Птица-чибис

Тяги пришлось ждать недолго. «Эк-э-эк»! – послышались голоса вальдшнепов, и над просекой, где притаились охотники, медленно пролетела длинноклювая птица. Самый молодой из охотников, в студенческой тужурке и в длинных сапогах, почти одновременно выстрелил из обоих стволов, но промахнулся.

– Чертова кукла! – проворчал он вдогонку птице, даже не изменившей от выстрела плавности полета.

Клубы сизого дыма поползли над просекой. Два других охотника насмешливо взглянули на неудачника. Где ему!

Охотники, – студент, мужик и земский фельдшер, стояли почти на одинаковом расстоянии друг от друга. Каждому хотелось положить почин, но у дяди Семеныча одноствольная шомполка давала безбожные осечки, а у фельдшера дрожали руки, да и бывшую с ним собаку приходилось часто осаживать, что ему также мешало.

– Стрелки тоже! – пробормотал дядя Семеныч, прислушиваясь, и замер, как истукан, в суровой, выжидательной позе.

Солнце закатывалось. В лесу быстро темнело, дневные пичуги замолкали, лишь кукушка отсчитывала чьи-то года, да козодой все никак не мог угомониться, и – то здесь, то там попискивал, словно пилил крошечными пилками крошечные листики железа. Порою проскальзывал слабый ветерок, шуршал зеленою листвой, и казался тихим лепетом дремлющего леса.

Бац! бац! – выпалил фельдшер; глупая собака взвизгнула и заметалась из стороны в сторону, а у студента от неожиданности ружье чуть не выпало из рук. Этакая скотина этот фельдшер! Впрочем, слава Богу, он тоже не попал.

Теперь студент, в свою очередь, насмешливо взглянул. Эге! Оказывается, и фельдшер мажет по горе-охотничьи. А хвастун, – я, говорит, прицелист, ружье у меня, говорит, чек-борное – страсть сколько дичи этим самым ружьем на моем веку перехлопано. Вот тебе и прицелист!

Вальдшнепы же тянули исправно. Дядя Семеныч несколько раз вскидывал самопал к плечу и, свирепо нахмурившись, прицеливался, но подлая шомполка давала осечку за осечкою.

– Господи! Неужели я не убью ни единого стервеца! – сокрушенно подумал студент. – Ну, что, как ружьишко дяди Семеныча выпалит?

– Эк-э-эк! – внезапно послышалось вдали. Раньше студент принимал этот звук за лягушечье кваканье, но теперь он освоился и знал наверняка, что приближается вальдшнеп.

– Эк-э-эк! – раздалось почти над самою головой. Кровь в студенте отхлынула от сердца, весь он вытянулся, побледнел и впился пальцем в собачку.

Летит!

Грузно, лениво вылетела брачующаяся птица на просеку. Студент прицеливался долго и подпускал ее поближе к себе, чтобы бить без промаха. Но вальдшнеп, заметив его, стал сворачивать. – А-a! Вот ты как!.. Не уйдешь, милый!

Студент нажал собачку, оглушительный выстрел прокатился по просеке и мгновенно замер; вальдшнепа не было видно в клубах стелющегося дыма. Неужели мимо? Нет! – в траве, у ног охотника, что-то билось и трепетало… Она, птица, летевшая на любовное свидание!

Студент поднял раненого самца за ноги и размозжил ему голову о приклад ружья. Не уйдешь, брат! Фельдшер и дядя Семеныч завистливо посмотрели в сторону победителя, а глупый пес опять взвизгнул так, что фельдшер раза два полоснул его арапником вдоль спины.

И вновь на просеке затихло. Кукушка на время перестала куковать. Лишь неугомонный козодой, испугавшись выстрела, запищал быстрее, как бы норовя допилить нужный ему кусочек железа.

Пальцы студента были в крови, – какая она липкая!

Он брезгливо поморщился.

Тьма сгущалась, деревья принимали сказочные очертания.

