Героическая эпоха Добровольческой армии 1917—1918 гг.

Как пробирались эти милые дети, как бросили они свои семьи, как нашли они после многих трудов эту обетованную Армию!

Я дал им адрес штаба, но раньше посоветовал им пойти на гауптвахту, которую охраняли тоже кадеты (!) Новочеркасского корпуса, чтобы там их казачьи товарищи накормили их.

Также слеталась сюда другая молодежь.

Офицеры Армии занимали места в строю рядовыми рядом с маленькими кадетами и великовозрастными семинаристами. У всей этой молодежи был один порыв, одна мечта – жертвовать собой для Родины. Этот дух и вел к победе, и этим только и объяснялись успехи этой кучки людей в борьбе с врагом, в десятки раз сильнейшим. Святая любовь и вера в своих вождей вела их от одного подвига к другому. И этим, повторяю, мы обязаны были именно их благородной и чистой молодости.

Старшее поколение думало не так. Я не говорю о военных, я говорю о тех, кто равнодушно смотрел на гибель и жертву этих лучших отпрысков русской молодежи.

Трагедия «Отцов и детей» встала с необычайной яркостью перед нашими глазами.

Как-то раз ген. Алексеев присутствовал при похоронах нескольких убитых мальчиков. На их могиле он сказал:

«Я вижу памятник, который Россия поставит этим детям. На голой скале разоренное орлиное гнездо и убитые орлята. А где же были орлы?»

Это трагическое восклицание останется навсегда памятником подвигу молодости и равнодушию старшего поколения.

Когда после взятия Ростова Армии понадобились деньги, то богатейший многомиллионный Ростов собрал что-то около тысячи рублей, а когда в Ростов вошли большевики, ростовцы на блюде поднесли им 2 миллиона.

Как-то много позднее, когда летом 1918 года мы вернулись в Ростов, я отправил своего сотрудника к одному крупному общественному и финансовому деятелю переговорить с ним об оказании помощи Армии.

Он был очень предупредителен и дал целый ряд указаний.

«Мой сын гимназист (или студент) сам в Добровольческой Армии, был два раза ранен, но опять возвращается в строй», – сказал он, а потом стал умолять не называть его имени в газете, так как к нему могут плохо отнестись, если «что» случится.

Вот вам образчики нашего молодого фронта и нашего старого тыла.

Армия, которая ушла с Алексеевым и Корниловым в первый незабываемый Кубанский поход, насчитывала не более 3 тысяч человек, а когда в Ростов пришли немцы и приказали всем офицерам явиться для регистрации, их набралось едва ли не вдвое больше.

Я не хочу никого осуждать. Я только хочу подчеркнуть то холодное отношение, которое встретила наша маленькая Армия, что, однако, не могло сломить ее духа и ее веры в Родину.

* * *

У такого предприятия не могло не быть и обратной стороны медали, и она заключалась в том, что вокруг этого святого дела стали слетаться люди, жаждущие авантюры. Еще до приезда ген. Корнилова в нашей гостинице я заметил людей, которые довольно явно старались пробиться к власти, пользуясь именем ген. Корнилова. Во главе их был Завойко, бывший ординарцем у ген. Корнилова, игравший при нем во время Керенщины крупную и не очень выигрышную роль.

Появился Добрынский, таинственный господин, с таинственной репутацией, впоследствии бывший на побегушках у немцев, и даже некий господин М., говоривший о своих миллионах в Париже, мечтавший организовать политическую комбинацию под названием «Рак».

Слагалась она из первых букв имен председателя Думы Родзянко, ген. Алексеева и атамана ген. Каледина. Я предложил ему хотя бы изменить эту неблагозвучную комбинацию на «АКР» или «Кар», но он стоял на своем и вскоре, обиженный общим недоверием, уехал к своим миллионам со своим «Раком».

