Э-хе-хе… вчера понедельник, сегодня пятница, а завтра опять зима? Куды ж мы котимся, гражданы?
Жизнь проходит с постоянным ускорением. Время сначала стоит, потом ползёт-идёт-бежит-летит-свистит….
Вот любопытно, если всё мчится только в одну сторону и никогда назад, то можно ли сделать так, чтобы пусть себе мчится, если ему нравится, а самому шагнуть в сторону? На манюсенький шажочек влево или вправо? На мааааааахонький…. Лучше, конечно, влево: привычней. Но в данном случае особой разницы нет. Главное, чтобы в сторону. Шагнуть и замереть, как партизан в кустах. А оно пусть себе несётся, сломя голову, куда положено. Ты ж, выпав из потока, знай, стой себе и смотри: есть ли что вокруг?
Б-р-р-р… не, на смерть похоже. Другая ассоциация не приходит. А с этой девчонкой с косой, но без бантика мы потом наиграемся. Когда-нибудь. Не сейчас.
Конечно, заманчиво было бы шагнуть в сторону, посмотреть на сверкающий поток времени, неудержимо рвущийся в только ему известном направлении, полюбоваться его мощью и напором. Потом, вдоволь налюбовавшись, огорчённо вздохнуть, ощутив собственную ничтожность, и тихо сделать шажок в обратную сторону. Туда, где всё ревёт и переливается.
Интересно, выпав из потока, а потом вернувшись, попадёшь в будущее или прошлое? Наверно, в прошлое. Время ведь бежало без тебя.
И всё-таки, что, интересно, увидишь там, в безвременье: радугу или тьму над бездною? Может быть, сумеешь на выдохе, зябко дыша на замёрзшие во тьме пальцы, нечаянно создать новую Вселенную?
Вспомнишь, что вначале было слово, грустно усмехнёшься и скажешь: «Да будет Свет!»
Про цаплю
Май месяц. Утром около нуля, пар изо рта: сказывается наша магаданская долгота при сочинской широте. Зарядили нудные дожди. Земля чёрная, травы нет. Небо белесо-грязное, как сиротская простыня. Ощущение такое, будто смотришь хронику сороковых годов. И гравитация явно повышенная.
Голова, словно лейденская банка, брызжет злобными искрами. Хочется уронить шкаф, обрушить балкон, насрать под ближайший памятник и написать пакостный стишок. А ведь милейший человек.
В соседней Японии людей на квадратный метр явно больше, чем у нас. Даже больше, чем в час пик в метро имени Лазаря Кагановича. Нормальное имя. Прекрасное метро.
У них, в Японии, небось, и позаковыристей фамилии встречаются. Есть и пассажиры с фамилией Херовато. К гадалке не ходи. А как же! Древний род. Тонкие ценители нюансов чайных церемоний. Виртуозы игры на кото. Ветераны сеппуку.
Сядет такой Херовато под коряжистой сакурой, сложит ноги бубликом, помолчит многозначительно, глотку прочистит и произнесёт:
Цапля зимы моей голонога,Взгляд у птицы тосклив:Хочет тёплое кимоно.Бля.Ну, или заковыристей, с национальным орнаментом:
Проснулся в сумерках в канаве.Но больше в канаве, чем в сумерках.И ещё в грязи.Ёптить.Полюбуется радужной вибрацией воздуха, почешет чего чешется, кряхтя поднимется на затекшие ноги, зевнёт и пойдёт себе по росной траве в тень горы Фудзияма, думать о прожитом. Или саке пить. В тени трудно разобрать: думает он или пьёт.
А в далёкой Украине живёт человек по фамилии Мерзко. Но это уже другая сказка.
Сколько отмеряно
Хотите узнать, как дожить до ста лет?
Что, действительно, хотите? Хотите знать и хотите дожить?
Ладно. Тогда слушайте: чтобы дожить до ста лет, нужно прожить каждый из отмерянных девяносто девяти, сурово желающих встать преградой перед праздником. Прожить их и запомнить. Запомнить каждый из девяносто девяти.
Что, скажете, 99 мало кому отмеряно? Нет, каждому. Мы их просто не помним. Помним, но не все. Не в том смысле, что не все из нас помнят прожитое. Нет. Дело в том, что все мы не помним определённые годы.
