подменяет отражение воображением, так что социальные роли, которые теснятся в голове, можно проигрывать в жизни для получения информации о своих возможностях лишь в намеренно игровой ситуации, гротескно, без претензии на реальное признание, уклоняясь от ответственности, из нее (роли) вытекающей. Ведь, как известно, в мире взрослых людей нельзя безнаказанно вводить в заблуждение, изображая намерения, которые не в силах и не хочешь реализовать. Недаром подростки больше всего боятся, что их примут всерьез. А если вспомнить, что в подростковом возрасте ролевые конфликты нередко разрешаются конверсионным способом (переходом психического напряжения в физическое недомогание или расстройство функций), легко понять, почему авторы, описывавшие истерию, отводили место в ее классификациях и феноменам переходного возраста[15 - Кречмер Э. Строение тела и характер. М., 2002.].

Стремление эмансипироваться от фактов, сочетающееся с желанием обратить на себя внимание окружающих экстравагантным обликом (ориентироваться на внешнего наблюдателя) и сохранить дистанцию от угрозы потерять высокую самооценку, приводит к «однообразной пестроте» и бедности «репертуара»[16 - Березин Ф. Б., Мирошниченко М. П., Рожанец Р. В. Методика многостороннего исследования личности. М., 1976.]. Претендуя на оригинальность, человек, не чувствующий своего Я-образа, всегда кому-то подражает. Богатое воображение разнообразит варианты. Людей попроще тянет к эстетике контркультур, где одним внешним сходством можно «попасть в большие забияки». А так как реакция имитации охватывает всю массу подросткового населения, сводный образ выглядит достаточно примитивно. Во всяком случае, наивные последователи криминальных традиций составляют в этом возрасте немалый процент среди уголовно осужденных.

Реакция группирования освобождает строительство внутреннего мира от давления социальных институтов. Проснувшееся стремление узнать себя требует защиты, получить которую в сложившейся системе общественных отношений с их достаточно жесткими экспектациями невозможно. Подростки инстинктивно создают стихийно возникающие группы, где чувствуют себя корпоративно обособленным островком архаичных социальных отношений, где можно экспериментировать и ошибаться безнаказанно.

Чтобы представить себе силы, побуждающие подростков сменить коллектив на группу неформального общения, достаточно взглянуть на роль лидера, своеобразного центра кристаллизации социальных отношений, вокруг которого они формируются. Это сверстник (группа, как правило, одновозрастная и однополая), наделенный талантом, который не был заметен в детстве и не будет востребован во взрослом состоянии – чувствовать аффилиативную ситуацию, уметь своеобразно подытоживать эмоциональный настрой и выражать решительно то, что другие хотят подспудно. В период тягостных сомнений относительно социальной адекватности своих оценок и стремлений (вдруг раздастся хохот жуткий в наступившей тишине), подросткам нужен, если можно так выразиться, аффилиативный щит. Тот герой, который возьмет на себя инициативу обнаружить публично общие намерения. Следовать за ним не зазорно. Лидеру ничего не нужно объяснять членам группы, чтобы за ним последовали. И, кстати сказать, он, как правило, не озабочен количеством сторонников. Чаще всего он ими даже тяготится.

Влияние группы сохраняется и в ее отсутствие. Подростки сохраняют верность моральным принципам (в том рудиментарном варианте, на который они уже способны в этом возрасте), принятым в их среде, особенно перед лицом официальных представителей общества и государства. Такая корпоративная солидарность с учетом эмоциональной природы ее возникновения может служить причиной делинквентного поведения и истолковывается окружающими как пренебрежение к принятым нормам, моральным и этическим ценностям, традициям и институтам. Отсутствие раскаяния и страха наказания, проистекающее из во многом подсознательной регуляции поведения, нередко создает у взрослых иллюзию деградации нравов со стремлением покарать не проступок, а личность преступника.

В этом возрасте человек затрачивает много сил на исследование пространства своей нарождающейся личности, что, естественно, не каждому по силам.