К засаде птицы больше не приближались, – дядя Семеныч зря настораживался, прислушиваясь к каждому шороху: очевидно, вальдшнепы тянут в другом месте и уже успокаиваются.

В тщетном ожидании охотники простояли еще с добрый час.

– Ни черта боле не выдет, ну его к лешему! – рассердился дядя Семеныч, когда в лесу совсем потемнело.

– Ничего не выйдет! – согласился и фельдшер, вскидывая ружье на плечо. – Пойдемте, господа, здесь не выгорит. Цезарь! Цезарь, сволочь паршивая! Назад!..

Студент торжествовал. Вот так раз, старые охотники – ни пуху, ни пера, а он, новичок, – с дичиною. Небось, сердятся… Ха-ха-ха!

Он закурил папироску, весело шагая за дядей Семенычем, знавшим в лесу все ходы и выходы. Каждую весну дядя Семеныч таскается по мхам, болотам и просекам; про себя он говорит, что стрелок на редкость, и что, если бы не проклятые осечки, он нанашивал бы во, сколько дичи… А дяде Семенычу надо верить: борода у него окладистая, как у кучера; брови могучие, вроде двух усин, и даже из носу у дяди Семеныча лезут волосы.

– Позвольте прикурить, Леонид Алексеевич! – попросил фельдшер, останавливаясь.

Студент вынул из кармана коробок и черкнул спичкой:

– Пожалуйста.

– Н-да-с, подвезло вам, подвезло. Достойно удивления: неофит в этой области, если можно так выразиться, и вдруг – представьте себе, прямехонько вальдшнепа. Твердость руки! Завидная меткость!

– Ну, ну! – улыбнулся студент, – чего там. Дуракам счастье, – знаете поговорку, так вот…

– Как можно, Леонид Алексеевич! – укоризненно ответил фельдшер. В данном случае, простите меня, ваша поговорка не уместна. Вы человек образованный, с интеллигентным складом мышлении, так сказать, какой же дурак, помилуйте.

– Да я себя за дурака и не считаю! – лениво отозвался студент, – этакий вы чудак, все всерьез принимаете.

Фельдшер переменил тон на назидательный:

– Потому рассуждаю так, что словам придаю многозначительное значение. Слово такая вещь, что иной раз убьет хуже ножа, хуже обуха. Да-с! Не воробей, вылетит – не воротишь. Это я так, безотносительно к нашему разговору. Понимаете?

– Понимаю.

– Знаете, Леонид Алексеевич, – фельдшер глухо кашлянул, – я, можете себе представить, атеист, индивидуум лишенный веры в разумное существо, координирующее наши волевые поступки. Да-с, бог – это я, иного не признаю, а умру – и прах мой могу пожертвовать даже на салотопенный завод. Все равно… Но слову придаю бо-ольшое значение. Простите, что назойливо напрашиваюсь на разговор, а только сейчас такое пессимистическое настроение.

Студент почувствовал себя неловко:

– Пожалуйста, пожалуйста, я вас слушаю с большим удовольствием… Лишь бы не отстать от дяди Семеныча.

– Не отстанем!

Фельдшер перекинул ружье за другое плечо.

– Можете себе представить, читал я Библию, и там слова: «Вначале бе Слово» – весьма замечательно сказано, и из-за этого гибнем. Слово – это душа каждого поступка. Да-с, именно душа. Но, представьте себе, всегда случается так – слово сказано, а дело еще не наступило, а когда наступит дело, от слова остались одни воспоминания. Сперва из ружья вылетает дым и огонь, а грохот позднее, и никогда вместе.

– Ну, и что же? – заинтересовался студент.

– А то, что через это погибнем.

– Не понимаю.

– Но представьте себе, Леонид Алексеевич, следующую картину. Некоторый человек, положим, моих лет, а мне 38, живет с женой десять лет, и от нее у него дети. Да-с… И сошлись они, муж да жена, по взаимности. Он ей сказал: «дорогая моя»! – и она ему то же. Можете себе представить?

