Мои сказки

Родился в Таганроге. Окончил судоводительский факультет Дальневосточного высшего инженерного морского училища. Работал в море. Сейчас преподаёт в Морском государственном университете имени Г. И. Невельского на кафедре «Управление судном».

Заметки от первых читателей

Эту книгу написал очень достойный и талантливый человек. Нам всем есть чему у него поучиться. Он много пережил, многого в жизни достиг, но и много страдал. Он записывал мысли о жизни – просто для себя. День за днём, год за годом. И мы, его читатели и поклонники на блогах LiveInternet, однажды сказали: – Вот и Книга! Автор долго отнекивался, и тогда мы, поклонники, начали сами верстать эту книгу. К счастью, Автор согласился и сам завершил вёрстку.

Вот перед вами Писатель, каких в наше время мало. Вернее, он один такой – яркий, сильный, точный. Его язык великолепен и современен, темы – неисчерпаемы. Тексты полны любви к жизни, к людям, к каждому из нас.

Все сюжеты написаны в моём любимом формате: коротко и ёмко, чтобы читатель обалдел от первых строчек и захотел не отрываясь читать дальше.

Возможности, тайны и слова

У каждого есть предел возможностей. Кто-то может запросто забеременеть, а мужики, как ни старайся – никогда. Кто-то прыгает хорошо, но выше головы – никак. Некоторые Гайдна часами могут слушать, а есть такие, что секретами горлового пения владеют. Почёт им и уважуха. Оно, конечно, так себе секрет, до государственных не дотягивает, но всё же: сидит себе бурят или нанаец какой, ноги под себя подоткнёт, уставится в одну точку и орёт медведем часами. Завораживает. Талантливо, ничего не скажешь.

Говорят, что у жирафов нет голосовых связок, а свинья не может смотреть в небо. Ну, за жирафов я особо не беспокоюсь: жирафам виднее, нужны ли им секреты горлового пения и умение орать дурниной на свежем воздухе. А вот за свинью я испереживался просто. Как же так? Живёт скотинка и не знает, что чуть повыше кончиков её ушей начинается прекрасное, голубое и необъятное небо! И именно оттуда идёт дождь, падает снег, а иногда даже самолёты. Столько прекрасного, а свиньи не в курсе… Радуга – и та в небе!

И я подумал: а что если свинью перевернуть вверх ногами, на спину? Поступить по армейскому принципу: не может – научим, не хочет – заставим. А? Насильно. Надо же ей хотя бы раз за всю её свинячью жизнь показать, что небо есть, что чудеса иногда гораздо ближе, чем можно себе вообразить, нужно только знать, куда смотреть.

Мне кажется, у каждой свиньи должен быть шанс увидеть небо. Я уверен, это жестоко: состариться и не знать в своей жизни ничего, кроме грязи.

А ещё я подумал, что, возможно, когда-нибудь найдётся некто и покажет нам, людям, что кроме обыденной грязи существуют и ангелы. Подойдёт и шепнёт на ухо несколько слов. И простые слова его перевернут наш мир вверх ногами. Может быть, он скажет: «Посмотри внутрь себя», – и, услышав это, наш ангел шумно захлопает крыльями. А, может быть, эти слова будут признанием в любви. Как знать?

Полоска

В этот день, 7 марта, вот только пятьдесят с лишним лет назад, шестнадцатилетним пацаном я в последний раз приехал во Владивосток. Чтобы жить здесь. До этого тоже были переезды то сюда, то обратно в Таганрог. Этот пока – последний.

Пятьдесят лет – немалый срок, как оказалось: столько событий заполнило эти годы! Событий много, факт. Но ведь это уже прошедший снег. Кому он интересен? В моём представлении, чем продолжительней жизнь, тем короче автобиография.

Посудите сами: окончив школу и поступая в мореходку, чего только не писал я про свою «богатую и яркую» жизнь: и про то, где родился, и в каком году в школу пошёл, и когда меня в пионеры приняли, а когда – в комсомол, и когда – свершилось! – я эту школу закончил. И ещё чего-нибудь, вроде награждения меня, любимого, значком «Ворошиловский стрелок» или про грамоту за громкое пение вспоминал… Мало ли было у меня, как казалось, значимых событий!

Дальше – проще. Уже писал примерно так: родился, окончил энский институт, и, получив энскую специальность самого необходимого работника, пошёл работать по выбранной специальности.