Ну-ка, вспомните: что было, когда вам стукнуло одиннадцать? Помню, какой был длинный год… Комаров погиб, а Битлз выпустили «Sgt. Pepper’s Lonely Hearts Club Band». Серёжка Кабарухин готовился провести ещё один год в четвёртом классе, а мы всем классом съездили в Волгоград. Вот так. Или Волгоград – это 1966-й? Путаюсь.
Так вот. Если мы путаемся в прожитом, то зачем нам были даны 99 лет? Ладно, пусть меньше, мы же их всё равно не помним. Какая разница, в каком году я ездил в Волгоград? У меня после общения с некоторыми возникает такое чувство, что они умерли, ещё не родившись.
Хотите знать, как дожить до ста лет? Это просто: попробуйте прожить каждый год так, чтобы он был незабываем. Иначе жить до ста лет бессмысленно.
(так что вы делали восьмого июня в тот год, когда вам УЖЕ исполнилось пять лет?)
Летний полдень
Где-то далеко-далеко, на почти забытом мной юге, помидоры уродились. Крупные, как яйца у быка, мясистые, как груди ударницы машинного доения. Надкусишь помидорину, потянешь зубами за кожуру, а под ней мякоть алая белыми кристалликами сахара сверкает. Щепоть серой соли крупного помола, ломоть хлеба – что ещё нужно для маленькой радости? Разве что солнца добавить. Да степь, им разогретую. Эх, хорошо! Вольготно. От бесконечного раздолья дух захватывает и в животе щекотно становится, словно после катания на качелях. Разнотравье степное пахнет терпко, жарко, как подмышки любовницы. Время замерло.
Ни облачка, ни ветерка. Воздух невесом, прозрачен и стоит без движения, лишь марево остатков влаги тонкой кисеёй уходит от земли в небо. А там, в бездонной голубой дали, невидимый глазу, жаворонок звенит, со степными кузнечиками о чём-то своём переговариваясь. А может, это они тебя в прятки зовут играть? Кабы знать…
Задерёшь голову вверх, раззявишь напряжённо рот и ищешь, ищешь махонькую чёрную точку птицы, напрочь про помидор забыв.
Да Бог с ним, с помидором! Птица-то где? Как тут не вспомнить:
– Ты суслика видишь?
– Нет.
– И я не вижу… а он есть.
Очнись, сдалась тебе эта птица! Вот он, помидор. В руке. Ешь!
Нет, птичку ищешь.
И так всю жизнь.
Грустно о смешном
Под холодным осенним дождём бок о бок сидели и мокли Ангел-С-Грыжей и Чёртик-С-Нимбом. Перед ними в луже, жалко и неестественно разметав в стороны руки, навзничь лежал Рыжий Клоун. Широко раскрытые глаза его были распахнуты в небо и совсем не реагировали на капли, которые разбивались о зрачки и скатывались по застывшему лицу, как слёзы. Размалёванный яркой помадой рот привычно улыбался неизвестно чему.
– Надорвался, – вздохнул Ангел-С-Грыжей.
– Притворяется, – ухмыльнулся Чёртик-С-Нимбом.
– Столбик! – решила Пробегавшая Собачка о длинном ботинке Клоуна и интимно задрала заднюю лапку.
Клоуны нужны и после смерти. Чтобы было кого судить. Чтобы было о ком судить. И для облегчения.
Клоуны полезные. Как витамины и рыбий жир. И ещё они умеют улыбаться.
А Ангелы и Черти не умирают. В этом вся разница.
Клоунам всё равно. А Ангелам?
Подробности
Бармалей – это фамилия. Вероятно, венгерская. А зовут его – Митя. Митя Бармалей. Он симпатичный, добрый и застенчивый. И закомплексованный на мужской брутальности очень. Поэтому и хочет казаться злым. Ну, бзик у человека такой. Он и лечиться пробовал, да не повезло парню: в то самое время в больнице медики практику проходили. Будущие светила неврологии и психиатрии. И так себе в настоящем. Не светила, нет. Свечки. От геморроя. После встречи с наноэскулапами и квазигиппократами Бармалей стал заикой. И узами Гименея ослаб. Поэтому в дальнейшем Митя врачей невзлюбил и мстил им при первой же возможности.
