«…И я увидел другого зверя», или два года в Кремле

Странно Вы повели себя в этой ситуации. По элементарной логике, знаменосец и автор идеи вроде бы должен отстаивать своих сподвижников. Вы же как-то незаметно ушли в сторону, оставив их в качестве мишеней для измываний «прорабам перестройки».

Может быть, именно тогда родилось что-то похожее на сомнение в Вашей искренности? Но в те времена моя вера была еще настолько избирательной, что я мог сомневаться в ком и в чем угодно, кроме Вас.

Это уже потом… А до того… до того я Вам, как и многие другие, верил безраздельно. Тем более, что Вы приняли участие и в моей судьбе, которая одно время висела на волоске.

…Мои взаимоотношения с властями на Украине складывались по-разному.

Как и многие другие, попав в крестовину особого внимания в 60-е, я с тех пор то выныривал, то скатывался вниз, вплоть до неоднократного снятия с работы. А одно время после голосования против исключения известного во всем мире правозащитника Ивана Дзюбы из Союза писателей – я «загремел» так, что почти два года был «на творческих сухарях», само собой – без права печатания и выезда.

… Давно намекали посвященные, что на меня упорно «капают» Щербицкому, или «ВВ», как его именовали. Причем, не только письменно («националист» или, по крайней мере, «национал-коммунист»), но и устно, доверительно, чуть ли не в семейном кругу. Если первые доносы еще можно было как-то попридержать (а честных людей и в ЦК было немало), то доверительные, сказанные на ушко, доходили к адресату. Но я надеялся: ВВ, как человек опытный, рассудительный разберется, что к чему.

Вскоре мне как-то под вечер позвонил старый друг и полунамеками предложил «пройтись». Рассказал следующее. На Политбюро, помимо других дел, рассматривался регламент и предполагаемые выступающие то ли на предстоящей сессии Верховного Совета, то ли на партийном пленуме. Все шло как обычно. Но тут среди предполагаемых ораторов кто-то назвал мою фамилию. И вдруг, всегда сдержанный и осторожный в выражениях, ВВ буквально взорвался. Он кричал: я же говорил, что этому человеку (т. е. мне) нельзя давать слова. Вы что – не слышали, что он болтает?! И не только здесь, но и (сиречь в Москве). Мне же говорил (он назвал фамилию одного из моих коллег), мне же говорил имярек, что Олейник серьезно свихнут на нацпочве! При этом многозначительно повертел перстом у виска.

Ошарашенные участники того заседания буквально съежились. Моего старого друга особенно встревожило то, что сей «диагноз» был выдан Щербицким не в узком кругу членов ПБ, а в присутствии заведующих отделами.

На сей раз даже мне, тертому, стало не по себе, я вполне осознавал, что фраза насчет свихнутости, брошенная возможно сгоряча, для особо рьяных прихлебателей, могла послужить прямым указанием со всеми вытекающими… Какая-то машина «касается» бортом… «Скорая». Соответствующий укол… А дальше Вы уже сами знаете. И не исключено – навсегда.

На второй день я был в Москве: в этой ситуации промедление и вправду смерти подобно. Думаю, что окружение Щербицкого не ожидало от меня такой прыти. Но больше всего их шокировало и ввело в уныние то обстоятельство, что я сумел в тот же день передать письмо с изложением «истории вопроса». Я ни на кого не «капал», а просто сообщил «диагноз», поставленный мне Вашим сподвижником. И оставил за собой право подать в суд на ВВ.

Вы отреагировали сразу же, наивно спросив через своего помощника, что, мол, предпринять? Я ответил: а ничего, просто ставлю Вас в известность о происшедшем, дабы упредить возможную фальшивку из Киева. И не ошибся: утечка информации была настолько мгновенной, что уже на следующий день, по прибытии в Киев, я это почувствовал. Меня буквально обхаживали и чуть ли не заискивали передо мной люди из окружения ВВ.