А жизнь всё стирала и стирала шелуху, просеивала события. Осталось: родился, образование высшее, последнее место работы – тыгдымское предприятие. Больше ничего и не нужно. Про все «цацки» вроде «Ворошиловского стрелка», степеней и званий уже просто делал пометки в соответствующих графах.

Но и этого, как мне кажется, неразумно много. Проще надо писать: про то, что родился, можно и не упоминать. Лишнее это. Раз живу, значит, – когда-то рождался. Элементарная логика. Необходимо лишь отметить: работоспособен. Вот и всё. Простая констатация. Всё остальное – пурга.

Мне кажется, дай срок и вся биография, все мысли, переживания, надежды и помыслы превратятся в тоненькую чёрточку между двумя числами. И так будет честнее.

О нас останутся воспоминания у тех, кому мы дороги или у тех, кому насолили. Зарубка на память. Борозда, которую мы прошли. Тонюсенькая ниточка среди невспаханного поля того, что смогли бы, да не удалось. Как белая полоска от реактивного самолёта в голубом небе.

Со временем растает и она.

Колокольчики

Рождаемся и уходим. Всё правильно. Всё невечно. Раз уж не смогли отсидеться тихохонько, взвалили на себя бремя рождения, то… Правильно. Всё. Это верно. Рождаемся с мамкиной помощью, её потугам благодаря. А уходим? Сами. Но – не совсем. В компании с одной Дамой. Ей можно. Она не чужая: стояла за спинами акушеров, знакомилась с вами в момент рождения. Запоминала, грустно улыбаясь, обещала придти. Она обязательная, эта Дама. Раз обещала – придёт. Она придёт посидеть с вами перед единственно важной для вас дорогой. Она придёт. И тихо-тихо запоют колокольчики.

Устало присядет рядом. Вздохнёт. Нужно ж не только символом посидеть, косой шевеля, надо и посочувствовать. Посопереживать, знаючи, что произошло: у кого сыночка, только что рожденный, жить перестал, кто навек друга потерял, кто сам вздохнул, и, пугаясь, уже не сам выдохнул…

Кого пошлёшь, такое сказать? Её же. Женщину. Видавшую. Старушку. Рожавшую. Знающую. Кого ж ещё? Больше некого. Она сама кричала, плакала, расставаясь. Она нутром печалилась, волчицей выла.

Обычно она молчит. Она мало когда снисходит. А уж если, то да. Она никому не нужна, страшна, непонятна, и – желанна. Всё вместе. Молчалива и всепонимающа. Старуха, женщина, девчонка… Снизойдёт – побеседуете. Вот тогда-то и посидишь, голенький душой, с ней, девчонкой, разговаривая.

Ты, взахлёб матерясь, она – молча соглашаясь. Такой вот разговор. Ничего для неё нового, в общем. Потому и не хочет она снисходить.

Рождаемся с криком. Уходим молча: всё сказано.

В очередной раз посидел с ней, вспоминая общих знакомых. Лену, которую хоронили сегодня, Жору Ильина, захотевшего перед смертью подойти ко мне и сказать: «я тебя уважаю», многих, кто уже не «кто», а «что». Или нечто. Невообразимое «что», бывшее банальным кем.

Я сижу со старушкой. Она иногда снисходит до ответов. Чаще просто шевелит черенком косы в траве. Плетёт венки. Почти как вы, из одуванчиков. Только у неё другие венки. Массивнее. Не на голову, а на память. Не для тебя, а от кого.

Она печально улыбается, слушая твою жаркую, страстную речь. Ничего нового. Для неё – ничего нового. Курочку? На базаре? Сушёные абрикосы? Маме в больничку? Просили, чтоб получше? Да, вы почти не соврали, это всё больным. Все больны. Все хотим. Вот только надо ли?

И, знаете, она молодая. Только очень печальная. Потому, что никто не хочет с ней говорить. И любить её никто не смеет.

Она проклята самой жизнью. Куда уж Иуде.

Симметрия

Мир не терпит перекосов. Он – не белый, он и не чёрный. Белый цвет рассыпается в спектр, чернота в пыль рассеивается светом. Мир – он и не добрый и не злой. Есть Бог, значит, есть и Дьявол. У Бога есть сын? Значит, сын есть и у Дьявола.

