Похвала подлости

С позиций формальной логики – да, означает: первый закон классической (формальной) логики – закон тождества гласит, что «А» равно «А». Всегда и везде. Везде и во всем. Отныне и во веки веков.

В таком случае, сообразуясь с той же самой формальной логикой, «не-А» должно быть равно «не-А». Всегда и везде. Везде и во всем. Отныне и во веки веков.

К счастью, формальной логикой вся логика не исчерпывается.

Ахиллесовой пятой формальной логики является двусмысленность самог

понятия «не-А»: под ним может скрываться и контрарная (полярная, диаметральная) противоположность «А», как например, черное по отношению к белому, и контрадикторная противоположность, то есть все то, что не является «А». По отношению к белому цвету это может быть и оранжевое, и голубое, и розовое, и радужно-разноцветное, и фиолетовое в крапинку.

Содержательная же логика (в любом из ее проявлений) выдвигает требование конкретности понимания и истолкования содержания и смысла понятий, которыми оперируют.

Формальная логика – в силу неотъемлемого, генетически присущего ей свойства – отрывать форму мысли от ее содержания – становится в руках проходимцев и подлецов универсальным инструментом, своего рода «палочкой-выручалочкой», при помощи которой можно, производя жонглирование содержанием понятий, манипулировать сознанием одурачиваемых.

Как в руках ловкого наперсточника стаканчик с шариком внутри него вдруг – о, чудо! – становится пустым, так у манипулирующего сознанием других предатель вдруг становится патриотом, трус – осмотрительным и дальновидным человеком, дурак – своеобразно мыслящим, лгун – извращенно понятым, подлец – незаслуженно оскорбленным, ржавое – золотисто-оранжевым. Только что «не-А» было контрарной (полярной, диаметральной) противоположностью по отношению к «А», было «черным» по отношению к «белому», и вдруг – о, чудо! – стало контрадикторной противоположностью, то есть всем тем, что не является «А»: по отношению к «белому» – «розово-голубым», «вишнево-малиновым», «фиолетовым-в-крапинку».

Само же белое бывает разным: от крыльев херувимов и одежд последователей Гиппократа, до саванов преставившихся и одежд волков в овечьих шкурах.

Способность к манипулированию сознанием другого через подмену содержания понятий для подлеца – предмет его особой гордости, вызывающий у него прилив самовосхищения и пароксизм самодовольства.

Подлец кичится своим исключительным умом и сообразительностью как проявлениями собственной мудрости.

На самом же деле там, где у человека полагается пульсировать живой, трепетной – дышащей, видящей, слышащей, понимающей, чувствующей и со-чувствующей мудрости, у подлеца торчит мертвое: хитрость, коварство и изворотливость – скрипучие протезы мудрости.

Как волк-людоед отгрызает свою попавшую в капкан лапу, так подлец-людовед ампутирует ставшие ему обузой зачатки мудрости и остатки совести. На место живого он приспосабливает к себе мертвое: сработанные по последнему слову бездушной PR-техники и бессовестной политтехнологии функциональные устройства, обеспечивающие головокружительное продвижение к «зияющим высотам» [38, с. 0 – 314] благоденствующей подлости.

Если «глупость – это казненная мудрость» [79, с. 128], то подлость – это ампутированная совесть, обрезанная «под самый корешок» вместе с зачатками мудрости. Подлецу, как известно, все к лицу. Будучи по своей сути моральным уродом, подлец считает себя нравственным красавцем, и любуется, и гордится своими протезными достоинствами, как Нарцисс своими, тешащими его прелестями.

Подлец при каждом удобном случае – а для него все случаи удобны, поскольку ему неведомы такие понятия, как стыдно, неудобно, неловко – изрекает: «Я!», – сопровождая это сакраментальное местоимение словесами: «глубоко убежден». По мнению подлеца такое словосочетание должно производить чарующее, магическое воздействие на всех кому выпало несказанное счастье лицезреть его и внимать ему.

Подлецу и невдомек, что еще двадцать восемь веков назад безымянный автор древнеиндийской «Дхармы» сформулировал интегрированный индекс, с помощью которого и сегодня можно безошибочно судить о мере ничтожности каждого конкретного человека: «Ничтожен тот, кто любит говорить о чужих недостатках или о своих добродетелях» [31, с. 19].

Достаточно подсчитать, сколько раз местоимение «Я» встречается в выступлении того или иного деятеля, разделить полученное количество на суммарное число слов, содержащихся в этом выступлении, чтобы получить тем самым статистически точный индекс ничтожности выступающего. Колебания этого индекса от выступления к выступлению будут весьма незначительны: его величина зависит не от того, о чем идет речь, а от того, кто ведет речь. Темы речей подлеца могут варьироваться в достаточно широких пределах, сущность же речащего их неизменна.

