Адаптер

– За нее и ее детей.

– Сделай это, сделай так, как велит твое сердце, – одобрительно кивнул патриарх. – Она взяла серьезный грех на душу. Закон слаб, искупление слишком легко и бессмысленно. Ты же внес за нее залог, верно?

– Вы все знаете, – улыбнулся Беджан. Он по очереди растопил концы свечей и бережно поставил их, на короткое мгновение залюбовавшись ими. Легкий ветерок раздул крохотное пламя, дешевая уловка для верующих, чтобы они ощутили значимость действия. – Вот только грех этот мой, и мне за него отвечать.

– Твоя любовь способна искупить ее грех, но она доведет тебя до ада. Знаешь ли ты об этом?

– Да, знаю. Я все знаю, – Беджан, не отрываясь, смотрел на пламя свечей, если бы он взглянул на патриарха, то увидел бы, что голограмма смотрит туда же, не мигая и не дыша. – Я хочу, чтобы она стала свободной.

– Но ее свобода будет стоить многих жизней. Понимаешь ли ты это, готов ли ты взять их на себя?

– Нет, не готов. К этому нельзя быть готовым. Нет большей лжи, чем забота обо всех.

– Ты прав, и ты ответишь за свои грехи, а они за свои. Мы все ответим за все. Ты видишь меня, как и те, кто пожелает видеть. Таких немного, и их становится с каждым годом все меньше. Как ты думаешь, где я и кто я?

– Могу ли я отвечать честно? Мой ответ не способен вместиться в утвержденные законом каноны, – Беджан побледнел, не понимая, почему вдруг стал откровенничать с этой шпионской программой.

– Ты можешь говорить честно, не боясь, что сказанное тобой дополнит твое дело. Многие не знают, но реформация церкви по-настоящему завершила создание тайны исповеди. Думаю, тебе знакомо понятие кольцевой записи и логический разрыв кольца? Вижу, что ты знаешь об этом. Остается понять для себя, веришь ли ты себе, боишься ли ты себя.

– Не знаю, – честно ответил Беджан. – Я могу и так сказать, без страха или раздумий. Я об этом много думал и знаю, что вас после смерти воссоздали, внедрили ваше цифровое Я в это здание, где вы существуете вот уже много десятков лет.

– И откуда я не могу выйти или просто исчезнуть, – кивнул патриарх. На его морщинистом лице появилась улыбка радости, что его понимают.

– Наверное, раньше бы это назвали Чистилищем, но, по-моему, это настоящий Ад.

– Ты прав, и ты первый, кто это понял. Я вижу твой путь, как ты из третьего круга поднялся до самого верха. Ты потерял свою семью, твой род уничтожен. Ты сам выбрал путь оскопления и отрезал будущее от себя. Твоя воля, ведущая к выбранной цели, приведет тебя в Ад, и он настанет еще при жизни.

– Я знаю, и я не готов к этому. Но я не отступлю.

– Пока это лишь обещание самому себе. Не клянись именем Бога, будь честен перед собой, и тогда будешь честен перед Богом. Твоя ненависть даст тебе сил, а твоя любовь спасет тебя.

Патриарх склонил голову и исчез. Это произошло в тот момент, когда в храм вошли полицейские. Они быстро перекрестились и направились к Беджану. Он следил за ними периферическим зрением, не сводя глаз с пламени свечей, видя в подрагивающем огне Мару и ее детей, мальчика и девочку, двух чудесных малышей, так похожих на нее, но никогда не видевших мамы. Едкая горечь разлилась по его сердцу, отчего перехватило дыхание, и он глухо вздохнул, отгоняя от себя слезы. Мара не знала ничего о своих детях, чистая и невинная, лишь донор в подлой игре.

Полицейские склонились в почтительном поклоне, выполнив нужный ритуал перед высоким лицом. Когда-то давно так кланялись вельможам в древних странах, и глубина поклона зависела от статуса, перед императором положено было падать ниц, прямо в грязь.