И вот, внутренне отягощённый плодами древа познания Добра и Зла, стоит в раздумьях человек. Стоит чурбан чурбаном. В центре, как то дерево. Балансирует на поверхности Зеркала жизни. Слева от него – Дьявол, справа, в Зазеркалье, – Бог. Вырваться влево – Зеркало не пускает, уйти в глубь – тем паче. А улететь – тяжко.

Смотрит Бог на человека – видит Дьявола.

Видит ли Дьявол Бога, вот в чём вопрос?

Точка зрения

Жилетка

Дневники – та же Стена Плача. Мы бьёмся в них головами, лихорадочно ощупывая пальцами шершавую поверхность камней-букв стены, ищем поддержку и, утвердившись, а может, отчаявшись, вкладываем в наметившиеся трещины отношений свои молитвы.

Они разные, эти молитвы. У одних – простые и бесхитростные, как чириканье воробьёв перед рассветом, у других – сложнее, у некоторых – сам рассвет. У кого как получится высказать. Как Бог дал.

Но буквально все, слагающие Слово, творят надежду и время, когда Стена вновь возродится Храмом.

To those who concerned

Бывает, что тебя макает. Бывает, что до такой степени, что ни вздохнуть, ни охнуть. И блекнут цвета, и всё становится чёрным. И валяешься ты, как жалкая гусеница, как раздавленная каблуком лягушка, как собака с перебитым хребтом. В собственном дерьме и блевоте. В луже плевков. Один. В безвременьи. Отупевший, обезумевший и безразличный ко всему. Закрытый наглухо, как раковина. Окуклившийся. Нет больше смысла жить. Иметь сам смысл бессмысленно. Всё кончилось. Всё прошло. Жизни нет. Только мрак.

И тут, в этом мраке, бабочка вспорхнёт крылом, распарывая темень. Неясно, откуда она взялась. Ясно, что всё только начинается. И то, что эта бабочка – ты.

Пусть тупое, невесомое создание. Пусть. Но теперь у тебя есть пара крыльев. И какое-то время до следующего вала, накрывающего с головой.

Былое и думы

Детство, сандалики, незамутнённый взгляд… «Я буду умненьким, благоразумненьким».

Эх, Буратино, любимый мой герой! Наверно, все думали так, как ты. В своё время, конечно. Думали правильно. А получалось вовсе даже и несказочно, а коряво и кривобоко, как буквы в школьной тетрадке. Получалось так, как сказал абсолютно другой, похожий на Карабаса Барабаса реальный персонаж, Виктор Степанович.

Вот и детство, оказывается, кончилось. Лет эдак пятьдесят назад. Но так же, как и тогда, снова и снова после серьёзной передряги, в момент, когда тянет на очередную авантюру, твердишь: «Я буду умненьким, благоразумненьким»… и карабкаешься, и карабкаешься, стараясь покинуть болото.

Чтоб с утра – чистить зубы и зарядку приседать, чтоб в тетрадках без клякс и калоши мыть до блеска. И чтоб всё по плану, по зафиксированному распорядку дня с пионером-трубачом, энергично вздымающим горн на листочке, к стенке прикнопленном. Чтоб тебе: «Будь готов!», – а ты: «Уже!», – доедая последнюю ложку каши за маму. Чтоб «Пионерская зорька» во всём организме и «Марш юных нахимовцев» по радио.

И что? Да ничего. Ну, правда, калоши мыл, в тетрадках – с переменным успехом старался. И зубы чистил. Вот и всё, что для себя успел. Остальное как-то не вытанцовывалось, вырываясь в мир диким экспромтом: на работу придёшь, вот прям с самого понедельника придёшь, ещё и день не начался, а ты уже пришёл и думаешь, тихо радуясь: «Ну, с сегодняшнего дня-то – уж точно всё по плану, по распорядку, по задуманному. Щас я кааааааак…» – и тут – хренась! – Профиль местности изменён вручную, поступила вводная: «Отставить теребить, приступить к окучиванию! Трубка пятнадцать, прицел – сто двадцать!» И так ежедневно. Делаешь не то, что запланировал, а латаешь бреши от вводных. Ну, разве что ещё калоши моешь, зубы, опять же, полощешь, да в тетрадках – шрайб, шрибен, унтершрифт – это святое, без этого не моги.