– Ну?

– И вот через десять лет оказывается, то было слово. Встречается он с другой женщиной, тоже замужней, и видит, что любит-то ее, а жена, была только десятилетним словом. И лишь теперь наступило истинное дело… Хе-хе-хе! А у мужа и жены детки… Н-да-с! Ведь, поздно?

– Что за чушь вы городите! – нетерпеливо оборвал речь собеседника студент. – Ей-богу ничего не понимаю.

Фельдшер опять перекинул ружье и плаксивым голосом пробормотал:

– Не понимаете? Очень жалко, Леонид Алексеевич, что не понимаете. Т-тубо, Цезарь, п-паршивый черт, чего под ноги лезешь!..

Студент ускорил шаг и у конца просеки настиг Семеныча.

– Эва, дорога вот! – сказал мужик, зевая.

В небе уже висела огромная, красная, как медь, луна. Из лесу неслись соловьиные трели. Необыкновенно мягким, опьяняющим был весенний воздух. Студенту, измытарившемуся в городе и кое-как выбравшемуся на неделю в гости к дальнему родственнику попу, хотелось втягивать, пить этот воздух, чтобы запастись им надолго-надолго.

Горбатая дорога сползала к речке, через которую был перекинут мост.

– Постоим! – попросил студент дядю Семеныча. Семеныч согласился. Студент облокотился на перила и заглянул в журчащую между камнями воду. Откуда здесь эти глыбы гранита? Быть может, они нанесены сюда еще в ледниковый период. И потом – какие высокие берега у этой речонки. Да в них поместилась бы целая Волга! Очевидно, в древности здесь протекала великая река. Однако, черт возьми, жизнь-таки двигается!

– Вот что, дядя Семеныч, не хочешь ли ты покурить? Хороший ты человек, ей-богу, – а ружье у тебя дрянь, нужно тебе отдать справедливость.

Дядя Семеныч ответил: «благодарствуйте»! – и осторожно вынул заскорузлыми пальцами из портсигара папироску.

– Что ж, теперя и покурить можно. Глянько-сь, туман подымается.

Река дымилась. Белый, как вата, туман наползал на отлогие берега. В нем где-то невдалеке кричал коростель.

Дядя Семеныч сел на перила моста и задумчиво сплюнул.

– Строют дома и всякую чертовщину… Подумаешь! На кой шут?.. Жили и без городов. Всех бы их в хайло чертово. То-то народ дохлый пошел. Взять тебя, Леонид Алексеевич. Ведь, тля-тлей, волосы-то отрастил длинные, что у дьякона, а дать по грудям хорошенечко – и дух вон. Жил бы в деревне завсегда, на охоту ходил да парное молочко пил – и дело бы другое. Так нет, – скучно в деревне, в город хочется.

Подошедший фельдшер возразил:

– Ты этого не в силах понять, Семеныч. Город – сосредоточие интеллигентности, соль земли, так сказать. Вы на меня не сердитесь, Леонид Алексеевич? Извините, пожалуйста. Поделиться думами с другою, так сказать, индивидуальностью повлекло, а вы как раз не в настроении.

Студент пожал плечами. Что за тупая пила этот фельдшер! Несет чушь и просит прощения. Однако, по-видимому, рассказывал он про себя. Значит, деревенский ловелас – забавно!

– Нет, дядя Семеныч, не брани город. Разве у вас в деревне есть такие женщины, как в городе? Ха-ха! Брови собольи, походка павья, эка, черт возьми… Как пройдет она мимо тебя, так сердце в груди подпрыгнет. А у вас что… Но учительница все-таки недурна, правду говорю я, а?

Он хлопнул по плечу фельдшера, Тот покраснел, как вареный рак, и, отвернулся.

– Жаль, что замужняя! – докончил студент. Фельдшер строго взглянул на него; студенту показалось, что он даже слегка задрожал.

