Мои сказки

Житие мое

Писать можно про что хочешь. Или, что видишь. Как акын-саксаул. В крайнем случае, как грузинский тамада. Много, красиво и ни о чём. Но вся поэзия рано или поздно скатывается к прозе, а проза, в свою очередь, тонет в быту.

В перерывах между больницей и поиском лекарств (спасибо друзьям из Ливинтернета, помогают) бываю дома и на работе. Желание пойти в оперу или ещё куда, где культурно завлекают, как-то само собой сошло на нет. Читаю книжки, чтоб с хорошим концом обязательно. Свадьба там, окончательное покорение Вселенной или, на худой конец, покупка велосипеда – приветствуются в сюжете. Смотрю мультики и телеканал «Wild Nature». В основном.

А жена детективами увлеклась. Теледетективами, уточняю. Я их терпеть не могу: там уже после пяти минут просмотра совершенно ясно: кто дворецкий, а кто убийца. Так что, если иду на кухню вкусить даров, сразу огорчаю супругу тем, что канал с детективом переключаю.

Но однажды случилось невероятное: пришёл поужинать. В телевизоре, естественно, детектив неистовствует. Благородные кровя, девятнадцатый век. Все в сюртуках и кринолинах, с напомаженными усами и в рабочей позе за фортепьяной. Ну, вы понимаете. Рука тянется к пультику, чтобы «с глаз долой», и тут слышу, как та, что за фортепьяной, спрашивает у того, кто в добротный сюртук одет:

– Серёжа, а где Фёдор Модестович? – и что же я слышу от Серёжи? А вот что: «Нахуй-те. Нахуй-те, Лизочка».

«Опа, – думаю я сам себе, – а сюжет-то перестаёт быть томным. Интересные детективы, оказывается, стали показывать. С огоньком. Зря я их манкировал». Пробрало любопытство:

– Жена, – спрашиваю, а куда это Серёжа сейчас Лизочку послал?

Недоумённые глаза супруги: «Никуда он её не посылал. Просто сказал, что Фёдор Модестович на охоте».

Давно я не испытывал такого разочарования. Канал, естественно, тут же был переключён.

Об чём поговорить

Вообще-то есть две темы:

1. О смысле жизни.

2. О бессмысленности жизни.

Всё остальное укладывается в них, как бельё командированного в баул. И ещё место для курицы из привокзального буфета остаётся.

Мариванна:

– А сегодня, дети, мы будем писать сочинение о смысле жизни «Как я провёл лето». Пишите вдумчиво, не то получится, как у третьего «Б», сочинение о бессмысленности жизни «Как я провёл лето». Соберитесь. Будьте внимательны хотя бы к себе.

Февраль

Я вот тут по городу ходил. Было дело. Так-то я редко хожу, и вдруг сподобился. И показался мне город наш совершенно незнакомым. Вроде и люди кругом, а мне одиноко. Такое чувство, что потерялся я. Тут не отнять, не умножить. Только добавить: чужим стал город, безликим. Вот такой конфуз. Владик до остервенения грустный. Серый. Неприветливый, озлобленно-недоверчивый.

Вездесущие работяги из бывших «братских» республик непонятным, но громким инопланетным говором отчуждение к городу множат, китайцев в нём уже больше, чем военных в советское время, во всех подземных переходах нищие нахохлились… Наблюдая этот содомский вавилон, жалею, что когда-то власти страны открыли военную базу Владивосток для всего белого света.

Чебуреки и пян-се своё последнее тепло в уличный холод отдают. Те же, неизменные со времён «дорогого Леонида Ильича», но подзамёрзшие и цинично-уставшие уличные торговки собачатся с «понаехавшими» в плотном, нескончаемом потоке машин, металлической рекой разлившимся на всю ширину припортовых улиц… Так и хочется переиначить известное выражение, расставив в нём акценты по-своему: «Владивосток далеко, но: это город нашенский?»

Улицы сбегают с сопок, дотягиваются до моря и обрываются. Дальше – причалы и корабли. Над морем, у кромки воды, на площади – памятник: будённовец с дудкой. Красноармеец явно в недоумении. Выражение его лица красноречиво: «Опа! – это чо, Океан? Фига се!» Видно, что хлопец, как в той песне, «шёл на Одессу, а вышел к Херсону» и теперь не знает, что делать дальше и кто виноват. А ты сыграй на дудке, мальчик. Какое-никакое, а развлечение. А может, ты и не будённовец вовсе, а тот самый Крысолов из сказки? Знаешь, было бы кстати. Крыс в этом городе… и необязательно хвостатых. Играй же скорее, мальчик. Играй свою мелодию и шагай в море.