Видимо, это обстоятельство, так сказать в форме компенсации за моральный ущерб, в какой-то мере содействовало и тому, что среди других я попал в число соискателей депутатского мандата от КПСС. То есть, в «красную сотню», как изволила заметить не по-женски развязная Старовойтова, которая почему-то самозванно присвоила себе право выступать сразу от имени нескольких народов и партий.

Хотя и мне было не совсем ясно, зачем создавалась эта сотня? Неужели Вы боялись «пролететь» на выборах по нормальному округу? Да ведь тогда еще «руководящая» была настолько сильна, что избрание обеспечивалось на все сто с лишком процентов!

Говорю это не задним числом, подлаживаясь под нынешнюю конъюнктуру: еще в период избирательной кампании на вопросы, как отношусь к сей модели, я оценивал ее однозначно негативно, что можно легко проверить. Это обстоятельство тоже вызывало какую-то зазубринку касательно Вас. Но я еще настолько был очарован вашей приверженностью демократии, что, повторяю, мог усомниться в любом, кроме Вас. Да еще после упомянутого инцидента…

Тем временем демократия разворачивалась вовсю. Воочию начали проявляться и некоторые странности ее. Сначала думалось, что они объясняются то ли нашей юридической неграмотностью, то ли Вашей забывчивостью, или, скорее, покладистостью перед нажимными действиями волевых натур из числа лидеров новой волны.

Я, к примеру, так до сих пор и не уразумел «Закона о выборах». Вроде бы в истоках его был заложен принцип однократности: проигравший в одном округе уже не имел права баллотироваться в любом другом. Да и избирателям в качестве кандидатов рекомендовалось ориентироваться на людей, знаемых ими не понаслышке, работающих с ними, а не на варягов.

Изрядная путаница произошла и со средствами на избирательную кампанию. Вроде бы все взыскующие должны иметь равные условия. Но на поверку оказалось, что это далеко не так. «Партократы», нередко используя свое служебное положение, по командно-административной привычке привлекали средства подчиненных им городов и весей.

Не лучше выглядели и их оппоненты из лагеря радикалов. По нескольку раз проваливаясь в разных регионах, они устремлялись со своими командами в очередной округ и, используя непросвещенность избирателей, силовой прессинг вплоть до угроз, а то и прямые подкупы, пробивали своих.

К слову, эти командос щедро оплачивались и рублями, и неизвестно откуда взявшейся инвалютой.

В этом шаблоне правового и морального нигилизма весьма странную – опять же! – позицию заняли Вы, Михаил Сергеевич. В очередной раз – сбоку, во всем своем величии демократа, «не замечая» Вами же осуждавшихся нарушений элементарных, общепринятых норм. «Дошло уже до того, товарищи…» – сокрушались Вы в очередной раз и… забывали.

Вы-то «забывали», или делали вид, что запамятовывали. Но многие запоминали. Отдельные всплески недовольства Вашей уступчивостью медленно, но верно перерастали в ропот, на первых порах – глухой.

Словом – воленс-ноленс – но Вы как главный архитектор, и А. Н. Яковлев как главный теоретик «перестройки» настолько запутали предвыборную кампанию, что в депутаты не мог попасть лишь тот, кто этого не очень хотел. Зато каждый из новой волны, поставивший своей целью заиметь мандат избранника, получил его.

Демократия демократией, но есть ведь общепринятые, элементарные морально-этические критерии, по которым определяются показания или противопоказания иметь статус народного избранника. Ибо есть и такие чисто личностные качества, приобретенные или врожденные, которые в более или менее цивилизованном обществе являются непреодолимой преградой на пути к властным структурам.

Неужели Вам и Вашим многочисленным службам не был известен постнулевой моральный облик некоторых особей, остервенело рвавшихся на Олимп? Тогда я еще сомневался. Ныне – уже не сомневаюсь: Вам все было известно.

… Но вот состоялись выборы. Собрался I съезд народных депутатов СССР. Следовательно, представилась возможность в пределах кремлевского зала изучить весь срез нашего многонационального общества буквально за какие-то дни: мы ведь привыкли считать, что депутаты, как зеркало, отражают реальное состояние всех слоев и прослоек нашего народа.