Глубокая убежденность, о хроническом наличии которой у «себя, любимого» так любит распинаться подлец, на самом же деле, как заметил Александр Зиновьев, «есть признак интеллектуальной недоразвитости. Убеждения суть лишь компенсация за неспособность точно понять данное явление в его конкретности. Это – априорные установки на то, как поступать в конкретной ситуации без понимания ее конкретности. Человек с убеждениями догматичен, зануден и, как правило, глуп. Убеждения не влияют на поведение людей. Они лишь украшают тщеславие, оправдывают нечистую совесть и маскируют глупость» [39, с. 131].

Подлец не может и не хочет отказать себе в удовольствии при каждом подходящем случае – а для него все случаи – подходящие – напомнить о важности своей собственной персоны. Он обожает перечислять все свои многочисленные титулы и звания, к завоеванию которых он стремится с упорством, настойчивостью и нахрапом, заслуживающим изумления. Для него честь иметь титулы и звания неизмеримо значительнее и важнее и существеннее, чем иметь честь (см.: [10, с. 373]).

В чем подлец безусловно прав, так это в том, что для своих протезов в виде хитрости, коварства и изворотливости он всегда может найти точку опоры. Она возникает и существует там, тогда и постольку, где, когда и поскольку щебенка глупости оказывается намертво сцепленной цементом наивности. До тех пор, пока будет существовать благочестивая, благонравная глупость вкупе со «святой», доверчивой наивностью, разномастная подлость может не беспокоиться о своих перспективах: светлое будущее ей гарантировано.

Наивность – не признак глупости. Более того, наивность не самотождественна самой себе. Только с позиций формальной логики, первый, основополагающий закон которой – закон тождества безапелляционно гласит: «А» равно «А» – всегда и везде, везде и во всем, отныне и во веки веков, – наивность содержательно однородна.

Тысячу лет назад великий Абу Али Ибн Сина (он же – Авиценна) вбил неизвлекаемые гвозди в крышку гроба закона тождества как универсального, всеобъемлющего и всеподчиняющего себе, сказав просто и ясно: «У каждого лекарства есть младенчество, юность, старость и смерть» [40, с. 20]. Лекарство («А»), пережившее свою старость, перестает быть лекарством («А»), и становится ядом («не-А»).

Формально-логический закон тождества, гласящий: «А = А» – не-абсолютен. Он имеет ограниченную область действительного, то есть – существующего с необходимостью своего применения. За пределами указанной области этот закон не действует. Соответственно, наивность = наивность – только в границах определенной рамками формальной логики области. За этими границами находится область логики содержательной, обязывающей производить не мошенническую подмену содержания понятия, по сути дела – подлог, при котором заурядная шестерка (игральная карта из карточной колоды = «А») в руках шулера чудодейственным образом вдруг превращается в козырного туза (игральная карта из той же карточной колоды, то есть, с позиций формальной логики – тоже = «А»), а скрупулезное исследование конкретного его содержания.

Наивность как детская непосредственность восприятия мира, как незамутненность сугубо меркантильными, утилитарными, прагматичными – увы, такими прилипчивыми ко взрослым людям – соображениями, нетождественна наивности как инфантильности, как недоразвитости, как заторможенности в развитии.

Наивная, «детская» мудрость «Маленького принца» Сент-Экзепюри, живописи Нико Пиросмани и Анри Руссо нетождественна наивной склонности инфантильного обывателя принимать слова подлецов за их мысли, жесты проходимцев за их действия.

Гнев своих жертв подлец ВСЕГДА ГОТОВ обернуть против своих же врагов.

Бесспорно, плох тот подлец, который не мечтает стать тираном. Однако против примитивного тирана существует примитивный же, но, тем не менее, достаточно грозный и эффективный «булыжник – оружие пролетариата» (вспомним одноименную псевдоклассическую скульптуру И. Д. Шадра), маргинального псевдо-пролетариата, люмпен-пролетариата. Подлец, безусловно, об этом знает и он это понимает. Поэтому тиран как таковой, тиран в чистом виде (если по отношению к тирану применимо сочетание его хотя бы с чем-то чистым) безвозвратно канул в Лету вместе с примитивными орудиями четвертования и колесования как неизменными атрибутами тирании.

На смену монстровидному тирану на историческую авансцену выходит видная, обаятельная фигура, прилежно демонстрирующая миру девственную чистоту своих рук и убедительно уверяющая мир в столь же девственной чистоте своих помыслов. Не случайно же Адольф Гитлер произносил свое сакраментальное – всхоленное, взлелеянное, выпестованное им: «Совесть – жидовская выдумка» [86, с. 173], – всегда только в «узком кругу ограниченных людей», и никогда – на публичном выступлении.

Природе не хватило фантазии и изобретательности, чтобы породить гибрид хищника с паразитом. В природе есть: отдельно – хищники, отдельно – паразиты. Как говорится в классическом законе классической (формальной) логики, «или – или», третьего не дано (tertium non datun).