Но и в обычных обстоятельствах подростка, от природы хорошо одаренного и правильно воспитанного в рамках родительской культуры, ждут серьезные испытания. Образно говоря, он в своем развитии подходит к некому рубежу («второе рождение», как иногда называют это время), который можно представить себе в образе реки. Пока что дорога шла посуху (путем отождествления с реальным социумом на твердом грунте идеологически ориентированного воспитания). Дальше нужно плыть к другому берегу, где обитают «самость», «идентичность», «свобода нравственного выбора» и т. п. Известный японский писатель Харуки Мураками использует более яркую метафору. Герою его книги «Страна чудес» для того, чтобы выйти за пределы стен, оберегающих традиции этой страны, не допускающие самодостаточности человека, предлагается нырнуть в водоворот реки, уходящей под стену. Другого пути нет. Герой (в этом японцы похожи на нас), испугался и отпустил свою тень (образ «самости») плыть и рисковать, а сам остался на берегу.

Можно картину нарисовать иначе. Через реку, положим, наведен мост из общепринятых идеологий, скрепленных гвоздями традиций и удерживаемый канатами коллективистических чувств. Если пройти по нему в сообщество взрослых, человек будет способен «путем самоотрицания, жертвы частными интересами, даже подвигом смерти осуществлять духовное бытие, в чем и заключается его человеческая ценность» (Б. Муссолини). Его социальное развитие продолжится, но без той рефлексии, которая мучает духовно развитого (способного к отчуждению во внутренний мир) человека. И чем проще нравы, тем шире и доступней мост. Л. Выготский заметил, что подростковый период жизни с его условными ценностями, игровыми значениями и безответственными смыслами увеличивается в прямой зависимости от уровня развития цивилизации. Как в масштабах целого народа, так и той социальной ниши, где протекает воспитание подростка. У так называемых «примитивных групп населения» дети становятся взрослыми очень рано. В современной европейской модели общественного устройства на то, чтобы подросток оттолкнулся от берега и «нахлебался идеалов» перед тем, как выйти на другой берег, отводится чуть ли не десять лет, в течение которых ему предоставляется возможность компоновать внутренние смыслы поведения с общепринятыми значениями более или менее произвольно. Естественно, с неизбежным в такой ситуации риском экстремизма.

В российской модели (о проблемах взаимодействия «продвинутых» и «примитивных» на Западе мы знаем только понаслышке, и не берем на себя ответственность вникать в их особенности) очень сильны традиции советской ментальности, коллективистической до самых корней. Еще совсем недавно ни о какой «самости» не было и речи, а все, что было с ней связано в психологии, считалось «порочным в своей методологической основе». В таких обстоятельствах обычные подростки не выходили за рамки либерального свободомыслия в дозволенных пределах или хулиганили на улицах в рамках терпимой делинквентности. Река казалась непреодолимой («переправа, переправа; берег левый, берег правый, снег шершавый, кромка льда…»). «Продвинутым» в чем-то удавалось внутренне освободиться. Продолжая образный ряд – переправиться на другой берег не совсем вплавь, а с помощью подручных плавсредств. Они восприняли перестройку без особого энтузиазма, но не враждебно, и стали студентами высших учебных заведений, расплодившихся во множестве. Взрослые понимали, что главное здесь не квалификация как таковая, а возможность медленно взрослеть в студенческом сообществе. Так сформировалась подростково-молодежная субкультура по-нашенски.

Другое дело – подростки с куцей социальной перспективой. Им жилось много лучше при старом режиме. По окончании школы они, не теряя времени даром, вступали в сообщество взрослых. Девушки рожали детей, а юноши поступали на завод или уходили в Армию (выполнявшую в те времена, главным образом, воспитательные задачи). Теперь перед ними открылись «сумерки переходного возраста». Ветер с Запада, который глобализировал информационное, культурное, экономическое пространства, изменил нравы. Вступая в жизнь, подросток видит очень расплывчатую перспективу, где конечные цели теряются за горизонтом его близорукого мировоззрения, а в обозримом будущем – только неясные правила, условные ценности, скрытые смыслы субкультуры, которые ему недоступны. Конечно, родить и поступить на работу можно и сейчас, но это не снимает проблем повседневной жизни, где сверстникам живется иначе. Общество не ждет досрочно повзрослевших. Они ему не нужны. Так появляется социальное отчуждение маргинального характера на старте жизни[17 - Термин «маргиналы» ввел в обиход американский социолог Р.Парк в отношении мулатов. Он обратил внимание на то, что у них в силу затруднений идентификации обнаруживается ряд характерных черт: беспокойство, агрессивность, честолюбие, стесненность, эгоцентризм и т. п. В наши дни этим словом обозначают любые формы социальной дезинтеграции, когда человек социально отчужден (внешне или внутренне).].