Однако уже первые несколько дней резко поколебали этот стереотип. Ибо, если предположить, что состав новоизбранного депутатского корпуса отражал действительность, то в таком случае весьма заметная часть нашего общества страдает, мягко говоря… психической неуравновешенностью. Но сие даже и в горячечном бреду невозможно представить! Следовательно, депутатский состав ни в коей мере не отражал состояние общества на 1989-й год, а коли уж и был зеркалом, то весьма искривленным.

Как-то, после тяжелейшего, истеричного заседания Верховного Совета, Анатолий Иванович Лукьянов, смахивая щедрый пот с чела, сокрушенно покачал головой и полушепотом бросил: «Несчастные люди! Медики доверительно сообщили, что среди депутатов, как бы сказать помягче, многовато людей с неустойчивой нервной системой. Но что поделаешь?! Несчастные люди…»

Американцы, хорошо осведомленные по части нашего депутатского корпуса, беспечно похохатывали: «Да бросьте вы сокрушаться! У нас подобных личностей не меньше, если не больше. Правда, с той существенной разницей, что в Америке они занимают свою определенную, нижнюю нишу. У вас же они почему-то оказались на верхних этажах».

Сначала и я склонился к этому расплывчатому «почему-то», и не менее пассивному «оказались». Но со временем все больше убеждался в том, что не все здесь случайно. Кому-то именно такой состав депутатского легиона был крайне необходим для далеко идущих целей.

Но это уже погодя, и не я один пришел к подобному заключению.

А тогда, да и гораздо позже, я еще наивно списывал вину на всех, кроме Вас.

Ныне мне до боли стыдно за свои наивные возгласы: «Неужели нельзя было предположить?!» Скорее даже не стыдно, а обидно, что я так долго не верил своей интуиции.

Ибо… верил Вам. Верил, даже когда в так называемой «Воскресной моральной проповеди» на ЦТ в конце декабря 1989 года растерянно обвинял чуть ли не всех (и себя тоже!) в том, что «за последние десятилетия не раз менялись стратегические направления», что повсеместно «нарастают прагматизм, карьеризм, жестокость, раздраженность, жадность»… и когда в той же самой проповеди «размышлял» о самой вере: «В чем смысл этого феномена? Может, это – чувства? Но ведь чувства изменчивы. Может, это состояние души? Но и оно меняется под влиянием тех или иных чувств. Скорее, это все-таки некая норма, принятая всеми: обществом, человеческой общностью в целом и лично каждым. Стремление определить нечто как святыню, которая не подлежит размыванию».

Если вера завизирована совестью – она истинна. Вот так говорилось и думалось. Если с позиций сегодняшних моих и общих познаний проанализировать эти слова, то можно заметить, как подсознательно сам себя и сограждан своих успокаивал, что моя вера в одну из тогдашних «святынь» истинна и непоколебима, однако…

Глубоко ошибаются те, кто в крайнем раздражении обвиняет Вас в предательстве всех без разбора. Да, Вы подставили несколько своих «команд» и самых, казалось бы, ближайших соратников. Но почему-то всякий раз сия горькая чаша обходила нескольких человек, неуязвимыми, переходивших из одной, заложенной вами, в очередную, намеченную к закланию, команду. Александр Яковлев. Вадим Бакатин, Евгений Примаков, Гавриил Попов, Георгий Арбатов, Анатолий Собчак, Юрий Афанасьев и еще несколько их собратьев помельче, – эта связка оставалась нетронутой при всех микропереворотах и перетрясках «кадров».

Главная ошибка Ваших самых яростных изобличителей состояла в том, что они в благородном гневе не замечали «домашних заготовок» и принимали за чистую монету Ваши схватки на миру с упомянутыми выше непотопляемыми. Они (и я вместе с ними) даже не предполагали, что уколы, наносимые Вам теми же Яковлевым, Поповым, Собчаком или Афанасьевым, – всего лишь розыгрыш для профанов. И даже искренне защищали Вас от их наскоков.