– Не смейте так о женщинах отзываться. Не хорошо-с… Мученицы и святые, если можно так выразиться. А Зинаиды Павловны вы не имеете счастья знать, они необыкновенной чистоты и, так сказать, не будут реагировать на проявления флирта. Высокая душа!

Студент улыбнулся. Попался, любезный друг. «Высокая душа! Чистота необыкновенная»! – Ах, ты, шут гороховый!

Но, взглянув на фельдшера, он устыдился. Сутулый, рыженький, в морщинах и слегка веснушчатый фельдшер был жалок, словно пришиблен судьбой. «Зачем я его мучаю? – подумал студент, – и зачем лгу на себя: ведь, не хлыщ же я и не циник».

– Пойдемте, господа.

Он откинул окурок папиросы под мост в туманную речонку. С берега доносились странные звуки: «Чиби! чиби! чиби! чиби!»

– Убью сейчас! – в волнении прошептал фельдшер, скидывая ружье с плеча и осторожно пробираясь к берегу на манящие его звуки.

Дядя Семеныч фыркнул:

– Черта с два… убил. Чибисиха зачибикала! – пояснил он недоумевающему студенту. – Нестоящая птица, а в крайности и ее можно есть. Да в тумане не углядеть, где ему!

Глухо и сдавленно прозвучал в сыром воздухе одинокий выстрел. Студент видел, как фельдшер палил, но не мог понять, что было для него мишенью. Птица, конечно, бегает по земле, скрытая травой и туманом.

– Попали? – насмешливо спросил он, подойдя к фельдшеру. Тот повернул улыбающееся лицо, бледное, как туман, и с расширенными зрачками в разгоревшихся глазах.

– Я собственно и не метил. Выстрелил наобум, на голос. Ну, – и промазал… И очень рад, что промазал.

Помолчал.

– Я собственно загадал. Ежели убью, так убью; ежели нет, так нет… И не убил.

– Что за ерунда! – засмеялся студент; фельдшер тоже засмеялся надорванным тенорком.

– Цезарь! Цезарь! – вдруг закричал он, – назад, Цезарь, куда ты?

Но пес потонул в тумане.

– Дичину пошел выискивать! – сыронизировал Семеныч. Фельдшер перестал смеяться, с беспокойством глядя вслед убежавшему псу.

Неожиданно из тумана вынырнула голова Цезаря, в зубах он держал убитую птицу. Птица-чибис, вот что это было!

Фельдшер отшатнулся. Все черты его лица сразу обострились, а зрачки глаз еще более расширились. Он взял убитую птицу-чибис, спрятал ее в ягдташ и молчаливо пошел вместе со спутниками по верху берега к селу. Слышно было, как в селе парни играли на гармониках, а девушки голосили песни.

– Убил, ведь, а? – пробормотал фельдшер.

– Да, удачно! – подтвердил студент.

– На наобум стрелял-то, понимаете?.. А вкатил в самую грудь. Вон огонек, это из окна Зинаиды Павловны…

Он указал на мерцавший в окне избы огонек.

– Н-да-с, у Зинаиды Павловны. Она еще не спит, – зайдемте, Леонид Алексеевич?

Студент согласился.

Село ютилось на крутом берегу реки; на другом было имение генерала Подрубцева, которое уже лет тридцать подряд сдавалось в аренду обрусевшему швейцарцу, Зееру, толстому и здоровенному, пившему водку стаканами, но сумевшему сохранить до старости белые зубы во рту. Село с имением соединялось мельничною плотиной. Старая мельница стояла на сельской земле, но принадлежала фельдшеру, он держал двух работников, а также частенько и сам возился у жерновов в свободное от медицинских занятий время.

У самого крыльца избы фельдшер заколебался:

– А то разве не заходить? Не стоит?.. Помешаем ей, труженица, так сказать.

– Как хотите. До свидания, господа.

Студент распрощался с ним и с дядей Семенычем, и хотел было направиться в дом попа. Когда он отошел шагов десять, фельдшер его окликнул:

– А то пойдемте?