В выходные, обессилев от повседневных экспромтов и случившихся пятничных возлияний, пытаешься заняться чисто мужским делом: лёжа на топчане с закрытыми очами, прислушиваешься к шумам бытового фона. Интересно же, как там жена отчаянно пылесосит и со стиральной машинкой играется, как на улице собаки бибикают и машины лают. И истома, и пустота в голове… «двадцать пять минут, полёт нормальный»… проваливаешься не совсем в параллельный мир, а так, чуть вбок и, затаясь, наблюдаешь оттуда: как они тут, без меня? Справляются ли? Хватает ли им пылесоса и прочих чудес?

Кошка придёт, ткнётся в губы, деликатно приудобится на руке, добавляя тишине звону своим урчанием…. Хорошо. Лениво-уютно.

Когда ж, если не в выходные помечтать ни о чём? Встрепенёшься: вот, и в выходные не по плану, а на самотёк! Без приседаний и «Марша юных нахимовцев»… Модель СУ-27 который год в шкафу пылится, так и не склеенная, диски не разобраны, а домашняя работа – не… фффу… какая домашняя работа? Меня же, почитай, пятьдесят лет назад из школы вытурили, сунув в руки аттестат! Ну и ладно. Хоть это. Аттестатов и дипломов у меня – как у породистой собаки. Целый ящик. Как в детстве, только тот – с игрушками был. А этот – с бумажками. Так что домашняя работа отменяется. А раз отменяется, значит и не надо гвозди забивать куда попало и лампочки, матерясь, ввинчивать. С электродрелью, опять же, непонятные экзерсисы можно отложить. А мусорное ведро – вообще анахронизм. В космический-то век и время нанотехнологий! «Это нам не задавали!»

Так и проходят выходные, так и будни протискиваются сквозь калитку времени.

Хорошая же эпитафия в итоге может получиться: «Он мыл калоши и ел кашу за маму. Спи спокойно, теперь всё будет по плану».

Жизнь – она не сказка на ночь. Она короче. Прости, мама, не успел.

Упорно карабкаясь по смолистым веткам на вершину сосны, Буратино размышлял:

– А всё-таки сказка не удалась, если до сих пор спрашивают моё мнение, какого цвета закат.

Он лез, поспешая и боясь упустить самый главный момент дня. То время, когда солнце, устав за сутки творить добро, напоследок ласково погладит верхушки деревьев. И, наконец, добравшись до верхотуры, где не было никого, кроме расшалившегося ветра, Буратино уселся на тоненькую ветку, ничуть не заботясь о том, что станет с его бумажными штанишками. Всем тельцем прижавшись к сосне, уцепившись своими липкими ладошками за качающийся зелёный хлыстик макушки, он затих, оглядывая панораму сказочного леса.

Буратино смотрел на закат, туда, где солнце уже давно облюбовало себе место для сна, и улыбался. Мир, осеняемый тёплым светом нисходящего светила, казался таким прекрасным и совершенным, что даже мысль о никчёмном существовании Дуремара и Барабаса ничуть не портила его.

– Каждый рассвет прекрасен. Каждый закат неповторим. «Помнят ли об этом Папа Карло и Мальвина?» – сонно подумал он, заворожённо следя за тем, как пылающий шар уходит за горизонт.

Нет, брат. Признай: упорство – это фатально. Это не лечится.

Хотя вера в хорошего себя – сама достойна похвалы.

Звуки и время

Детство – это чистые эмоции, брызжущие через край. Это смех колокольчиками и плач хрустальными слёзами. Детство – паутинка в летнем небе и гудение шмеля над подсолнухом, мокрые от росы сандалики и солнечный зайчик на стенке. Детство – открытия и открытость, суждения, высказанные откровенно и в глаза. Такой незамутнённости, как в детстве, уже никогда не будет. Угловатая и хамоватая юность со временем выбьет не только незамутнённость, но и намёки на неё, набьёт шишки, разукрасит лицо фингалами, впервые плюнет в душу и добавит сажи к солнечному свету. Но всё это будет потом. Обязательно будет, но не сейчас.

В детстве мы издаём чистый звук, наполняя им небо. Как камертон: динннь… Звук летит ввысь, вольно и свободно, невидимым жаворонком он звенит из голубой бездны неба, падает вниз и сплетается со стрёкотом кузнечиков и запахом луговых трав. Воздух дрожит детским смехом. Пропитанный солнцем, он вибрирует, как от щекотки, и будь его воля, блаженно щурился бы от искрящегося смеха, как от неземного удовольствия.

