Повесть об Апостолах, Понтии Пилате и Симоне маге

Довольно накладны были подобные приемы для всех чиновников претории, и хорошо что римский всадник не любил Иерусалим, и предпочитал управлять Иудеей из Кесарии. Родители вспоминали предыдущего прокуратора Валерия Гракха, при котором поборы были гораздо меньше, и ворчали о том, что поборы ещё и увеличиваются каждый год, – с тех пор как великий наш Тиберий удалился из Рима на Капри и его жесткий контроль за своими наместниками в провинциях ослаб. На этот раз впервые и я должен был идти на прием в преторию, так сказал Сидоний. Это было интересно. Я спросил, можно ли взять с собой мою Летицию, но оказалось, что, хотя ее родители-эллины и были римскими гражданами, они не вошли в число приглашенных. "Таких козочек, как твоя Летиция, будет там предостаточно", – сказал Сидоний, и мать с укоризной посмотрела на него, но ничего не сказала. Принесла из своей комнаты красивый серебрянный бокал, черненый египетскими быками и орнаментом, и сказала, что это будет мой подарок Пилату, – от каждого приглашенного требовался подарок.

Так с бокалом в кармане своей празничной туники я и пошёл к Антониевой башне, а родители – с целой корзинкой подношений. Был уже вечер и все дороги нашего квартала, ведущие к претории, освещались в честь праздника факелами, которые держали через каждые сто локтей воины центуриона Марка, по прозвищу Крысобой. Сам он с тремя своими гвардейцами стоял у самых бронзовых ворот претории. Страшноватое, в шрамах, лицо его было как всегда невозмутимо, а холодные глаза ни на ком не останавливались, но видели все. Внутри претории несла службу в тот вечер центурия Лонгина, и мы быстро нашли его, но у него было тут столько хлопот, что задерживаться не стали и пошли прямо в большой зал, который я видел раньше только мельком и не в таком великолепии. Здесь уже было шумно и сбор гостей был в самом разгаре.

Среди массивных колонн из желтоватого нубийского мрамора по периметру зала стояли низкие широкие столы, многие прямо у прекрасных беломраморных статуй греческих и римских богов, лица которых были удачно раскрашены нежными красками, – казалось, что веселые боги вот-вот оживут и примут участие в застолье, им и двигаться не надо было, столы были под ними и рядом с ними, уже заставленные великолепными закусками, высокими золотыми, серебряными и хрустальными кувшинами с вином, хиосским и лесбосским, и фалернским, и другими; и запотевшими из глины и керамики с родниковой холодной водой. У всех столов в высоких больших вазах стояли цветы, привезенные специально из цветников Кесарии – в Иерусалиме таких не было.

Посередине зала было устроено три фонтана, которых раньше вроде не было, около них тоже стояли низкие столы и золоченые широкие тумбы и кресла. Над фонтанами у потолка висели огромные бронзовые кольца с прикрученными маслянными светильниками, – они ярко освещали весь зал, но ещё и по бокам колонн были факелы, и пламя их чуть дрожало. Пока мы разглядывали все это великолепие, к нам подошёл здешний помощник прокуратора Стаций Цивилис и радушно пригласил нас сначала в зал Тельца, где стоял как живой мощный, из черного металла египетский Апис с белой полосой по хребту, подаренный Пилату египетским наместником Тиберия. Здесь складывали гости свои подарки и отдавали казначеям положенные взносы. Они записали прямо на корзине наши имена, и поставили ее рядом с другими корзинами и коробами. Я вынул свой бокал и под одобрительным взглядом казначея положил его в корзину. Столь драгоценные формальности были выполнены, и любезный Стаций проводил нас к столу у широкой стены зала, между колоннами, под статую Гермеса-Меркурия с золоченными крылышками на ногах. Указав на бронзовый жезл-кадуцей, перевитый двумя золотыми змеями, – символ тайных знаний, – Стаций с улыбкой сказал: "Все начальники писарей рано или поздно начиают искать в книгах свой кадуцей, пусть сегодня он будет рядом с тобой, Сидоний." Поблескивающий жезл нависал прямо над краем нашего стола и огонь двух факелов у колонн отражался в нем. Позже к нам за стол сел ещё начальник писарей Кесарийской претории Стернул, приехавший в город в свите прокуратора. Между тем зал был уже полон и только большая ниша перед статуей Юпитера была ещё пуста.

Но вот из-за нее появились наконец и Пилат со своей женой Прокулой. Пилат был явно в хорошем настроении и странно было видеть улыбку на его грубом и плотном лице. Они сразу привлекли всеобщее внимание: в зале зашумели, а из-за пурпурного занавеса в дальнем углу раздались звуки труб и барабанов, – начало торжественного марша самнитов, к знатному роду которых принадлежал Пилат. Клавдия, скромная и миловидная, но в изысканной желтой накидке и янтарном ожерелье из далекого северного моря села за стол, а римский всадник в синей тунике, перепоясанной широким пурпурным ремнем, постоял у всех на виду, приветственно подняв руку, – и хорошо же смотрелась эта пара перед мощным Юпитером-громовержцем, грозный лик которого был обращен прямо в зал. "Доволен так, что похоже побывал уже в зале Аписа с нашими коробами", – услышал я шепот из-за соседнего стола. Наверное так и было. Между тем прокуратор поднял руку в римском приветствии, и обратился к залу:

– Беру Юпитера в свидетели того, что мир, закон и процветание да будут в мире, в этих землях и в этом городе. Во славу Рима несем мы до краев земли честь и долг, закон и порядок. Именем благословенного цезаря нашего Тиберия правим мы народами и несем свет и славу Рима. Сегодня мы собрались здесь, чтобы пожелать одному из столпов цезаря и нашему покровителю и благодетелю Сеяну, известному вам, радости и процветания, и жизни, достойной римского консула. Я оценил вашу преданность и доброту, и Рим по достоинству оценит вас и ваши труды в этой дикой земле. Пусть римский орел всегда реет здесь, над этим городом. Мы своими трудами обустроили здесь его гнездо, и в иудейском храме он зорко смотрит за дикими детьми востока. Если слышит меня сейчас их суровый бог, пусть растолкует своим упрямым иудеям то, что я сказал сейчас. Радуйтесь, граждане Рима!

Под эти слова все мы подняли бокалы. Глаза разбегались, глядя на столы. Тут были и перепелки, специально откормленные в хозяйственном дворе претории кузнечиками и простоквашей, теперь они лоснились румяными бочками в винном соусе; и чуть поджаренные языки фламинго, и нежнейшее вареное в молоке мясо козлят, припудренное чем-то ароматным; и белая и красная рыба в креветочном соусе; и множество салатов и зелени; и фрукты, некоторые я не знал как и называются, завезенные из Египта. Пилат любил такие пиршества, как и всякий римский аристократ, и хотел напомнить всем римские застолья, – это ему удалось.

Мы с отцом пили фалернское, разбавляя его ключевой водой, а мать пила изредка нежный мульс, медовую настойку. "Тиния, – позвала ее Клавдия, неожиданно подошедшая из-за колонны, – пойдем, дорогая, поговорим, есть о чем. Мужчины нас извинят." Она улыбнулась и увела мать куда-то в свои покои.

Отец говорил о своих служебных делах со Стернулом, а я разглядывал зал, поедая рыбу во вкусном соусе. Действительно, "козочек", как выразился Сидоний, здесь было немало, и не хуже Летиции. Вызывающий, хотя и негромкий пока женский смех то и дело раздавался в разных местах, а некоторые расхаживали по залу, ища себе развлечений и покровителей на сегодняшний вечер. Но втроем за столом мы оставались недолго. Вскоре к нам подсел Муций Фульвий, помощник Стернула, так он его представил:

– Познакомься, Сидоний, и ты, Рем. Он хочет расспросить вас об этой истории с Назарянином, которая снова началась у вас в Иерусалиме. Мы весной думали было, что все кончилось, а теперь доходят слухи, что ученики Его творят чудеса, так ли это? Наш Пилат две недели после той казни отплевывался в Кесарии и клялся Юпитером, что ещё припомнит евреям этого Ганоцри.

– Стоит ли, Стернул, влезать в столь запутанную историю? Все равно ничего тут толком не поймешь, тем более сегодня, в этом зале. Через пару месяцев я буду в Кесарии и расскажу тебе и Муцию обо всем… Ах вот что, – Муций специально для этого приехал с тобой, чтобы составить краткий отчет для консула? Лучше бы поговорить ему с Афранием, – он знает все по должности, а я – только из любопытства.

– Сидоний, дилетанты видят иногда больше профессионалов. Афраний – глаза и уши Пилата в Иерусалиме, и мы поговорим с ним завтра, но я уверен, что понимаешь ты в этой истории больше него. Потому что ты в этой истории свободен толковать все как видишь, а он печется только о безопасности наших римских интересов, и сами по себе этот Галилеянин и Его ученики Афрания не интересуют. А ты, я же знаю, мало того, что из галльских жрецов, так ещё и большой любитель всякой философии. Я уверен, что и наша уважаемая Прокула сейчас болтает с твоей Тинией не только о женских пустяках, но и об этом Праведнике. Всем известно, что она уговаривала Пилата пощадить этого иудея, и уговорила, – если бы соплеменники Его не предали, был бы жив сейчас Праведник. Так?

Отец ответил не сразу. Отпил из бокала, закусил, помолчал. Потом сказал:

– Стернул и Муций, чтобы вы сразу поняли до чего запутана эта история, и как круто она замешана на немыслимом, я начну с того, что ученики Иисуса Назорея утверждают, что Он жив и сейчас, что Он воскрес на третий день из мертвых и только недавно, через сорок дней после воскресения, ушёл к Своему Отцу на небеса. Он ещё и до казни называл Себя Сыном Божьим, а это по иудейским понятиям богохульство, у их единственного Ягве нет ни родственников, ни сыновей, – не то, что у наших богов. Стоит ли смущать государствееный ум нашего консула в Риме подобными фантазиями? То, что интересно галльскому философу, врядли интересно римскому консулу. Я расскажу тебе все подробности последних недель, ладно, но но не хочу забивать всем этим голову моему Реми, – лукавил отец, – Иди-ка, Рем, вон к тому столику, видишь там две козочки скучают и посматривают на тебя.