– И что вы за несносный характер, право! – рассердился студент, возвращаясь.

Поднялись на крыльцо, толкнулись в запертую дверь; щелкнул откинутый крючок, дверь отворилась. Их встретила сама учительница, женщина лет двадцати пяти, статная, краснощекая. Она была в голубой кофточке, придававшей ей кроткий и задумчивый вид. Обнаженную шею оплетали коралловые бусы.

– Зинаида Павловна! Голубушка! – затараторил фельдшер, не велите казнить, велите миловать; шли с охоты, видим огонек, и заглянули. Хе-хе! А это, позвольте вам рекомендовать, родственничек отца Андрея, студент юридического факультета, Леонид Алексеевич Боярский. Хе-хе! Замечательный стрелок, хотя еще неофит в некотором роде.

Студент поклонился и крепко пожал руку женщины. Однако, глаза у нее славные! Настоящие глаза северянки – голубые, грустные…

– Отлично сделали, что зашли. У нас как раз гости, – карточное сражение. Вы играете?

– О, да! И в стуколку, и в двадцать одно.

– Вот превосходно!

Они поставили ружья в угол прихожей и повесили ягдташи на гвозди. Цезарь давно утек домой, фельдшер о нем не беспокоился.

Хозяйка провела их в столовую. Длинный стол, покрытой белой скатертью, был заставлен пивными и водочными бутылями, на тарелках лежали куски колбас, остатки селедки, холодная телятина, студень. По-видимому, здесь пили долго и много. На полу валялись окурки папирос, это уж было совсем безобразно.

Студент взглянул на учительницу, ее глаза с беспокойством скользнули по опустошенному столу, русые брови чуть-чуть нахмурились. Ага! Ей это пиршество не нравится, – значит, иногда она бывает недовольна своим мужем. Действительно, здесь, как в кабаке.

Игра шла в соседней комнате.

– Зина, кто там?

Голос мужа… Наверное, он в проигрыше и сердит.

Игроки при виде новых гостей поднялись со своих мест. Их было четверо: сам хозяин, чахоточный учитель, с ярким румянцем на щеках, и остриженный наголо; начальник почтовой конторы, широколицый хохол, со стальными очками на пористом носу. Взгляд у него был немножко застенчивый, как у всех близоруких. Третий – ветеринар, маленький человечек с длиннейшими черными усами, которые он часто крутил; наконец, лавочник, почтеннейший Фома Петрович.

Студент со всеми, кроме хозяина, был знаком.

– Леонид Алексеевич! Великолепно! Нашего полку прибыло!

– Очень приятно! Очень приятно! – тряс его руку учитель, – слышал в достаточной мере о вас. А почему нет отца Андрея? Что вы с охоты?.. Очень приятно, присаживайтесь. Господа, сперва только выпить и закусить, устали, поди. Зиночка!

Учительница попросила отведать, чего Бог послал. Все переселились в столовую. Фельдшер категорически отказался от всего, но студент пропустил несколько рюмок вонючей, теплой водки. Голова закружилась.

Разговорились про охоту. Оказывается, учитель любит побродить с ружьишком по лесу, но Зиночка находит, что легко простудиться, и не пускает. Так-таки и не пускает, ничего с ней не поделаешь.

Студент рассказал о своей удаче с вальдшнепом, а почтеннейший Фома Петрович стал сожалеть, что настоящая охота переводится. Где медведи? – тридцать верст вправо, тридцать влево – и ничего. Говорят, в соседней губернии есть, но подумать только – берлога триста рублей… А-а? Триста рублей за берлогу, каково! Нет, зверь перебит – еще отец Фомы Петровича ходил на Топтыгина с рогатиной, а теперь кругом чисто… Тоже и лоси. Разве что в глухих болотах парочка осталась, да и то, чай, стреляная. Кстати, известно ли Леониду Алексеевичу, что подбитый лось плачет настоящими слезами, как умирающий человек?