Возраст избирательного отчуждения

Третий этап – формирование структуры личности, когда опыт, накопленный за период снисходительного отношения взрослых к подростковым экспериментам, необходимо систематизировать и ранжировать. Здесь трудно придерживаться каких-то схем, хотя есть разные взгляды на компоновку свойств и качеств индивидуальности. Мы же возьмем за основу ту схему, которая больше отвечает задачам нашего изложения.

«Сверх Я» – источник внутренних побуждений и смыслов поведения, трансформирующих энергию чувств в идеалы и убеждения.

«Я-концепция» (роли-принципы, роли для себя самого, что не покупается, не достается по блату) – источник нравственных потребностей и регулятор социальных ориентаций. Ответственность за них поддерживается страхом когнитивного диссонанса.

«Я-образ» (роли-статусы, роли для других) – роли, сформировавшиеся в процессе воспитания и принятые личностью за ориентиры собственного достоинства. Поддерживаются гордостью, самолюбием.

«Я-манера» (роли-функции, роли-навыки для достижения цели) – ориентированные на экспектации, имеющие прагматичное значение, реализуемое в поступке.

Пространство личности будет выглядеть как ядро и окружающая его периферия (примерно так мыслят психологи с XIX века). В центре нравственные принципы, идеалы, убеждения, оберегаемые человеком не только от постороннего вмешательства, но и от любопытства. Как заметил В. Шекспир, «добродетель нуждается в оправдании». Они формируют Я-концепцию – хранитель чувства собственного достоинства, гордости и чести. Прикосновение к ним чрезвычайно болезненно. На всякий случай человек уберегает их и от испытаний, не без оснований полагая, что те могут оказаться им не под силу.

Типичный пример стечения обстоятельств, когда нагрузка падает на ядро личности – оказаться в обстановке, где правит социальная стихия и играть роли бессмысленно. В обыденной жизни это подростковая группа, для некоторых – казарма, в исключительных случаях тюрьма. Недаром, когда стиль общения определяет лозунг «не верь, не бойся, не проси», а прошлые заслуги не в счет, сохранить лицо удается далеко не каждому.

Взаимодействуют же с окружающей средой образы и роли, созданные воображением и не лишенные элемента игры. Их сцепление с ядром личности не одинаково. Есть устойчивые образования, верность которым человек старается хранить постоянно и реагирует обидой и гневом на сомнения в искренности его чувств. «Привычка свыше нам дана / замена счастию она». Есть менее стойкие, требованиям которых следуют лишь частично и в обстоятельствах, к тому располагающих. Есть роли-эксперименты, где человек не чувствует ответственности, из них вытекающей. Все три, будучи произведением разумной воли и продуктом воспитания, составляют некий образ человека в глазах окружающих, где есть как бы три оболочки – для себя, для других, для обмена, соприкосновение с которыми вызывает эмоциональные переживания разной степени выраженности.

Но в нашем изложении специфика внутреннего мира взрослого человека не очень актуальна, так все комплексы, связанные с социальным отчуждением, к этому времени обычно сформированы, а психология опустившихся в социальном отношении людей, не имеющих к тому предрасположения, не входит в задачи, которые мы ставили перед собой, начиная книгу.

Глава 2. Социальное отчуждение и патогенез

Люди с недостатками усваивают социальные нормы не в полном объеме.

    Г. М. Дистль

Равенство в озможностей можно провозглашать, но невозможно достичь, так как его в природе не бывает. И в зависимости от того, какие требования и ожидания цивилизация предъявляет к человеку, феномен ограниченных возможностей выглядит по-разному.