В людском сообществе этот закон не действует: нет непреодолимой пропасти между тираном и подлецом, поскольку существует еще и некий мутант – гибрид тирана с подлецом. От тирана гибрид унаследовал патологическую жестокость, нетерпимость к инакомыслящим, инакоговорящим и инакодействующим. От подлеца – на законном генетическом основании – хитрость, изворотливость и коварство.

Гибрид тирана с подлецом ненасытен: сколько бы ни было у него власти и денег, ему их будет мало. Где взять недостающее? У других людей. Как? С помощью третьих людей, которых ради такого дела рассматриваемый гибрид готов назвать друзьями, попользоваться ими до тех пор, пока получается извлекать из них выгоду, и «слить» их, как сливают в канализацию ненужное содержимое унитаза, то есть, выбросить их из своей памяти, а еще лучше – из числа живых сразу же, как только они исчерпают свой ресурс полезности гибриду. Это – практическое воплощение гибридом кредо подлеца, то есть постоянной готовности делать другому то, что не хочешь, чтобы другой делал тебе.

Таким образом, можно считать установленным, что кредо подлеца несовместимо с категорическим кантовским императивом, гласящим: «Делай другому то, что хотел бы, чтобы другой делал тебе». Оно – его антипод.

В то же время и позиция Конфуция, и рекомендация Б. Шоу, не совпадая в деталях, в частностях с кантовским императивом, тем не менее, совпадают с ним в главном, в принципиальном, в основополагающем: в отношении человека к другому человеку.

Более того, и Кант, и Вивес, и евангельский Матфей, и Конфуций, и Б. Шоу фактически высказали одну и ту же принципиальную позицию, хотя и в разных ее интерпретациях, выражающих различные ее стороны, но проявляющие единую для всех них суть: относись к другому человеку так, как ты хотел бы, чтобы он относился к тебе.

Иными словами:

– хочешь, чтобы другой признавал и соблюдал твои права и твои свободы? Хочешь. Тогда, будь любезен, признавай и соблюдай его права и его свободы;

– хочешь, чтобы другой считался с твоими взглядами и с твоими представлениями? Хочешь. В таком случае изволь считаться с его взглядами и с его представлениями;

– хочешь, чтобы другой уважал твое мнение и твой вкус? Хочешь. Найди в себе мужество уважать его мнение и его вкус;

– хочешь, чтобы другой уважал тебя? Хочешь. Уважай его. Ведь каждый человек достоин уважения: априорно, доопытно, изначально – уже просто потому, что он – человек. И он будет достоин уважения до тех пор, пока своими действиями или своим бездействием не начнет доказывать обратного.

Кредо же подлеца – «Я ВСЕГДА ГОТОВ делать другому то, чего не хотел бы, чтобы другой делал мне!» – фактически гласит о том, что другой обязан признавать и соблюдать мои права и мои свободы; другой должен считаться с моими взглядами и моими представлениями; от другого требуется непреложно уважать мое мнение, мой вкус и меня самого. При этом я другому ничего не должен, я ему ничем не обязан, и от меня не требуется по отношению к другому ничего: всем, кому я должен, я прощаю.

Если Конфуций, евангельский Матфей, Хуан Луис Вивес, Иммануил Кант и Бернард Шоу исходят из того, что другой – это такой же, как я, только – другой, то для подлеца другой – это жалкая пародия на меня, и, соответственно, он – в отличие от меня – заслуживает жалкой участи.

В непрекращающейся битве: зла против Добра; подлости, совокупившейся с глупостью, против Разума и Совести – мутант-гибрид тирана с подлецом вместе с примкнувшими к нему благочестивой глупостью и инфантильной наивностью находятся по одну сторону баррикады.

Конфуций, евангельский Матфей, Хуан Луис Вивес, Иммануил Кант и Бернард Шоу – при всех различиях между их позициями – по другую.

Битва продолжается.

СМЕХ ПРОТИВ СТРАХА

«Человек – единственный в мире, кто страдает так сильно, что вынужден был изобрести смех».

    Фридрих Ницше

Эразм Роттердамский (он же – Герхард Герхардс – Б. П., Е. П.) жил в страшное время: «Horribile dictum. Horribile audity. Horribile visu». – «Страшно сказать. Страшно услышать. Страшно увидеть».

Бояться было чего. «Все нельзя! Нельзя вести суетные разговоры, нельзя в мудрствованиях проявлять безбожное любопытство, искать истину за пределами катехизиса, нельзя жить по своему разумению! Все нельзя» [117, с. 93].

Один из лучших друзей Дезидерия (Эразма из Роттердама) Хуан Луис Вивес в своем письме ему (от 10 мая 1534 г.) c горечью отчаяния признался: «Мы живем в cтоль тяжелое время, когда опасно и говорить, и молчать» [117, с. 252–253], – ведь, согласно «Edict de la fe» («Эдикту о вере», подписанному главой католической церкви в 1525 г.) каждый был обязан доносить на любого, кто мог быть заподозрен в ереси. Аминь.