– Нам поручено сопроводить вас до дома Правительства. Простите, что помешали вам, но у нас приказ, – почтительно, не тихо и негромко произнес полицейский с тремя полосками на погонах. Беджан никак не мог запомнить их звания, просто считая полоски и деля их по цветам, чтобы обращаться к нужному чину, не оскорбить его разговором с подчиненным.

– Я уже закончил. Идемте, я готов, – спокойно сказал Беджан. Хотелось проверить свой рейтинг, не обманул ли его патриарх, но этого не следовало делать прямо сейчас, не при них. Он все узнает, когда начнется заседание, и система выдаст всю информацию на терминал. Падение рейтинга не хуже, чем рост, ведь он мог стать выше министра. По его лицу пробежала незаметная тень усмешки, на вид он оставался бледным и напряженным, как и положено было скорбящему.

7. Череп

Белая кость, абсолютный все отражающий цвет, обратная сторона ночи. Нет ни запаха, ни вкуса, ни оттенков, только кривое пулевое отверстие возвращало в несовершенную действительность. Пуля вошла под неправильным углом, нарушив симметрию и расколов гармонию на жесткие части. Если ударить по нему ложкой, то он запоет, зазвенит, но глухо, напоминая голос хозяина, безнадежно сросшегося с молчаливым питомцем.

Лиз, не моргая, смотрела на череп, положив голову на ладони. Иногда ее глаза закрывались, и она проваливалась в короткие сны, после которых она долго не могла придти в себя, понять, где она и кто, заставить себя подняться со стола и размять затекшие руки. Поясница превратилась во что-то инородное, вделанное в нее неумелой рукой. Как бы она не садилась, не двигалась, вся нижняя часть мешалась, и Лиз ложилась на стол, чтобы смотреть в мертвые глазницы, угадывать слова в раскрытой хищной пасти, потерявшей несколько мощных зубов. Удав был стар, как и его хозяин, и в черепе Лиз видела отца. Нет, она не могла вспомнить лицо отца, как не могла вспомнить лица брата и матери. Она помнила, что в каждом из них она видела отца, его звериный оскал, резкость черт, придававших весомости, пугавших других. Страх – вот основная его черта. И это был не только страх, который он вселял в ума и души, но в первую очередь это был его страх, заставлявший бить первым, не слушать и не желать понимать никого, кроме себя, кроме своего страха.

Его черты были и в ней. Лиз вставала и подходила к зеркалу. Вот он, тот же оскал, когда она думает о семье, о клинике. Она пыталась повторить, показать зубы, чтобы глаза налились холодной ненавистью, и не могла, растворяясь в смехе. Она смеялась над собой, смеялась над ними, если бы она знала мир, то смеялась бы и над ним. Лиз вдруг поняла, что ничего не знает, кроме отцовского дома, дороги до клиники, натянутости вежливых улыбок, загородных резиденций для лиц первого круга, обнесенных двенадцатиметровыми заборами с вышками, клирингового центра, где она должна была работать. Мысль о работе или миссии, как называл это отец, вводила Лиз в острое болезненное состояние, переходящее в приступ паники и удушья. Она уже слишком много знала о себе, и что-то в ней противилось этому знанию, сопротивлялось, угрожало. Глядя на череп удава, раздавившего отца, как собаку, она находила в себе осколки памяти, коловшие в самое сердце – она уже знала это раньше, она все знала и забыла. Или ее заставили забыть?