В доисторическую эпоху, когда природосообразные нравы позволяли устранять все дефективное или утратившее пользу, отчуждение выглядело как простое уничтожение. Л. Демоз в своей книге «Психоистория» приводит множество фактов детоубийства не только в древности, когда жизнь новорожденного начиналась лишь с момента, когда вождь давал знак поднять его с земли (насколько при этом он руководствовался жизненным опытом или суеверием – луна не в той фазе, деревья не так качаются и т. п. – сказать трудно), но и в более поздние времена. Что касается стариков, думается, никто не возьмет на себя смелость утверждать, что ритуальное убийство внуком дедушки, достигшего определенного возраста (внук за общим столом засовывает в дыхательное горло деду кость с комком жира на конце), окончательно изжило себя на нашей территории в очагах первобытнообщинного уклада жизни. Да и в других странах есть соответствующие примеры. По словам Г. Павловского, в современном Парагвае социально неустроенных женщин подвергали стерилизации. Ну и закон «О недопущении наследственно отягощенного потомства», принятый в Германии в 1933 г., когда фашизм еще только начинал захватывать социальное пространство, не следует забывать. Причем сказать однозначно, что было основанием для лишения человека права на существование в столь разных ситуациях, наверное, просто невозможно. Скорее всего, действовал некий общий подход вроде того, как его сформулировал один из героев рассказов И. Бабеля: «Скажи мне, чекист, ну зачем нужен этот человек при новой жизни?».

С развитием цивилизации признаки социальной дезадаптации, обусловливающие необходимость социального ограничения, сместились в сферу гражданского оборота. Согласно Римскому праву это было неразумное распоряжение собственностью. Расточители (младенцы, престарелые, безумные, пьяницы, азартные игроки, женщины – в разной редакции законов в последующие эпохи) подлежали опеке. Постепенно этот социальный институт сократил свое пространство и ныне распространяется на детей и душевно больных людей. Остальные недостатки перешли в разряд социально приемлемых индивидуальных различий.

В Средние века возобладало отчуждение от социума тех, кто своим сумасбродством «угнетал» быт населения. На них распространялись меры административного порядка, сочетающие ограничение и призрение в разной пропорции. Если ущерб от природы преобладал, человека изолировали в учреждения социального обеспечения, если доминировали паразитические наклонности, присущие личности, использовали принудительный труд в «работных домах» или на «стройках народного хозяйства». «Решительным образом возбраняем и воспрещаем всем лицам обоего пола, всякого возраста и происхождения, любого звания и состояния, каковы бы они ни были, здоровые либо увечные, больные либо выздоравливающие, излечимые или неизлечимые, просить милостыню в городе Париже и в предместьях оного, в церквах, на паперти, у дверей домов, на улице и в любом ином месте, явно и тайно, днем и ночью… те, кто нарушит сие воспрещение, для первого раза будут биты кнутом, для второго же, буде то мужчины или мальчики, то сосланы на галеры, буде женщины или девушки, то изгнаны из города», – приводит М. Фуко выдержку из эдикта 1656 г. В нашем отечестве можно сослаться на указы Ивана Грозного о «переписи прокаженных и престарившихся, которые оказались меж дворов, для богаделен мужских и женских», Екатерины II о «богадельнях для увечных, убогих, престарелых, неизлечимо больных, сумасшедших, а для бродяг обоего пола – работные дома».

По мере того, как рабочая сила превращалась в товар, который, с одной стороны, обеспечивал человеку независимость, а с другой – ставил предел трудоспособности и возможности социальной адаптации, на первый план выходят представления об инвалидности. Поначалу речь шла просто о выживании за счет казны по линии социального обеспечения тех, кто болен или стар. Да и в наше время закон «О социальном обслуживании граждан пожилого возраста и инвалидов» от 1995 г. не делает этого различия. Однако научно-техническая революция, открывшая новые перспективы трудиться даже при минимальных возможностях, позволила от прежней тактики (уничтожение, изоляция, выживание) перейти к концепции достойного образа жизни. Конвенция ООН «О профессиональной занятости инвалидов» от 1983 г. и «Стандартные правила обеспечения равных возможностей для инвалидов» от 1993 г. определяют рамки для «полного участия» инвалидов в социальной жизни и процессе развития. В нашей стране закон «О социальной защите инвалидов в Российской Федерации» подтверждает намерение следовать мировым стандартам.