– А со мной вышел, так сказать, преинтереснейший случай! – начал было фельдшер, но студент его перебил:

– Ну, все-таки еще охота не погибла.

– А со мной вышел преинтереснейший факт, – опять начал фельдшер, до неприличия впиваясь глазами в учительницу. Но студент опять его перебил, а потом перешли играть в карты; так фельдшеру и не удалось рассказать про птицу-чибис.

– Сядьте рядом со мной, вы мне всегда приносите счастье! – попросил он Зинаиду Павловну. Она, робко взглянув на мужа, исполнила его просьбу, села между ним и студентом, но руку положила не на стул студента, а на спинку его стула.

У студента было только десять рублей, тем не менее, когда ветеринар поставил в банк три рубля, и банк вырос до одиннадцати, он пошел по банку, и сорвал. Ха-ха! Теперь у него было много денег, двадцать один рубль. Фельдшер проигрывал. Зинаида Павловна не приносила ему счастья.

Очередь держать банк дошла и до него. Он вынул трясущимися руками из кошелька пятирублевую бумажку.

– Посмотрим! – сказал он, кинув ее на стол, – посмотрим.

Банк начал расти. Ветеринар проиграл, начальник конторы проиграл, Фома Петрович тоже проиграл. Стояло двадцать рублей.

В висках студента застучало, он почувствовал, как кожа его щек покрывается бледностью.

– На то, что зажато в кулаке! – сказал он прерывающимся голосом.

Странная вещь: у него была тройка пик, обыкновенно он не шел на эту карту, но тут он знал, что должен выиграть – и пошел.

– Еще карту!

Фельдшер выкинул ему семерку. Итого было десять очков.

– Еще карту!

Фельдшер выкинул туза червей.

– Двадцать одно! – торжественно процедил сквозь зубы студент, открывая карты. Да, это было именно двадцать одно, полный выигрыш.

Студент разжал кулак, в нем оказалось двадцать рублей. Банк сорван. Нет, Зинаида Павловна не приносила фельдшеру счастья! Незаметно для других она отодвинула стул, – теперь она сидела за фельдшером, обе ее руки лежали на спинке его стула: ведь он, проигрывал…

– В картах не везет, в любви везет! – сострил студент, фельдшер сгорбился, вынул из кармана записную книжку и что-то написал карандашом на вырванном листике.

– Нельзя ли послать домой… к жене? – нерешительно попросил он учителя, тот крикнул прислугу, толстую, деревенскую девушку, – и передал ей записку. «За деньгами!» – торжествующе сообразил студент.

Игра продолжалась. Студент начал проигрывать. Учитель устроил банк и благополучно снял его. Ветеринар тоже снял… Фома Петрович поставил десять рублей, в надежде снять тридцать. Ах, эти лавочники дьявольски любят деньгу… «Много! много!» – запротестовал начальник конторы, но его никто не поддержал.

Прислуга вернулась с пакетом, который она передала фельдшеру. Ну-ка, кто кого? – Новенькие шуршащие кредитки легли грудою перед фельдшером. Ими он будет играть! Часть же денег он спрятал в кошелек.

– По банку!

Увы! Он проиграл.

– Зиночка! – позвал учитель жену. Она знала, что это значит. Муж просил денег; она сходила в спальню и принесла из комода все свое жалованье, полученное накануне, – его же деньги она почему-то не тронула. Пусть лежат. Ей было все равно, проиграет он ее деньги или нет.

И он их проиграл. Да, он их проиграл. В банке лежало около шестидесяти рублей. Лицо учителя стало неприятным. Смертельная бледность граничила с ярко-алыми пятнами нервического румянца. Студент пошел на тридцать рублей – и выиграл.

– Не бейте! – умоляюще прошептала учительница фельдшеру. – Вы проиграете: вы всегда проигрываете после Леонида Алексеевича.