Съехались и некоторые политические деятели. Приезжал Милюков, тогда еще не уверовавшийся в необходимость дружбы с немцами, о чем он писал ген. Алексееву летом 1918 г. Приезжал Струве и вечный неудачник, до старости оставшийся политическим вундеркиндом, М.М. Федоров. У всех этих деятелей, кроме профессорского таланта Милюкова, ничего не было, и их работа в Армии осталась незаметной. Для меня она оказалась крайне неприятной, так как кадеты, подкрепленные своим лидером, не дали мне возможности открыть газету в Ростове, так как они никак не могли допустить мысли, чтобы печать не была бы в их руках. А ведь от них что-то ждали, как и теперь от них кое-что ждут, как от тех молодых людей, которые вечно подают надежды и ничего больше.

Нынешний друг Милюкова, Керенский, тоже как-то прискакал в Новочеркасск, после своего бегства от большевиков, но его никто не принял и он немедленно скрылся с той поспешностью ловкого трансформатора, которая позволяет ему так же неожиданно и выскакивать из русской политической коробки с сюрпризами.

Из других политических деятелей здесь были М.В. Родзянко, И.И. Львов и приезжал Савинков. Родзянко был в личной обиде на ген. Алексеева за то, что тот не призывал его к активной деятельности. И.И. Львов – этот прекрасный образец честнейшего политического деятеля, самоотверженного и глубокого патриота, не ищущего ничего для себя, до самого последнего часа и доныне, когда я пишу эти строки, оставшийся с Армией, как верный ее друг, всегда пользовался общими симпатиями, и только следует сожалеть, что его скромность не позволяет ему сыграть более крупной роли.

Самую интересную роль ждали от Савинкова. Он приехал в январе. У Савинкова был ореол революционного деятеля, за которым могли бы пойти революционные войска. Он не пользовался симпатиями ген. Алексеева, а ген. Корнилов после своего августовского выступления, когда Савинков, во всем поддерживавший Корнилова, остался в стане Керенского и изменил Корнилову, не мог относиться к нему с прежним доверием.

Корнилов пробрался на Дон в середине или в первой половине декабря. Его ждали в Армии, но все-таки его приезд был довольно неожиданным. Этот человек железной воли вышел из Быхова с кучкой своих верных текинцев. Но, попав в окружение, не рассчитывая пробиться, не желая рисковать своими людьми, он распустил их и сам, переодевшись крестьянином, где пешком, где на подводе, где на поезде среди солдат, возвращавшихся с фронта, проклинавших Корнилова за поддержание дисциплины, проехал на Дон.

Он сам рассказывал, как в вагоне его ругали солдаты, не подозревавшие того, что этот маленький мужичонка и есть их бывший Верховный Главнокомандующий.

Несмотря на чувство антипатии, Савинкова все-таки приняли и с ним совещались, но ничего из этого не вышло. Очень скверное на всех впечатление произвел его помощник или адъютант Вендзягольский – тип необычайно самонадеянного и самоуверенного поляка, хваставшийся тем, что за ним пойдут «корпуса». Эти корпуса так и остались в мечтательном распоряжении этого господина, сохранившего от всех тайну своего военного обаяния.

С Савинковым на Дону я встретился два раза. В первый раз это было в маленьком кавказском погребке «Арарат» в Новочеркасске. Познакомил меня с ним мой сотрудник К.

Мы поужинали и говорили о многом. Савинков указывал на недостаточное доверие к нему, незаслуженное, по его словам, со стороны генералов и как будто бы верил в свое влияние и силу. Вендзягольский просто хвастался.

В конце беседы я обратился к Савинкову с вопросом, который крайне меня интересовал и до сих пор интересует.

«Скажите, Борис Викторович, – спросил я, – почему вы, такой специалист этого дела, не организовали убийства Ленина и Троцкого?»

«Почему вы думаете, что я такой специалист?» – ответил он.

«Я читал Ропшина, “Коня Бледного” и “То, чего не было”». – Савинков не сразу ответил.