В ХХ веке на первый план вышла неконкурентоспособность. Так называемые disability – лица с ограниченными возможностями – в силу психических недостатков оказались под угрозой остаться на обочине прогресса. Общество, семья и государство должны были смириться с тем, что на их социальную адаптацию приходится затрачивать определенные средства (материальные и духовные), хотя бы из соображений профилактики отклоняющегося поведения, ущерб от которого бывает, как правило, значительно чувствительней. Это наша психологическая реальность, и на ней мы сосредоточим основное внимание.

Иначе мыслящие

Во-первых, это неспособность к отвлеченному мышлению, обозначаемая как умственная отсталость. В крайних вариантах она представляет собой врожденное слабоумие (олигофрению), где недоразвитый интеллект не позволяет человеку вступать с собой в коммуникацию (отсутствует самосознание) и формирование личности останавливается на стадии ролей-функций. Обучением и воспитанием таких детей занимается дефектология, а их социальным устройством – службы социальной защиты населения. Законодатель приравнивает таких людей к душевно больным (предки называли их сущеглупыми). Более легкие недостатки интеллекта выглядят как житейская глупость. П. Б. Ганнушкин использовал термин «конституционально глупые», отмечая, что «подобного рода люди иногда хорошо учатся (у них сплошь и рядом хорошая память), когда же они вступают в жизнь, когда им приходится применять знания к действительности, проявлять инициативу, – они оказываются совершенно бесплодными. Они «умеют держать себя в обществе», говорить о погоде, говорить шаблонные, банальные вещи, но не проявляют никакой оригинальности (отсюда выражение – салонное слабоумие). Они хорошо справляются с жизнью в определенных, узких, давно устоявшихся рамках домашнего обихода и материального благополучия. С другой стороны, сюда относятся и элементарно простые, примитивные люди, лишенные духовных запросов, но хорошо справляющиеся с несложными требованиями какого-нибудь ремесла; иногда без больших недоразумений работающие в торговле и даже в администрации»[18 - Ганнушкин П. Б. Избранные труды. М., 1964.].

Во-вторых, заблуждающиеся люди, когда мысль сама по себе становится источником эмоциональных переживаний. В отличие от обычного склада психики, где мысль используется главным образом для обслуживания чувств и воли (обеспечивает достижение цели), воображение начинает отодвигать реальность из системы ценностных смыслов. В нормальном состоянии мечтательность как свойство характера не препятствует адаптации, придавая мироощущению лишь своеобразный колорит. Увлеченные натуры всегда идут на ощутимые жертвы в стремлениях, не приносящих реальных выгод и не понятных окружающим. Нарастающая чудаковатость создает известный барьер отчуждения между человеком и обществом, где мир впечатлений ценят больше, чем мир представлений. Если же к чувствам присоединяется и воля, мысль может стать источником целеполагания. Тогда речь идет о так называемой сверхценной идее.

«Вся личность согласуется со сверхценной идеей, отдавая ей добровольно всю имеющуюся у нее психическую энергию; личность растворяется в идее, отождествляется с ней, идея является ее ядром и вершиной. В отличие от комплекса (навязчивости), когда человек старается побыстрее отделаться от него, сверхценная идея собирает в наименьшей точке наибольшую силу. Все укладывается концентрически вокруг нее и направлено на нее. Все мысли с ней соотносятся. Она выбирает из имеющегося в ее распоряжении материала только те наблюдения и воспоминания, которые ей подходят и могут быть обращены в ее пользу, все же, что не имеет для нее цены или ей противоречит, исключается из сознания и не находит отзвука». В частности, продолжает Э. Кречмер, «в таких профессиях, как учитель, где обнаруживается резкий контраст между энергичным стремлением к высоким целям и недостатком внешнего признания, особенно легко развиваются параноические тенденции»[19 - Кречмер Э. Медицинская психология. СПб., 1997.].