Устал от зимы

Южная летняя ночь нежна, как бархат. И так же, как чёрный бархат, темна. Ни ветерка, ни дуновения. Воздух застыл, плотным покрывалом заглушив все звуки. Приятно в такую ночь сесть в палисаднике, увитом виноградной лозой, на старый, невесомый от времени венский стул, ссутулиться над самодельным столом, покрытым потрескавшейся клеёнкой с полустёршимся орнаментом и, слепыми от темноты глазами, посмотреть внутрь себя. А куда ж ещё? Вокруг темень, так может на душе малость посветлее?

Задумчиво и степенно провести рукой по клеёнке, как бы разглаживая и без того гладкую, слегка влажную поверхность, поднести руку к щеке, улыбаясь прохладе ладони. Сама собой уходит скопившаяся за день усталость. Покой и уверенность разливаются по телу. Хорошо.

На столе всё просто: початая, в оплётке, пузатая бутыль молодого красного вина, несколько веточек базилика, сыр, ломоть хлеба и тёплые, только что с грядки, огурцы. Знаете, что ощущаешь в такие мгновения? Монументализм момента ощущаешь. Ощущаешь, что вокруг – Вечность. Можно ли суетиться, если каждая пупырка твоего тела внимает Вечности? Смешно, право слово. Нет, не о чем беспокоиться. Движения скупы и неторопливы.

Сиди, любуйся своей, не совсем чёрной душой и молча пей вино.

Немного о счастье

Жизнь без желаний – всё равно, что деревня без дурака.

«Хочу купить дом, но не имею возможности. Могу купить козу, но не имею желания».

Может ли быть счастлив человек с таким раздраем в голове? Нет, отвечу я вам. Такой человек не может быть счастлив. Тут или-или: или желания усмиряй, или возможности наращивай.

К примеру, я не знаю, что такое Куршавель, но мне туда уже хочется. Почему? Ну, наверно, потому, что говорят: Куршавель – это круто. Это какава в шыкаладе. Кто, спрашиваете, говорит? Да Москва говорит, а все радиостанции бывшего Советского Союза работают.

Будет ли мне счастье в Куршавеле? Нет, не будет мне счастья в Куршавеле: я и на лыжах-то не умею, и вообще. Да и зиму не люблю. Какое ж мне счастье с таким отношением к деталям и подробностям быта швейцарской глубинки?

А вот выспаться с запасом – счастье? Счастье. Просыпаешься и не беспокоишься, что куда-то опаздываешь. Не спешить, не нервничать – счастье? А как же! Глаза открываешь, а первая мысль: вот, сейчас куздрёнок ножонками затопочет, подбежит к твоей комнате, зашлёпает потными ладошками по двери и тоненьким голоском: «Дидя!». Откроешь, а он ручки тянет. Потом лежишь с ним рядышком на топчане. Он мультики смотрит, а ты – на него. И кто больше улыбается – ещё неизвестно. Счастье.

А кто помнит, как суп из плавленого сырка готовится? Сейчас все с умными рожами рецептами делятся про марципаны с ромштексами. Как их, значит, ловчее готовить в соусе бешамель. А вы супчик вспомните. Из сырка. Тот супчик, из вашей студенческой юности голодной. Ну? А если ещё и с тоненькими тостами из вчерашнего бородинского хлебушка, а? Да под сто пятьдесят? Эх, счастье!

Счастье – это тепло, разливающееся по телу, от осознания любви близких, это время, когда услышишь тихое тиканье часов в ночи. Так-то их не слышно, а вот раз – и затикали. Темно, лишь приглушённый шторами свет луны пробивается в комнату, небрежными абрисами вырисовывая интерьер. Темно, тихо, а они – тикают. И спокойно так становится. Счастье.

Счастье – это, вконец продрогнув, лежать на прохладном песке летнего пляжа и ждать рассвет. Это, глупо улыбаясь, следить за беспомощными колыханиями полёта бабочки и знать, что в сущности, остальное тебя мало волнует. Ты, бабочка, небо. А весь мир – за твоей спиной.

Счастье – воспринимать каждый день с радостью.