С возрастом смех глуше, эмоции суше, да и запрятаны дальше. Так, чтобы не отсвечивали. На поверхности не радость, а отблеск радости, не грусть, а тень грусти. Правда, густая и переходящая в печаль. Паутинки нет, а тараканы есть. А рядом не угловатая юность, а обволакивающая старость. Хамов, правда, константа.

Утро

Я проснусь, но глаза открывать не стану. Полежу тихо, не шевелясь, уткнувшись лбом в стену. Даже затаю дыхание, чтобы не спугнуть ангела, присевшего в изголовье.

Я знаю, он здесь, в комнате. Тихохонько сидит на табуретке, изредка пошевеливая и невзначай шурша уставшими крыльями. Ему надо отдохнуть, собраться с силами перед новым днём. Потому что со мной непросто, а день – длинный. И кто знает, что я вытворю в следующее мгновение.

Пусть посидит, с укоризной и любовью глядя на меня. Он добрый, мой Ангел, я знаю, и поэтому улыбка дрожит на моих губах, выдавая меня, показывая, что я проснулся. Захлопали крылья за окном…

Да, конечно, это голубь. А пух, белый птичий пух на полу… что ж, просто прохудилась подушка.

Спринтер

Всё тороплюсь куда-то, всё чего-то жду или предвкушаю. Скорей, скорей бы завтра! Бегом, бегом!

Стоп. А чем плох день сегодняшний? Чем он обидел? Неужели утро не было тихим, а день солнечным? Или хотя бы этот вечер. Чем он не в радость? Ни ветерка, тепло. Золотой закат и редкие перистые облака над сопками. Под окном стоит парусник «Надежда». Море лишь слегка подёрнуто рябью ласкового вечернего бриза…

Погляди, вот незаметно стемнело, и огоньки окон зажглись, засверкали по сопкам, словно мириады светлячков. Все цвета в этом мире – твои. Все звуки и запахи, все нежные прикосновения и мысли, которые вот-вот сорвутся чарующей мелодией с губ любимого человека. Время незаметно обвалакивает и убаюкивает…

Сказка только начинается, выбрось мрачные мысли!

Стук палочки по пюпитру… стихает шум и редкий кашель в зале, медленно и торжественно гаснет свет…

Смычки застыли над деками скрипок, музыканты не дыша смотрят на дирижёра… кажется, дрогнул занавес?

Это очень важно – уметь рассмотреть и услышать сказку навсегда уходящего доброго дня.

Грамота

Буквы – они такие смешные: «Ё» с нахлобучкой, «Ж» врастопырку. А складываются – на бумаге получается слово ЁЖ, а в голове – образ. И ещё многие всякие слова получаются из букв. Забавные и сердитые, грустные и жизнерадостные, озорные и матерные. Вот, к примеру, слово «СУМЕРКИ». Сумерки и сумерки. Чего забавного? А ежели представить, что это два брата, два Сумерка? Весёлые такие. С крылышками. И они дню уходить не дают, мерцают, а ночь их прихлопывает и ест? И они, Сумерки, растворяются в бездонной черноте прожорливой ночи. Но ненадолго. Не навсегда. До утра.

А? То-то и оно.

А может и ЛЮБОВЬ из букв выйти. И словом, и замуж, и с очень мягким знаком на конце. С пушистым-пушистым. И розовым. Может выйти. Как Афродита из пены невесомой. Легко. Внезапно. Неожиданно. Слова – они такие затейники! Хотя любовь и бессловесной бывает…

А когда слова вместе выстраиваются, то получается связно. Конечно, если их перемешать, то абракадабра выходит или белиберда вылезает, а иногда даже псевдонаучная хренология появляется. Гладкая такая, прилизанная, но охренительно непонятная, как ни пучь глаза и лоб ни морщи. Одно слово: хренология!

Бывает, что пишешь, а выходит не предложение, а фраза. Фраза – она ничего не предлагает. Она напыщенная, надменная и во фраке. Плюётся презрительно: фффраза! Фразами о войне говорят и о прочих гадостях. Фразами оскорбляют.

Есть много слов. Тёплых и холодных. Душевных и последних. И многие – из букв. Некоторые, для красоты, – вязью. А некоторые – из иероглифов. Но это иностранцы, поэтому и одеваются не по-нашему, а вычурно, согласно своему фасону.