Увлекающийся чересчур посвящает служению идее слишком много сил, но это работа над собой. В чем-то продуктивная. Как заметил З. Фрейд, творческая натура не нуждается в поощрении. Ее успех всегда случаен. Если на идею приходится спрос – чудак становится пророком, но чаще всего ему приходится утешать себя тем, что потомки окажутся более проницательными, нежели современники. В тех случаях, когда чувства, порождаемые мыслью, объединяются с волей, стремление воплотить идею в реальность делает человека одержимым. И чем энергичнее его усилия, тем больше у окружающих сомнений относительно источника такой спонтанности. Время от времени фанатичных нонконформистов, ярых реформаторов, убежденных ниспровергателей основ причисляли к выразителям неличностной воли. Предки склонялись к мнению о нечистой силе и изгоняли ее, как умели. Современники предпочитали объяснять такие формы дезадаптации патогенезом и применяли методы коррекции поведения, основанные на фармакологическом (а то и психохирургическом) вмешательстве. Но с течением времени общество все-таки решило, что, пока человек осознает мотивы своих поступков, его не следует считать ненормальным.

О помешательстве речь идет лишь в тех случаях, когда мышление отрывается от реальности и существует как наитие, откровение, игнорирующее жизненный опыт, но это тема отдельного изложения, которое увело бы нас слишком далеко в сторону.

В-третьих, и это главное для нас, иным может быть сам способ мыслить, что делает человека чужим в обыденной жизни, когда нет нужды привлекать дефектологов и психиатров, а достаточно сопоставить способ мироощущения в рамках обыденного здравого смысла и житейского опыта. Л. Леви-Брюль называл такое мышление «пра-логическим». «Деятельность людей с такой организацией мышления определяется сознанием, слишком малодифференцированным для того, чтобы можно было в нем самостоятельно рассматривать идеи или образы объектов независимо от чувств, эмоций и страстей, которые вызывают эти идеи и образы. То, что считается у нас собственно представлением, смешано у них с другими элементами эмоционального или волевого порядка, окрашено, пропитано ими, предполагая, таким образом, иную установку сознания в отношении представляемых объектов. Коллективные представления этих людей совершенно иные, нежели наши понятия. Они не являются продуктом интеллектуальной обработки в собственном значении этого слова… Сила коллективных представлений и существующих между ними ассоциаций столь велика, что самая впечатляющая очевидность совершенно бессильна против нее в то время, как взаимозависимость необычайных явлений служит объектом непоколебимой веры. В обществах, где преобладает первобытное мышление, оно непоколебимо для опыта»[20 - Леви-Брюлъ Л. Сверхъестественное в первобытном мышлении. М., 1994.].

Зона умственной отсталости, пространство которой располагается между олигофренией и более или менее условными отклонениями от общепринятых стандартов, представляет собой своеобразную форму отставания в развитии, феномен которой определяется культурой и цивилизацией. Например, архаичный способ мышления в природосообразно устроенном обществе вполне адекватен, тогда как в наших условиях он если и приемлем, то в довольно узких рамках бытия, а в школе может обеспечить разве что посредственные оценки на невысоком уровне образования. Недаром социальные проблемы сосуществования народов с разным укладом жизни часто возникают именно в сфере обучения и воспитания подрастающего поколения.

По данным Всемирной организации здравоохранения ООН, 3 % детей рождаются умственно отсталыми, а 10 % должны быть отнесены к пограничной умственной отсталости, не препятствующей социальной адаптации, но создающей серьезные затруднения в учебе и овладении профессией.

Естественно, чем больше общество и государство озабочено умственным развитием населения, тем глубже его феноменология изучается научно, но не следует забывать, что мотивы политического, социального и административного свойства влияют на соответствующие оценки и классификации. В частности, в нашей стране роль и значение психологии, педагогики и клиники в оценке умственной слабости сильно зависели от позиции властей и политических режимов. Так, констатируя, что «торжество демократического принципа выдвигает вопрос образования на первый план среди принципов государственного устройства», реформаторы XIX века в России отмечали, что «у нас, где дело народного просвещения находилось в руках церкви, к нему относились подозрительно, как причине шатания веры. По выражению регламента духовной коллегии, «свободная мысль воню безбожия издает из себя»». Во всяком случае, к концу XIX века число неграмотных призывников на военную службу в России составляло 69 %, а во Франции – 4 %. И это несмотря на то, что после отмены крепостного права среди принципов народного образования (бесплатность, доступность, обязательность) третьему отдавали явное предпочтение и даже устанавливали своеобразную «школьную повинность» для крестьянских детей, которых родители отвлекали для домашних работ.