А баба Яга обязательно Наливайко. Украинка. Из-под Ивана-Франковска. Шустрая и гостеприимная бабёнка: накормить, спать уложить, или там клубочек напрокат – это к ней. Подслеповатая, правда, маненько. Может сослепу вместо пирога гостя в печь заправить. Но это редко. Обычно, когда контактные линзы забудет надеть. Или по рассеянности. Склероз, знаете ли. А что вы хотели? Годы, да и экология в последнее время тоже не особо радует.
Колобок – это вообще кличка. Верёвкин он. Марат Захарович. Так в паспорте и записано. Солидный мужчина. Председатель колхоза «Рассвет». Ветеран движения «Агрономы за». Не за кого-то, не за что-то. Просто «за». Для позитива. И чтобы знали, что агрономы – они не посрамят. Агрономы – они вообще ого-го! Крепкие парни. Как и Марат Захарович Верёвкин. Лысоват он. Что правда, то правда. А где не «Правда», там «Известия». Но это к делу не относится.
Некоторые солидные мужчины кто как: кто пузо отращивает, кто лысину. А кто от жадности и то, и другое. Но это мелочи. Штрихи нашей суетной жизни. Вот вы лучше спросите его: «Марат Захарович, ну, как, ежли по стописят и огурчик?» И Марат Захарович не откажет. Он хороший агроном. Грамотный. И всегда «за». Да и урожай огурцов в этом году отменный.
Кличка Колобок его тоже не особо напрягает. Ну, Колобок и Колобок, что такого? Вот меня в детстве, да и не только в детстве, Сливой звали. Что ж тут попишешь: фамилия соответствующая. Да и если честно, всё лучше, чем лысым быть.
А Прасковья Гавриловна, учительница моя первая, называла меня ласково: Улыбинкой.
А снег идёт…
У нас в аккурат под день святой Клары Цеткин снег случается. То ли традиция, то ли примета такая, не знаю. Но с точностью швейцарского хронометра. И раз снег пошёл, знать, восьмое марта на подходе. Про это весеннее погодное излишество былины сочиняют и от отца к деду передают. Ну, и внукам маленько, если останется.
Жила, говорят, во Владивостоке девка. Справная. Стань да глянь. Грудь спереди, голова сверху. Всё остальное прочее тоже на своих местах. А как же. Красивые у нас в Приморье девки. Про Голливуд и Самару напраслину бают. Из зависти к нам: нет у них и близко таких красивых. Вот в Таганроге – возможно. В Таганроге – да, были девки в прошлом веке. Лично видел. Симпатичные. Но это ж когда было! В ту пору конфеты-подушечки в лабазах топором рубили и куском продавали. На развес. А сейчас не то. Ни конфет с подушечками, ни девок. Разве на Греческой…
Так вот. Жила такая симпатичная и, что примечательно, девка, во Владивостоке. И случилась у неё любовь к кочегару судовому, Афанасию. Вы же знаете, как это случается, любовь-то. Практически мгновенно. Вот только ты, значит, поженихаться легко надумал, и, допустим, огляделся случайно – а здесь вокруг уже четверо детей разного полу. Обычное дело. Бедному жениться – ночь коротка. Да и недосуг. То, сё… а вдруг последствия? Так и жили. Душа в душу, без отметок бюрократических. Легко жили. Между морем и землёй. Под одними небесами. Всё хозяйство – в узелок можно сложить. А что не поместится – на себя надеть. Ну, и маленько у Афанасия на пароходе было. Ключи там, гаечные. От счастья, видать. Маслёнка, ветоши кусок… Да… обычное ж, говорю, дело.
А тут пароход возьми да и утони по весне. Без предисловий. Аккурат в марте. Жизнь, она штука неожиданная. Вот пароход и утонул скоропостижно. И маслёнка с ним, и ветоши кусок. И Афанасий. А четверо детей остались. И жизнь идёт курьерской скоростью, только поспевай. А кругом, как ни щупай, – одна беда и другого счастья не предвидится. Детей от нужды в приют определили. Чтоб с голоду не преставились.