Как-то А. Н. Яковлев, расслабившись после карнавального «путча», назвал своих и Ваших противников «шпаной».

Оставляю приоритет на сей понятийный аппарат за академиком. Но совершенно очевидно, что как раз Вам-то и нужны были «несчастные люди» на парламентском уровне, самая настоящая парламентская «чернь». Нет, не в том, оскорбительном социальном понимании, не с тем презрительным ярлыком «Чернь» в том духовно-нравственном смысле, как писал об этом русский мудрец Иван Ильин в «Аксиомах власти»:

«Люди становятся чернью тогда, когда они берутся за государственное дело, движимые не политическим правосознанием, но частною корыстью… Чернь не знает общего интереса и не чувствует солидарности… Она совершенно лишена сознания государственного единства и воли к политическому единению…» (См. «Новое время», № 10, 1990, с. 41).

Но именно «чернь», как известно, ради своих выгод, своей корысти умело выискивает себе опекунов, добровольно принимает послушание перед ними, впрочем, если нужно, успешно маскируя его («чернь на выдумки хитра…»).

… Итак, собрался Съезд народных депутатов, впервые – как это назойливо подчеркивалось – «избранных демократически».

Интересное это было и глубоко поучительное действо! И зрелище.

Несколько дней как писатель я буквально утопал в роскоши познания, изучая лица, повадки, систему жестов, игру эмоций, амбиций, наигранных истерик, заранее подготовленных экспромтов, демонстрацию «смелости» мыслей, своеобразный викторианский речевой стиль, граничащий с полублатным арго; навязчивую пренебрежительность в одежде – вплоть до маек с визиткой" Мальборо"; раскованность в общении с президиумом и даже с Самим, переходящую в рискованную фамильярность: иные депутаты, переваливаясь через стол президиума – разрезом пиджака к залу, – для равновесия игриво отбрасывали ногу.

Упаси Бог, сие не касается большинства нормальных депутатов, которые опасливо посматривали на упомянутое выше агрессивное меньшинство. Эти (заимствую из излюбленного блока радикалов – «эта страна»), так вот эти с первых минут работы съезда сразу же определились в ловко сбитую связку. Чувствовалось, что они заранее прошли соответствующий треннинг: сразу же оккупировали трибуну и микрофоны и, пользуясь неопытностью большинства, «повели» съезд.

… Не знаю почему, но первым мое внимание привлек Анатолий Собчак. Броский, в элегантно сшитом костюме, выше среднего роста, без излишних «соцнакоплений», он чувствовал себя хозяином положения. Аттестованный как «известнейший юрист», он перманентно маячил у микрофонов, подправляя и регламент, и самого Председателя, не говоря уже о коллегах, по адресу которых отпускал колкие реплики.

Острый на слово, с хорошей реакцией, с иронической улыбкой, еле скрывающей пренебрежительное высокомерие к сирым, он поначалу многих буквально очаровал.

Мне всегда импонировала – и в друзьях, и в противниках – этакая раскованность и, простите, подкупающая нахрапистость, когда и знаешь, что человек врет в глаза, но настолько искренне, с такой веселой самоуверенностью, что вызывает… симпатию.

Думаю не открою особых «творческих секретов», когда скажу, что в писательском арсенале заложены своеобразные «кассеты» со стереотипами определенных, хорошо изученных им типажей. И если в поле внимания оказывается новая, незаурядная личность, он подсознательно подыскивает из своего запасника схожий с «новобранцем» по психо-антропным характеристикам тип, по которому, уже изученному, пытается предугадать или рассчитать, что можно ожидать и от новенького.

Наблюдая за Анатолием Собчаком, я все больше натыкался в своем запаснике на известный образец, который с легкой руки моего гениального земляка триумфально шествует по всему миру.

Вот он в очередной раз, юрко обходя коллег, решительно продвигается к микрофону. Следует очередная филлиппика – то ли по адресу выступившего перед ним, то ли по поводу президиума. Учинив эскападу, он так же уверенно возвращается на свое место, лукаво подмигивая себе: а ну, мол, как ты, дорогой коллега, будешь отмываться?