При советской власти в оценке отклонений умственного развития был сделан крен в сторону олигофрении, чему тоже были причины непсихологического свойства. Поначалу заботы об «умственно отсталых и морально дефективных» (по терминологии 20-х годов XX века) были возложены на Наркомат социального обеспечения в сотрудничестве с наркоматами просвещения и здравоохранения, но вскоре обнаружилось, что в столь сложном деле молодое государство еще не разбирается. Сферу социального обеспечения пришлось отдать политическому управлению, включившемуся в решение вопроса о государственном попечении подрастающего поколения, а у просвещения отобрать педологию в связи с разгулом педагогической дискриминации в отношении малоодаренных и плохо воспитанных детей. Медицина с ее традициями, неподвластными конъюнктуре текущей истории, казалась более надежной. Врача сделали ответственным за «медико-педагогическую» диагностику в комплектовании учреждений дефектологической ориентации. Естественно, процент олигофрении начал расти в статистике вариантов умственной отсталости, чему способствовал фактор административной зависимости врача от системы здравоохранения. Дело в том, что участковый врач обязан был иметь на учете определенное количество пациентов (норматив в те годы составлял около 600–700 человек). Для врача, обслуживающего взрослое население, ничего не стоило увеличить число вдвое, так как наркологией тоже занималась психиатрия. Но детский психоневролог попал в сложное положение. Дети психически болеют редко, и набрать их количество в соответствии с нормативом на своем участке невозможно. Нужно было либо увеличивать территорию обслуживания до неимоверных размеров, либо искать пациентов на стороне. В поисках рационального выхода из положения врачи взяли на диспансерный учет воспитанников вспомогательных школ. А дальше начал работать принцип любой формализованной системы – количество объектов стали подгонять под контрольные цифры. Постепенно общество и государство перестали принимать медико-педагогическую диагностику всерьез. Вечерние школы доучивали выпускников вспомогательных школ без особых проблем. Олигофренов стали даже призывать на военную службу. Потребовалось более полувека, пока ситуация не исчерпала себя социально, морально, политически и административно. Преодолев отчаянное сопротивление врачей, ни за что не желающих упускать диагностику умственной отсталости из своих рук, государство передало ответственность психологам (комиссия нынче называется психолого-медико-педагогической), понимая, что клинический подход не обеспечивает успеха социальной реабилитации в целом и должен занять свое скромное место в проблеме, решение которой гораздо больше зависит от правильной организации реабилитационного дела. Но и сегодня процесс размежевания сфер компетенции между смежниками и партнерами еще не завершен. Привычка мыслить и оперировать симптомами, а не критериями адаптации, сформировала ментальность, нацеленную на дефект, а не на сильные стороны психики, опираясь на которые можно преодолеть имеющиеся недостатки. С этим приходится считаться.

Но в любом случае примитивный склад ума влияет на мироощущение в целом.

Страх – постоянный спутник умственно отсталого человека. Как сформулировал В. Рожнов в главе «Психическая травма» своего руководства по психотерапии, «стресс от неопределенности и стресс от неупорядоченности», когда тягостная неуверенность, создаваемая «этим новым», которое «не вписывается в рамки знакомых форм поведения, может выступать как своеобразный травмирующий психологический фактор… У некоторых в быту, в повседневном режиме, в конкретной окружающей обстановке, а у других – в области идеологии, мировоззрения, этических норм, личностных индивидуальных отношений». С учетом советской лексики сказанное можно интерпретировать как установку на страхи, порождаемые необычной ситуацией (внешние, информационные) и опасением когнитивного диссонанса, когда новое противоречит ценностно-ролевому в личности, из-за чего к тому, что человек не верит среде, присоединяется неуверенность в самом себе.