А Куршавель… дался вам этот Куршавель! Может, и нет никакого Куршавеля? Есть только ты, бабочка… ну, вы поняли.

Таланты и печаль

Я могу вправлять карму и легко диагностирую асимметрию подмышек у выхухолей. Умело посылаю в Муладхару и вывожу из равновесия. Никто лучше меня не сможет определить вывих пупка у представителей негроидной расы. Со стопроцентной гарантией угадываю гендерную принадлежность. По отчеству назову имя родителя, по прописке – российское гражданство, по закручиванию воронки воды – полушарие. Легко захожу в магазин и без инструктора езжу в трамвае. Знаю названия многих языков, владею одним из них. Умею географию и мыльные пузыри. Многократный участник первомайских демонстраций. Видел зелёный луч и паровоз. Обладаю способностью слышать в темноте. Автоматически дышу. Имею рост и жену. Летаю во сне.

Жаль, что всё это не приносит дохода.

Времена года

Лучшее время для пьянки – осень. Осень на дальнем хуторе. С утра как следоват дубовыми чурбаками баньку протопить, полюбоваться дымом, что неспешным столбом вверх уходит. Тишину послушать, да треску поленьев порадоваться. Хороша банька! Из столетнего бруса сибирской лиственницы. Ладно скроена, крепко сбита. На самом бережку речки стоит, к мосткам, что в воду идут, пристроена. Дух распаренных веников и кваса уже в предбаннике ощущаешь, а в парилке от жара горло перехватывает, да волосы на голове трещат, если ненароком шапку надеть забыл. Сядешь в сумраке тесной парилки с краешку лавочки, сам собой от жара закутываясь, да время от времени шкодливые взгляды на малиновую каменку бросаешь: руки так и чешутся плеснуть на камни ковшик воды! Терпишь, терпишь… Эх, не утерпел: хвать ковшик – ннна водой на камни! И с рёвом, уворачиваясь от обжигающей струи пара, – бегом к мосткам, да махом – в речку, в холодную воду головой!

Ух! Вынырнешь, кожа красная, как у сварившегося рака, над головой – облако пара. Лепота… Быстро, быстро, по деловому, прикрыв ладошкой естество, семенишь в предбанник. Там на столе в глиняных тарелках огурцы солёные с черносмородиновым листом и пучками укропа в рассоле разлеглись, капустка тонкорезанная с ягодами брусники, шматки сала розовеют, да грузди скромничают. Плеснёшь в стакан первача и – господи, прости – одним глотком его внутрь, чтоб огнём по жилам. Нюхнёшь краюшку бородинского… Хорошо… Упрёшься туманным взглядом в стол, лениво похрустишь закусью, запьёшь морсом, отяжелевшими руками поднимешь своё тело из-за стола, выйдешь босиком во двор, чтобы ступни побаловать прикосновениями опавших листьев, запрокинешь голову в небо, да так и застынешь, глазами журавлиный косяк провожая.

Зимой тоже хорошо в бане пить: лежишь себе на полке, лениво пот смахивая. Тепло в парилке, жарко. В печи дрова потрескивают. А за стенами баньки – мороз в ответку трещит, да ветер от одиночества воет, в предбанник просится. Нет, ветер, уж лучше я к тебе выйду. Обними меня, чтоб дух от холода занялся. Давай пробежимся вдвоём вокруг бани до проруби, а от неё на онемевших ногах, назад, в тепло предбанника, к столу с закуской. Ну, господи, благослови! Неспешно, стоя, будто в почётном карауле, только из формы – пупок и валенки, выпить самогона и, выдыхая, чинно присесть на лавку, взглядом закусь выбирая. Мочёное яблочко – нет лучше закуски зимой. Сидишь, гравитацию ощущаешь, да звон в голове слушаешь.

Весной выпить в бане – краше нет: снаружи промозгло, а в баньке тепло, уютно. Греешься, закусываешь, а на улицу выйти – никакого желания не ощущаешь. Так и сидишь весь день внутри, сонно ухмыляясь тому, что из окошка видно.

Летом не выпить в бане – грех. Распаришься до невозможности и – марш от жара печного на улицу! Всё познаётся в сравнении: оказывается, на дворе прохладно! Ну, а раз прохладно, как не погреться стаканом-другим?

В общем, была бы баня, выпивка и здоровье – кто сможет воспрепятствовать?

Уронили мишку на пол

Детство наше – Рай. Если даже Адом было.