«Тут были другие», – сказал он.

«Но неужели же мог иметь такое влияние Азеф?»

«Нет, не только Азеф».

«Так неужто же эта бездарность Чернов?»

На это ответа не было, и он переменил разговор, и я так и до сих пор не знаю, почему для наших воинствующих эсеров какой-нибудь царский министр казался такой интересной жертвой и почему большевистские владыки не казались достойными революционной бомбы.

Во второй раз я встретился с Савинковым в гостинице «Нью-Йорк», почему-то в номере Добрынского (или, как он себя называл, хана Татарского). Там был писатель, автор прекрасного романа «Наше преступление», Родионов и мой сотрудник Е.П. Семенов. Из их разговора я понял, что ничего у Савинкова с генералами не выйдет, да и нет у него ничего серьезного.

Кто меня поразил, так это Родионов, с пеной у рта говоривший об армии и требовавший, чтобы их, казаков, она оставила бы в покое, так как они, казаки, сами справятся с большевизмом. Через месяц он ушел с нашей армией, не доверившись казакам, хотя, вернувшись с нами на Дон, вновь заболел неукротимой и озлобленной казакоманией.

Мой друг Семенов оставался тем же неисправимым идеалистом, мечтавшим о всеобщем объединении. Добрынский из кожи лез, чтобы играть роль, Вендзягольский позировал и жонглировал своими корпусами.

Савинков был очень сдержан. Впечатление он произвел на меня довольно сильное. В нем чувствовалось много воли, но в тоже время и неукротимого честолюбия, не знакомого с уступчивостью. Слишком большая пропасть, углубленная корниловским выступлением, разделяла его от наших вождей.

Через несколько дней я ехал в Ростов. На вокзале я встретил Савинкова, которого провожал С.С. Щетинин, близко стоявший к ген. Алексееву. Они холодно простились. Я видел, что Савинков уезжает из армии и больше не вернется.

С тех пор мы уже не встречались.

III. Каледин и казачество

Генерал Каледин был прирожденный военный и настоящий вождь. Коренной казак, скромный офицер, но бывший в гвардии, он одно время занимал довольно незаметное место начальника Донского юнкерского училища. На войне он заставил говорить о себе, как о начальнике 12-й Кавалерийской дивизии, едва ли не лучшей в русской армии, которая всегда справедливо гордилась своей блестящей кавалерией. В нее входили полки: Ахтырский гусарский, Стародубовский драгунский и Белгородский уланский. Как это полагалось, каждой дивизии был придан один казачий полк – Оренбургский. Одно название этих полков для каждого военного русского человека покажет, чего мог достигнуть талантливый начальник с такой частью.

Дивизию эту вскоре уже перестали называть двенадцатой, а называли просто Калединской. Знаменитое Галицийское (так называемое Брусиловское) наступление застает его уже командующим 8-й армией. Он берет Луцк, и ему обязаны мы первыми успехами этого блестящего наступления. Во время революции он был, после ранения, на Дону и громадным большинством избран в атаманы войсковым кругом.

Когда заколебался весь наш фронт и вся армия подверглась разврату керенской и большевистской демагогии, начало которой положило неудачное слабое министерство Гучкова, казачество все еще крепко держалось старых заветов и традиций.

Этот народ-воин, живший по своему особенному укладу, по своим вольным законам, которые близорукое русское правительство любило ограничивать, не мог поддаться так легко большевистской и большевизирующей демагогии. У казаков была своя психология – казачья. Казак был всегда казаком, а не солдатом. Нередко было услышать от казака об офицере регулярной армии, как о «солдатском офицере». Кроме того, казаки были богаче других земледельцев России. Связь их дворянства с простым казачеством была гораздо сильнее, чем в остальной России. Несмотря на то, что военные обязанности лежали тяжелым гнетом на казачестве, казак должен был являться одетым и с конем; целый ряд привилегий охранял его права.