Но он не послушался. Груда кредиток растаяла. Фельдшер вынул из кошелька новые.

… Игра затянулась. Пропели первые петухи и вторые.

Перед студентом возвышалась целая горка золота, кредиток и серебра. Выло ясно, что ему необычайно везет. Фельдшер же, проиграв последние деньги, встал и хотел уйти, но учительница что-то шепнула ему на ухо, он раздраженно мотнул головой, однако, вновь опустился на стул… Вот как, у него опять появились ставки… Странно, как раз перед этим Зинаида Павловна ходила в спальню и рылась в комоде.

– Зиночка! – смотря исподлобья, попросил муж.

На этот раз жена не поняла его с полуслова.

– Что? – спросила она, глядя в карту фельдшера.

– Пожалуйста, принеси из комода!

– У меня больше нет – сухо ответила она и с вызовом подняла глаза на супруга. – Я их одолжила…

Фельдшер поежился, а чахоточный учитель облизал кончиком языка потрескавшиеся губы.

Через полчаса все было кончено. Игроки поднялись. Пора и по домам! Фома Петрович, багровея, пересчитывал проигрыш. Да, попался; все попались, кроме студента, выигравшего около ста рублей.

– Ну, будет! – криво улыбнулся фельдшер. – А знаете, господа, сегодня со мной случился на охоте преинтеоеснейший, так сказать, факт.

Он пристально и тоскливо взглянул на Зинаиду Павловну.

– Можете себе представить, чибиса я убил. Ха-ха! В тумане… Выстрелил наобум. Н-да-с.

– Пойдемте! – лениво одернул его студент. – Спать пора, жена-то, чай, уж беспокоится.

Гости вышли из дому все вместе. Чахоточный учитель так устал, что не проводил их даже до крыльца, зато Зинаида Павловна пошла провожать студента и фельдшера. Фома Петрович, начальник конторы и ветеринар жили в другом краю села, но с ними она не пошла.

Солнце всходило. На Востоке небо розовело, алело, золотилось и разгоралось, словно костер, на котором некий царь пожелал сгореть.

– Как хорошо! Как хорошо! – воскликнула учительница.

Фельдшер молчал.

– Посмотрите же! – нежно и с тревогой повторила учительница.

Фельдшер посмотрел.

– Да, да!.. Удивительная штука наша жизнь, Зинаида Павловна. Удивительная! Сегодня, впрочем, виноват – вчера, я выстрелил в чибиса и попал, потому что не хотел попасть. Так всегда с нами случается. А нужно вам сказать, было у меня при этом кое-что загадано. Но попал…

Он недоразумевающе развел руками.

Дошли до плотины.

– Прощайте же, Леонид Алексеевич, всего вам хорошего!

Потряс руку студента:

– А уж на охоту-то с вами мне больше не придется идти. Завтра уезжаю.

– Уезжаете? – удивилась учительница, – куда?

– На север, к приятелю…

Поцеловал ее загорелую руку.

– Прощайте же, господа. Должок, Зинаида Павловна, пришлю с работником. Большое спасибо, что выручили…

Его трехоконный домишка, присоседившийся к старой мельнице, был чистенький и заново окрашен красною краской. Когда студент и учительница поднялись на кручу берега и оглянулись, они увидели, как на стук фельдшера дверь отворилась и на пороге показалась маленькая женщина в темном платье – жена фельдшера. Она, стоя на пороге, о чем-то спросила мужа и так же тихо закрыла за ним дверь, как и отворила.

– Вы с ней знакомы, Леонид Алексеевич? Милая особа… Трудно остаться в таком захолустье такою же, как была в юности, а она осталась. Я думаю, она ни о ком даже не скажет обидного слова, не говоря, уж о деле.

«Слово и дело»! – промелькнуло в уме студента, и ему стало жутко. Черт возьми, ведь, это же, ясно, как божий день, что Зинаида Павловна не любит своего мужа. Поразительно, как люди не умеют устраивать свою жизнь.