Лиз села за стол и уставилась на череп. Перед ним лежала короткая записка от Беджана, он и раньше писал ей такие записки, она вспомнила, где они хранятся в их доме. Лиз улыбнулась сама себе, уверенная, что никто не сможет их там найти, кроме Беджана. Она взяла записку и перечитала несколько раз. Беджан писал красивым мелким почерком, коротко и без эмоций. И все же в наклоне букв, в порядке слов и цвете бумаги Лиз чувствовала его волнение. Она боялась признаться себе, отгоняла от себя эти чувства, вспоминая и заново обретая непонятную близость к этому человеку, которого она совсем не знает. Или не помнит? Одно Лиз знала точно – он любит ее, она вспомнила об этом, когда получила письмо и череп. Никто больше ничего не писал ей, не сообщал о смерти отца. Первым и единственным, до письма Беджана, был робот-следователь, принесший свои соболезнования и предложивший помощь, доступ к препаратам. Но Лиз ничего не почувствовала, узнав о смерти отца. Даже радости не было, только одна сплошная пустота. Ей было все равно, и, наверное, отец этого и боялся в ней, зная, что Лиз все равно: жив он или мертв.

«Дорогая Мара,

Вот уже шестнадцать дней я не видел тебя, не слушал твоего молчаливого разговора. Я должен сообщить тебе о смерти Ата. Поплачь о нем, отбросив все из своего сердца, оставив его чистым. Я знаю, что внутри тебя, и оно как солнце всегда озаряло мою жизнь. Никто не заслужил такой жестокой и мучительной смерти, но каждый из нас сам шьет себе саван и готовит костер с самого рождения.

Церемонию мы проведем без тебя. Эмир и твоя мать слишком убиты горем, так что позволь мне отдать последние почести Ата. Наш дом осиротел, и он останется пустым навсегда, пока ты не вернешься.

Ты знаешь, чей это череп. Ты знаешь, как он долго ждал своего часа. Ата сам решил свою судьбу, ты же знаешь, что он никому не доверял кормление своего удава. Мы все ждем своего часа. Я знаю, что ты уже поняла, почувствовала в себе то, что ты должна сделать. Не печалься о том, что ты не помнишь, что чувствуешь что-то и боишься этого – никогда не печалься о том, что ты сделала, лучше реши, что ты будешь делать. Я поддержу любое твое решение, можешь быть в этом уверена.

Череп твой. Реши, пойми, что не завершено. Отпусти их, выпусти из себя.

Навсегда твой Беджан. И в жизни, и в смерти я буду рядом».

Беззвучно Лиз прошептала: «Никто не заслужил такой». Она посмотрела на череп и улыбнулась, покачав головой. «Заслужил, а он заслужил!» – рассмеялась она и сложила из письма Беджана голубую розу. Розочка получилась крохотная, она легко затеряется в ее бумажном букете. Этот букет она собирала, складывала из клочков настоящей бумаги, которые удавалось найти в кабинете отца или в мусорном ведре. На каждом кусочке разноцветной бумаги она писала свою самую тайную мысль, то, что нельзя было даже подумать, складывала крохотный цветок и приклеивала к картине. Врачи одобряли ручной труд, и Лиз никто не дергал, не мешал и не отбирал обрывки бумаги. Позже она добавляла в свою картину письма Беджана. Скорее всего, он знал это. Лиз вспомнила, как ее муж, заходя к ней в комнату, долго улыбаясь, смотрел на бумажный букет и никогда ничего не спрашивал.

Лиз вспомнила Беджана. Тот образ холодной тени, с которым она жила в последние месяцы, проходя курс реабилитации, вспыхнул, и она увидела красивого человека. Она увидела его глаза, неизменно смотревшие в ее глаза, он никогда не отворачивался, как брат или отец, не хмурился, не искажал лицо в недовольной злобной гримасе. У него были черные умные глаза, и Лиз казалось, что глядя на нее, они вспыхивали, искрили неподдельным интересом. Они поженились давно, ей исполнилось восемнадцать, ему двадцать четыре. Их брак был рассчитан, определен заранее, и даже отец не решал это, он лишь исполнял. Лиз не до конца понимала, почему так произошло, но чем больше она узнавала о себе, тем меньше у нее было сомнений, что иначе и быть не могло. И ей повезло, очень повезло. Беджан не бил ее, не насиловал, он даже никогда не прикасался к ней, сразу поняв, что Лиз не хочет этого.

Лиз знала, чего хотят мужчины, и что она должна делать в браке. Если бы Беджан захотел, она бы позволила ему, сделала бы все, как учили, но что принесет мужчине близость с покорной куклой, пускай и живой, и теплой, но бесчувственной. Они никогда не обсуждали это, и их брак не требовал продолжения рода. Находясь здесь, Лиз узнала, что у них был особый вид брака, который скорее стоило назвать опекунством. Беджан точно знал это, и Лиз чувствовала, что ему претит сама мысль о половой связи опекуна с подопечным. Лиз это не расстраивало, она никогда не испытывала полового влечения. Организм жил своей жизнью, исполняя положенное, поэтому раз в месяц, когда укажет ее датчик, встроенный в артерию левого бедра, она ходила в клинику и сдавала яйцеклетку для заморозки. Что с ней потом делали, она не знала, но было интересно. Один раз она спросила об этом отца, за что он в третий раз избил ее. Он бил долго, вгрызаясь каменными кулаками в живот и грудь, пока Лиз не провалилась в спасительный обморок. Тогда еще не было Беджана, после замужества отец не позволял себе трогать ее. Лиз верила, что отец боялся Беджана. Она видела, что ее муж, на вид маленький и нежный, на самом деле физически и морально сильнее отца и брата, который открыто боялся и отца, и Беджана, боялся и ненавидел.

Лиз кивнула черепу и усмехнулась. Чтобы они не делали с ее генетическим материалом, она пропустила очередную сдачу. Это не было больно или унизительно, Лиз не могла подобрать слова, чтобы определить то чувство пустоты, замешанной со злостью и отчаяньем, которое накрывало ее после входа в стерильный бледно-голубой кабинет. Гинеколог, такой же бесполый, лишенный гендера человек, доброжелательно улыбался ей. Он делал все быстро, осматривал вежливо, рассказывая смешные истории или новости, и Лиз смеялась вместе с ним. Благодаря ему что-то втискивалось в эту злую пустоту, и ей было не так тяжело, а через несколько дней она обо всем забывала. Пускай медработник был и бесполый, такой же, как и остальные отекший и бесформенный, добрый и вежливый, но не робот, Лиз знала, что он родился мужчиной. Она боялась спросить, жалеет ли он об этом, пока несколько лет назад он, сделав все быстрее, чем обычно, не показал ей фотографии своих детей, учившихся в университетах второго круга. И она поняла, что он не жалеет. Она увидела это в его счастливых глазах, в крупных слезах, которые он не успел стереть с лица. Если бы она заявила об этом, он мог бы потерять работу, Лиз знала о правилах и штрафах, ей об этом рассказывал Беджан, приоткрывая занавес реального мира, ненадолго, так, чтобы несильно испугать ее.

Принесли обед, а вместе с ним плотный пакет из плетенного пластика и тяжелый молоток с деревянной ручкой. Лиз видела такие только в музее, и в этом архаичном здании нашлось такое оружие. Раньше его называли инструментом, но Лиз, взяв в левую руку молоток и ощутив его тяжелую мощь, поняла, какое это страшное оружие. Она оставит его себе, как напоминание о добровольном заточении здесь.

Справившись с обедом, она заказывала двойное второе и два десерта, Лиз убрала со стола. Поднос с тарелками она вынесла за дверь, поставив у стены. Вернувшись, она некоторое время вертела череп в руках, трогала пальцем пулевое отверстие, обломанные зубы, и улыбалась. Положив череп в пакет и крепко завязав, Лиз прошлась по комнате, выстукивая левой ногой пол. Ей понравился кусок пола у окна. Здесь не было плитки, не то забыли положить, не то ремонтировали и не доделали. Она положила на этот кусочек бетона пакет с черепом, прицелилась, и одним точным и сильным движением расколола его молотком. Лиз отпрыгнула назад, не ожидая от себя такой силы и решимости. Глухой каркающий смех вырвался из сжатых губ, тень безжалостной игривой улыбки скользнула по лицу. Присев на корточки, она методично, не растрачивая сил зря, словно она это делала не в первый раз, дробила осколки черепа в пыль.

8. Допрос №2

Кот появился внезапно из облака белого дыма. Лиз рассмеялась, наблюдая за недовольной мордой виртуального следователя, чихавшего и ворчавшего. Начало было положено хорошее, Лиз расслабилась и была готова к разговору. Зеленый глаз кота одобрительно подмигнул, в остальном кот был сама серьезность. Он деловито раскладывал письменный набор, приглаживал чуть скрученные листы нежно-голубой бумаги, покашливая и морщась от белого дыма, все еще висевшего в воздухе. Лиз показалось, что откуда-то потянуло жженой бумагой, запах неизвестный большинству жителей первого круга. Не все мысли и вопросы, которые Лиз доверяла клочкам бумаги, становились крохотными цветами или листиками. В ее комнате был небольшой алтарь, так назвал его Беджан, увидев в первый раз, когда она впустила его к себе. Она так боялась, что он захочет получить положенное, и сильно удивилась и обрадовалась, когда Беджан ни словом, ни жестом или взглядом не посмел намекнуть ей об этом.

Алтарь она сделала сама из толстой глиняной миски, которую она поставила на подоконник. Позже Беджан принесет для нее выкованную из черной стали подставку в виде ветвей, сплетающихся в странную и немного жуткую фигуру, образуя круг на самом верху, куда как влитая вошла ее чаша. Жгла она редко, когда все спали, выкрутив вытяжной вентилятор до максимума, чтобы датчики дыма не сработали. Пламя завораживало ее, как оно вгрызалось в нежную плоть обрывка, как оно пожирало навсегда ее мысли, страхи и вопросы, на которые никто не смог бы ответить.

Кот внимательно посмотрел на Лиз и поправил стопку листов. Вытащив один из середины, он водрузил на стопку пресс-папье и придирчиво стал рассматривать гусиное перо. Было ли оно на самом деле гусиным или срисовано с другой птицы, Лиз так и не поняла, потратив один день на справочники и энциклопедии о животных. Она запуталась, все перья перемешались в голове, поэтому она называла его гусиным – пришло первым в голову и никак не хотело оттуда уходить. Она долго размышляла о том, где могла слышать это выражение или видеть такое перо, и не могла вспомнить. Сначала Лиз решила, что во всем виноват блок в ее голове, мешавший не только думать, но и пытаться вспомнить. И неважно что, голова болела от любых воспоминаний о школе, о прочитанных книгах или любимых деревьях. В какой-то момент Лиз ощутила, что ничего в себя не вмещает, что в ней ничего нет – сплошная и вязкая пустота, которую она с настойчивостью глупого ребенка пытается растревожить грязной палкой. Все говорило в ней, советовало, шептало и требовало от нее забыть, перестать мучить себя, забыться в блаженном неведенье, таком сладком и манящим, обещающим земной рай. В краткой справке, подготовленной котом, Лиз ассоциировала программу и следственных роботов с черным котом, было указание на «эффект сладостности забвения». Это была встроенная в нее защита психики и тела от информации. Больше ничего не было, одна строка и скупое слово «информация», не дающее ничего, кроме разочарования.

Она оглядела свою пижаму, выданную горничной, с удовольствием отметив, что она точно в тон с бумагой, на которой кот красивым почерком выводит безликие слова и предложения, складывающиеся в безразличный текст бюрократического формуляра.

– Вы хорошо справляетесь. Я предполагал, что будет хуже. Простите, но робот не умеет делать хороших комплиментов, – кот улыбнулся и слегка склонил голову, игриво щекоча себе за ухом.

Лиз протянула к нему руки, желая потрогать и, если разрешит, погладить. Руки застыли на столе, поняв раньше нее, что голограмму трогать не получится, и лучше не разрушать искусственный, но такой живой образ. Она довольно улыбнулась, напечатав в чат: «Спасибо. Вы тоже ничего выглядите. И все же вам нужно больше отдыхать. Не высыпаетесь?»

– Ах, да! – шумно вздохнул кот. – Работа не ждет, не дает отдохнуть.

Лиз кивнула, ее щеки слегка покраснели от удовольствия. Попросившись на второй допрос, она очень волновалась, хотела даже отказаться, а сейчас не понимала, что ее так страшило. На самом деле выглядела она ужасно. Борьба с собой не далась легко, сделав лицо мертвеца с черными кругами под глазами и опухшими веками. Несколько дней назад она с трудом открывала глаза, а свет давил на голову, врезаясь тысячами ржавых игл в мозг, лишая сил и желания жить. Ее каждый день посещал медработник, ставил капельницы, снимал головную боль странным прибором. Это был жуткого вида спрут, который надевали на голову, закрывая щупальцами-электродами затылок и большую часть лица. Потом включали высокий ток, и Лиз отключалась. Просыпалась она через три часа, минута в минуту, бодрая и веселая, забыв про головную боль и с диким аппетитом. Она набрасывалась на еду, кто-то думал о ней, оставляя на столе двойные порции всего и несколько видов десерта. Как выглядел медработник, что на самом деле надевали ей на голову и били ли ее током, она не знала, не могла вспомнить. Лиз представляла себе кота в белом халате и с неизменным фонендоскопом на шее, а из кармана белоснежного халата торчал блокнот и толстая зеленая ручка с пугливым зверьком на конце. Она видела такие в музее, как и халат и эту непонятную штуку, название которой маленькая Лиз зазубривала, путая и переставляя буквы и слога. Фонендоскопами никто уже не пользовался, всю необходимую информацию выдавали датчики, внося записи напрямую в медкарту, цифровую летопись жизни больного. Как странно и плоско звучит то, что рассказывает о тебе самое сокровенное, то, что недоступно чужому взгляду и уху, то, что у тебя внутри.

Лиз написала: «Я чувствую себя лучше. Спасибо, что помогаете мне».

– Не стоит за это благодарить. Ваш муж оплатил пребывание, положив на депозит неограниченный массив. Думаю, что вы смогли пропустить через себя часть информации о себе и об адаптерах, чтобы понимать, почему мы не используем устаревший термины денежные средства, кредиты или залоговые расписки.

Лиз задумалась, острая головная боль пронзила ее до самых пяток, а вслед за ней пришло томительное блаженство, будто бы ее поместили в ледяную ванну и накрыли снежной шапкой. Боль преследовала ее каждый раз, когда она открывала документы, присланные котом. Всего несколько десятков страниц и столько же с ссылками на документы, но каждая фраза, каждое слово встречало внутри нее яростное сопротивление, с которым она научилась справляться. Нельзя было сдаться, поддаться на мольбы тела об успокоении и блаженном неведение. Да, она понимала, о чем говорит кот. В голове Лиз раскрылся многоуровневый массив данных, вмещавший в себя бесконечное множество сделок, сводящихся к сверке лимитов, сумматоров других массивов, которых она не видела. Каждая грань величественного куба данных соединялась с другой гранью, изредка разрываясь, исчезая или блокируясь, когда лимиты исчерпывались или слоты свободных сделок были переполнены, ожидая разрешения – она давала это разрешение, через нее набухшие массивы разрешались, как разрешается свиноматка десятком поросят.

Лиз сильно затошнило. Она зажала рот рукой и стала шумно дышать. Кот покосился на дверь, и через минуту вошел бесполый работник с подносом. Он по-доброму улыбнулся Лиз, ставя перед ней поднос с горячим чаем и большим стаканом ледяного томатного сока, обильно сдобренного перцем. И это помогало от приступов паники и желания вывернуть себя наизнанку. Откуда они знали, что поможет Лиз, почему они знали ее лучше, чем она могла понять себя? Лиз не задавалась этими вопросами, сжимая стакан ледяного сока и отпивая маленькими глотками жидкость, так похожую на кровь, она мысленно благодарила их, пока мир не затуманивался от слез.