А потом нас из него изгоняют. Так заведено.

И дальше – у кого как. Кто становится Человеком, а кто гадом ползучим. Возможны комбинации, как при размене жилплощади. Везение приветствуется, но и о душе не надо забывать.

Пыхтит наш паровозик жизни, идёт неведомым маршрутом по круглой планете Земля. Едем мы. Кто в общем вагоне, кто в купе. Кто бельё взял, кто чай, кто просто в уголочек забился. Едем. Куда – неведомо, но уверенно, хоть и боязно. Едем. И все – в одном направлении. Не свернуть. Паровоз всё же. Рельсов не видно, но они есть, как тот суслик. Или как черепаха, на которой слоны стоят.

Едем. Кто на станциях сходит, кто на полустанках, а кто и на ходу выпрыгивает. Бывает, находятся потерявшие себя и дёргают за ручку тормоза Вестингауза. Тогда всё, заботливо уложенное на полки, с грохотом рушится, и поезд, вздрогнув, останавливается. Но ненадолго. Машинист не дремлет. Да и бригада опытная.

Но это всё жизнь, жизнь: гарь, копоть и молоко на полустанках. Всё пятью чувствами не раз опробовано, всё знакомо, но иногда…

Иногда в забытой кем-то игрушке, в улыбке ребёнка, во взмахе руки провожающих пригрезится что-то до боли знакомое, казалось, почти напрочь забытое, и замрёшь, уткнувшись лбом в прохладное стекло вагона, боясь спугнуть нечаянные воспоминания.

Воспоминания о том времени, когда ты был Ангелом в Раю. Когда никуда не надо было ехать. А мишка из старого вытертого плюша с пятном киселя на боку и полуоторванной лапой – твой. Он лежал и терпеливо ждал, когда же ты вернёшься. Хотя бы в воспоминания о нём.

Дорожное

Пришли Ученики к Учителю и, постучав в его дверь, спросили:

– Учитель, скажи: почему мы носим одежду оранжевого цвета?

Учитель, открыв перед ними дверь своего купе поезда «Москва – Владивосток», отвечал:

– Вся наша жизнь проходит в поиске Счастья. Случайно найдя его на забытом полустанке, мы порой пугаемся, ибо до этой встречи не догадывались, что Счастье – оно такое. К примеру, в России Счастьем может быть что угодно. Даже чебурек.

Поэтому, чтобы не смутить Счастье проявлением своих чувств, мы и носим одежды, максимально приближённые своим цветом к неожиданно открывшимся обстоятельствам.

Не пугайтесь, встретив своё Счастье.

Может быть, про музыку

Жизнь – что музыка. Кому какая досталась. Всякая есть: и фуги, и плясовые, и кантаты с ораториями, и цыганочка с выходом, и албанская народная песнь про Скандербега. У кого музыка короткая случается: только сумел одним пальцем чижика-пыжика на инструменте подобрать – а уже крантата, а кто долгую музыку выводит. Нудную, без особых всплесков и переживаний. И заорать бы слушателям, и зашикать, но в оперу не босяки ходят. Да и в буфете там не очень, я проверял. Вот и сидят в зале скучные, полусонные. Делают вид, что наслаждаются и на сцену смотрят. А там – ни шатко, ни валко – водят себе смычком слева направо и в обратную сторону, зато стараются. Всеми десятью пальцами, ртом, и чем только полагается, работают. С претензией на классику. А что ж? Случается и классика. Чего только не бывает. В музыке всякое есть: и классика, и анал, и орал. Особенно крантат много. Да и ораторий на каждого хватает. Бывает, такую ораторию закатят прямо с утра, что потом весь день в ушах звенит и сердце бухает.

Симфоний мало, это правда. Они все наперечёт, под номерами и названиями, как «героическая» №3 Бетховена. Застолбили, суки, авторским правом. Бетховен – и точка. Хотя нот-то всего семь. Ну, или что-то около. И говорят, есть какая-то вероятность, что если дать обезьяне ручку, бумагу и скрепки, то рано или поздно она напишет «Трёх мушкетёров». Или первый концерт Чайковского. И меня в первую очередь будет интересовать не то, зачем это ей скрепки дали, а чей в этом случае концерт будет? Обезьяна ж читать не умеет, ни о каком плагиате поэтому и речи быть не может.

И как-то так само собой вот какая петрушка выходит: чтобы сыграть свою мелодию, нужно не только одной рукой по струнам со всей дури бренькнуть, нужно ещё в этот миг другой рукой эти самые струны, где надо как следует зажать. И хорошо бы, чтобы обе руки твоими были. Для верности. И чтобы не все левыми оказались, а так, по очереди. Но главное – чтоб рук всё-таки две в нужный момент оказалось. И одна из них кое-что зажать успела, когда вторая бренькает. Некоторые для этого умения женятся, остальные – замуж выходят. Мало кто по знакомству зажать пытается. Для этого знакомств не напасёшься. Да и скользкое это дело, ребята.

Ух, сколько всего надо, чтоб стоящую музыку сыграть! И акустика подходящая, и зритель понимающий, и инструмент любимый: сколько балалаечнику саксофон не предлагай, толку мало. Едва ли кто оценит такой музыкальный авангардизм. А балалаечник расстроится. И саксофон – тоже.

Да, совсем забыл: ещё слух нужен. А как же. Слух и талант, который почти целиком состоит из каждодневного упорного труда и крошечной божьей искорки.

Не стреляйте в музыканта. Он лабает так, как может.

Сказочные мелочи

Я всё больше о суете и мелочах пишу. Как ни странно, именно из них, а не из нескончаемой череды побед над драконами и миссий по спасению мира состоит теперь моя жизнь. Да-да. Кто-то может поделиться феерией дней, кто-то – похвалиться, как буквально вчера оседлал радугу или же целый год жил, как в сказке. Мало ли чудес вокруг? Много. Но недостаточно.

Вот поэтому я и стараюсь найти необычное в малом, обыденном.

Помню, когда на ступенях замка Золушка чинила кружевной воротник сказочного Короля, тот сказал ей про Кота в Сапогах и Мальчика-с-Пальчика: «Их сказка уже закончилась, а твоя только-только начинается». Я был неподалёку и случайно услышал их разговор.

От произнесённых старым Королём слов стало немного грустно на душе: неужели сказка только там, где юные герои и молоденькие нимфы? Почему же она должна заканчиваться в самый ответственный момент, когда жизнь начинает испытывать тебя изощрённее, чем козни отвратительно-злых волшебников, неужели сказка исчезает именно тогда, когда она так нужна?

Да, очень не хочется, чтобы сказка про героев так рано заканчивалась. Практически, одновременно с комсомольским возрастом. Но и на драконов, знаете, сил больше нет.

Впрочем, сказки, они же, как и люди, разные. Вы знаете. Конечно, есть и про драконов. Много сказок про драконов, прекрасных принцесс на горошинах и бесстрашных принцев на першеронах. Но вспомните: есть и другие сказки: про Стойкого оловянного солдатика, Гадкого утёнка, Тень, Скверного мальчишку, про цветы маленькой Иды… огромное количество сказок про бытовые безделицы и никчёмные, на первый взгляд, вещи.

А если не хватит существующих сказок, всегда ведь можно написать свою, став Сказочником, правда?

Эпистолярное

Оно, конечно, романьтизьма в прежние времена больше было. А пестицидов – меньше. И даже воздух пьянил своей чистотой.

Да… помню, выпьешь махом рюмку анисовой, хряпнешь огурчик и ну давай при свете подслеповатой, потрескивающей свечки, гусиным пером строчить: «Я помню чудное мгновенье»… и адрес напишешь: «К А. П. Керн». Или же: «Милый дедушка, Константин Макарович»… ну, тут адрес многие знают.

И завяжется переписка. И когда-нибудь, если ты, конечно, Пушкин, то обязательно (как бы невзначай) черкнёшь, бахвалясь, пером по бумаге: ««Безалаберный! Ты ничего не пишешь мне о 2100 р., мною тебе одолженных, а пишешь о M-me Керн, которую с помощью Божией я на днях уёб», а в ответ, предварительно с укоризной потрепав твою морду за брыли, скажут: «Ну, и сукин же ты сын, а ещё в шляпе поэт!» – или нечто подобное, но не менее оскорбительное.

В общем, сплошная движуха, аллюр три креста, ямщики, баранки с чаем и прибыль владельцам магазинов канцелярских товаров.

Рано или поздно, все твои письма с милыми пустячками отыщут, бережно сохранят и, любовно спрыснув духами «Красная Москва», издадут к столетию твоей до сих пор преждевременной смерти многомиллионным тиражом. Если, повторяюсь, ты Пушкин. Александр Сергеевич. В крайнем случае, если Лермонтов.

А если нет, то нет.

Мне очень хочется перечитать те письма, которые я писал в курсантские годы. Или те, что слал друзьям детства, уехав навсегда на другой конец страны. Страны, которая «широка», и которая «родная». Тогда от письма до письма умирало две недели жизни. Электронной переписке такая цена не ведома.

Думаю, такое чтение было бы для меня и интересным и познавательным. Мы меняемся. В этом каждый из нас чем-то похож на дерево. Кто из саженца в баобаб вымахал, кто-то зачах в чужой тени, кто-то ясень, кто-то – кедр, кто-то – инжир. А кто-то давно и с рождения полено.

Мне хотелось бы от самого себя узнать, насколько, как и в какую сторону, я изменился. Сильно ли видны наплывы на коре, много ли обломано веток, какие надписи, вырезанные ножом, достали до сердцевины?

Письма помогли бы разобраться. Верю.

Дневник свой перечитывать никогда не тянуло, разве что иногда открывал в нём записи той или иной даты, чтобы вспомнить настроение дня и освежить в памяти прошедшие события. А письма – письма это другое. В них всё важно: и почерк, и цвет чернил, и бумага, на которой они написаны. Мне даже кажется, что письма хранят запах времени.

Письма – как дети. Их хочется подержать в руках, погладить, баюкая, а потом, когда чувства уснут, бережно уложить покоиться в отведённое только для них место.

Тех писем больше нет. Есть слабая надежда, что они хранятся у адресатов. Но, почти уверен, что за давностью лет исписанные торопливым, угловатым почерком листки бумаги закончили свой путь в печке, сгорели, истлели, исчезли, и молекулы того, что раньше было письмами, растворились в атмосфере планеты. Говорят, с каждым вдохом нам перепадает две-три молекулы воздуха, которым дышал Кай Юлий Цезарь. Или Великий инка Атауальпа. Или Христос. Хочется верить, что в каждом вашем вздохе есть по атому от тех, написанных когда-то мной писем. Наивно, но, значит, я писал их и для вас.

Сашка

– Эх, милай, да не рви ты сердце, вернётся мамка, погодь… – успокаивал сторож детского сада зарёванного, сопливого мальчишку с опухшим от плача лицом. Тот же, в мокрой от компота и в каше клетчатой рубашке, в коротких штанишках на помочах, голоногий и беспомощный, размазывал грязной маленькой ручкой, похожей на птичью лапку, слёзы по лицу и неотрывно смотрел на входную дверь, хрипло и устало подвывая: «Уууу… ыы… мааа…»

Молодая, ни разу не рожавшая воспитательница, уходя час назад домой, зло материлась и так хрястнула этой самой дверью об косяк, что стены вздрогнули. Теперь дверь, точно боясь подобных ударов или пинка, плотно прижалась к стене и замерла, никого не впуская в комнатку с детскими обшарпанными кабинками. Кабинки когда-то были покрашены краской из разряда «что подешевле». На дверцах – вырезанные из картона грибочки, треугольники, звёзды… Убого и узнаваемо, как и сам запах яслей: пахло потными сандаликами, линолеумом и кашей.

Воспитательнице надоело сидеть с этой безотцовщиной, Санькой. Вечно его мамаша последней приходит. Да сколько же можно её ждать? Она, небось, где-нибудь развлекается, кино смотрит, а ей горшки за детьми таскать, да носы соплякам вытирать… ещё и ссытся эта малышня непрестанно. Ничего, походят часа два в мокром, научатся на горшок проситься! Да пропади пропадом такая работа! Сто раз уже пожалела, что в ясли устроилась. Хотя, чего лукавить? Куда ещё? С этой безработицей хорошо, что хоть сюда взяли, а то – прямая дорога на панель. Да и пошла бы, дьявол всё побери, будь чуток посимпатичней и не такой неприлично рыжей: даже зубы в ржавую крапинку, не говоря уж о лице и теле. Вот и таскает теперь горшки, да кашу за этими засранцами подъедает.

Сашка стоял, хлюпал носом и, не отрываясь, заворожённо смотрел на дверь, боясь упустить момент, когда она, скрипнув, откроется, пропустив его маму.

Я не знаю, пришла или нет Сашкина мама. Додумайте сами.

Пятница, вечер