Рассеянное

Я думал о том, как бы мы, русские, думали, будь у нас иероглифическое письмо? Было бы больше символизма или чего? Как бы мы изъяснялись? И как выглядела бы поэма «Евгений Онегин», написанная русскими иероглифами?

Я думал о том, что полная Луна похожа на рысий глаз. Я гулял с собакой и, задрав голову, смотрел на звёзды. И мне показалось, что все звёзды – глаза, пристально разглядывающие, как мы живём. Тогда я подумал, что надо почаще смотреть наверх и хорошо бы соответствовать. А собака в это время, задрав голову, смотрела на меня. И сияла. Я подумал: наверно, она хотела соответствовать мне. И что я – звезда для неё. Мне так хотелось думать. Ведь могу же я быть для кого-то звездой, правда? Наверно, могу.

Но почему сиял не я, а собака?

Я думал о том, что время и память – сплошной обман: с начала года успело пройти три месяца, а ёлка и уют новогоднего стола помнятся ярче, чем вторник этой недели. Я думал о том, что эти три прошедших месяца текущего года – почти полжизни моего внука. И каждый день его жизни кажется полнее, чем месяц моей. И тогда я подумал, что нужно жить каждою отмерянной минутой.

Если разобраться, я думал о разных пустяках. И я подумал, что в сущности вся моя жизнь состоит из них, что она наполнена разными пустяками, на которые я мало обращаю внимания. А зря. Потому что это – моя жизнь. И она – не пустяк. И об этом надо помнить и думать.

Про любовь

Жил-был мальчик. Он любил маму, клоуна Олега Попова и чебуреки. По-крайней мере, он так говорил взрослым. Есть же такие взрослые, которых хлебом не корми, дай поспрашивать мальчиков: «А как тебя зовут? А сколько тебе лет? А кого ты больше любишь: папу или маму? А кем ты будешь, когда вырастешь?» – маньяки просто, а не взрослые. Они б ещё спросили: «А где штаб?» или: «А сколько в твоём полку штыков?» – и можно было бы им в гестаповцы записываться, потому что там таких ждут с распростёртыми объятиями, – это мальчику одна девочка говорила. А она знает, потому что фамилия у неё – Мюллер.

Вот мальчик и говорил, что любит маму, клоуна Олега Попова и чебуреки. А на самом деле, если разобраться, больше всего он любил себя. Даже больше чебуреков и клоуна Олега Попова. Мама… он любил маму. Она была рядом с мальчиком с момента его рождения. Мальчик привык, что она всегда рядом с ним, поэтому часто даже не замечал её. Вот так видят небо, но не ощущают воздух.

Мальчик был хороший. Казалось, его все любили. И он любил себя. Это так естественно для детства. Мальчик считал, что он самый-самый хороший и рождён только для того, чтобы дарить счастье другим. Как бы он удивился, если бы узнал, что вон та мордастая тётка с золотыми зубами, продающая из бочки квас, тоже так думала про себя в детстве. Так же думал и вечно пьяный грузчик дядя Серёжа, когда был маленьким, и продавец чебуреков Ашот, которого все за глаза называли чуркой. И клоун Олег Попов так думал.

Так в детстве думали все. Сколько бы счастья было на земле, если бы исполнилось то, для чего мы были рождены! Мы выросли и забыли, зачем нас показали свету. Мамы куда-то исчезли, и дышать стало труднее. Небо осталось, а мамы… а мамы – нет.

И сейчас продавщица кваса уже ни о чём не думала, отпускала квас, считала мокрую мелочь сдачи и широко улыбалась золотыми коронками. Дядя Серёжа всё время думал, как бы опохмелиться, а клоун Олег Попов состарился, стал беспомощным стариком, и то и дело вспоминал, как радовались ему дети.

Лишь продавца Ашота утешало то, что чебуреки всегда были рядом с ним на расстоянии вытянутой руки. И даже ближе.

Песок

Бежишь, задыхаешься:

– Постой, время! Не спеши, не убегай так скоро от меня! Постоим, а? Отдышимся? Посмотри, оглянись: облака, птички…

Оглядывается:

– Что ты, разве я убегаю? Облака бегут и бежали, а я всегда было в твоём распоряжении, как колодец, наполненный до предела. Меня было так много, что ты разбрасывался мной, безнаказанно и безразлично убивая меня. Ты даже хотел провести меня. Я так и не поняло: как это – провести? Наверно, как дурочку, вокруг пальца.