С горя бросилась та девка в море и превратилась в русалку. У нас это обычно. Пароходов много, на всех русалки нужны: где прибрать, а где на камбуз. Или в ресторан. Это у кого какие руки. А ноги настоящим русалкам больше не надобны. Потому как и сказка, и принц сказочный у них уже случились. Сказка кончилась, а жизнь идёт, продолжается.
Плакала русалка за Афанасием. Сильно. А по весне, накануне того страшного дня, – особо. Жизнь коротка, а любовь вечна. И когда в этот день снег ли, дождь с небес сыплет, говорят, то Полина плачет.
Бабку мою Полиной звали.
А мать – Валентиной. Афанасьевной, по отцу.
Ёмкости и осколки
В дальнем углу кухни стояли запылённые пустые бутылки. На дне одной, зелёного стекла, лежал гном Иннокентий. Гном – это всё, что осталось от огромной души хозяина квартиры. Раньше этой душе было мало не то что душной квартиры, но и целого мира. Она вмещала его в себя весь, без остатка. И в то далёкое, светлое время торжественное и длинное имя Иннокентий как нельзя лучше подходило душе. А сейчас она мелким осколком, Кешкой, сиротливо теплилась в тельце гнома. Бутылка и та была больше её. Да к тому же, бутылка пылилась пусть и пустой, но целой, чего никак нельзя сказать про душу.
Так вышло, что душа сначала надломилась, а потом окончательно сломалась. Тихо и незаметно для окружающих.
Ветер. Наверно, во всем виноват ветер вчерашнего дня. Конечно, это он порвал душу на мелкие кусочки, подбросил их вверх и закружил, словно осенние листья. Красиво и печально. Да, всё произошло из-за ветра. Только он один может так безжалостно трепать и выстужать души. Особенно, если они нараспашку. Проклятый ветер!
Плотно исписанные нервным женским почерком листочки и осколки души выдуло в форточку. Они полетели по миру, неся на себе бисерные буквы имени той, которая совсем недавно занимала душу целиком. Улетели все клочки, кроме одного. Этот последний, совсем маленький кусочек, легко преодолев узкое горлышко бутылки, упал на её дно и превратился в гнома. Гном получился ни добрым, ни злым. Скорее, безразличным и одиноким. Ведь он, как мог, соответствовал хозяину. Уж такова участь и предназначение всех осколков душ: соответствовать телу. Когда душа целая, всё выходит наоборот. Но это уже никому не нужные детали.
Гном почти всё время валялся на дне бутылки. Он жил в ней. Ведь даже гному надо где-то жить. Тем более душе. Иногда гном вставал и бесцельно брёл по кругу, тихо бормоча две буквы женского имени, чудом сохранившиеся в памяти. Кажется, это были буквы «Н» и «А». Последние буквы имени. Или первые? Что уж теперь гадать… Буквы со временем становились всё тоньше и неразборчивей. Всё реже выстукивало их маленькое сердце мелкого человечка. Гном знал, что скоро исчезнут и эти, последние буквы, и тогда он умрёт. Гном хотел жить, поэтому шептал их непрерывно, жарко, как молитву. Его шатало от слабости, и поэтому он непроизвольно касался стенки рукой. Точь-в-точь, как и хозяин квартиры. Стекло бутылки было мутным, из-за него мир казался таким же.
Через сорок дней, придя в себя, хозяин квартиры сволок бутылки к мусорному баку. Чего там только не покоилось! Если внимательно присмотреться, мусорные баки – кладбище бытовых трагедий и изломанных, мёртвых душ. Да и мусора в них предостаточно. Если, конечно, присмотреться. Где-то там, среди мусора, можно увидеть и мёртвую душу по имени Кешка. Наверное.
Да, совсем забыл.… Не надо ухмылок: бутылки были из-под масла. Из-под душистого южного подсолнечного масла. Согласитесь, какого только хлама нет на кухне одинокого человека.
Сон за минуту до пробуждения, навеянный полЁтом шмеля вокруг граната
В сказках добрых молодцев злые бабушки заколдовывают. Был Принц – стал болваном деревянным. Щелкунчиком. Обидно, конечно. Во-первых, образина у Щелкунчика – чисто Муссолини, да ещё и работа вредная. Это во-вторых. Вообще принцам, если вспомнить, в сказках больше других достаётся: то чудищем поганым обратят, чтоб на твоём, значит, принцевом фоне цветочек выгодно смотрелся, то пожалте бриться, ваше высочество, шагайте на войну с супостатом. А супостат – такой же принц зачарованный. Тоже Щелкунчик, только Горыныч.
В реальной жизни принцев не бывает. Не завели такой надобности. Они, наверно, есть, но не у нас. За морем. Далеко-далеко. Или в душе. Глубоко-глубоко. Да и бабушек, ежели рассудить, на всех не напасёшься. Мрут они, бабушки-то. Так что в жизни всё само собой получается. Без старушек и проволочек. Своим ходом. Постепенно. Вчера ты, допустим, инженером в КБ ракеты делал, или ещё где героически на благо Родины шабашил, а сегодня уже – пень пнём. Сидишь, щёлкаешь. Даже не удивляешься. А чего удивляться? Удивляться раньше надо было, когда удивлялка работала.
Я вот раньше жил, факт. А со временем фанерным стал. Незаметно. Шкаф не шкаф, так, лист спрессованный. Нет, не тонкой организации. Скорее, широкой. Впрочем, это откуда на меня смотреть. Да и не главное это, смотреть, когда смотреть не на что. Я лично всё больше сны смотрю. Ещё снятся. Какие в руку, какие – в сердце. Некоторые навылет. А детство приснится, те дни, когда душа чище чаячьих лапок была… как тут не пригорюниться? Ведь совсем другим мир был. В то время Дед Мороз жил, а Снегуркой у него – Пеппи Длинныйчулок работала. Штаны тогда были короче, волосы – длиннее, мечты – кучерявее. Куда только девалось всё…
Пресно мне, прессованному. Не жалуюсь, лишнее это. Скромнее стал в желаньях. Дышу, ем, всё остальное. Запоминаю. Стараюсь молчать. Пожалуй, всё. Что с фанерного листа взять? Хотя, говорят, в войну из фанеры крылья делали. Брешут, наверно. Или сказки рассказывают.
Шербургские зонтики
Сначала я прогуливал дождь дома, как нашкодивший школьник, решивший не пойти в школу. Мне было лениво, а дождю монотонно. Разводами на стекле он искажал мир, искушая меня выйти к нему. И я прогулял его по улицам. Дождь обрадовался компании, развеселился и ударился в воспоминания.
– Помнишь, – шумел он, – ты стоял в подъезде, ожидая девушку, опаздывающую на свидание? В парадном было тихо и одиноко. Я видел: время от времени мои капли залетали внутрь подъезда через разбитое мячом окно. Ну и место же ты нашёл для ожидания! Ряды почтовых ящиков, как надгробия могил, выстроились вдоль стен. Очень похоже, правда. Только числа на ящиках написаны не на кладбищенский манер, не через чёрточку. Впрочем, всё правильно: какая разница, где ждать?
Широкие деревянные лестничные перила, зачем-то крашеные отвратительного цвета краской… Ты не знаешь, зачем красят дерево? Ведь вся красота пропадает! Странные вы, всё же, люди. Вот и вчера… ну, зачем вы побелили деревья? Это же так казённо! При виде такого я могу шуметь лишь о казарме, портянках и мыльном довольствии. Ты не будешь возражать, если я смою известь? Нет? Вот и хорошо.
А в том подъезде казармой не пахло. Пахло так, как, наверно, пахнет в каморке у старого Карло: нуждой и счастьем. Всем понемножку. Подъезд хранил звуки шагов, запахи вчерашних обедов и годовой пыли, вечное напряжение ссор и сиюминутную соседскую глухоту. В нём, словно в маленьком мирке, было понапихано больше, чем могло уместиться. Не хватало, пожалуй, лишь тепла нарисованного очага. А оно было бы очень кстати в зябкой сырости весеннего вечера. Да, точно. Не хватало тепла очага и девушки. Она так и не пришла, помнишь? Забыл? А что помнишь?
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера: