Перед половодьем

Рыжий пес у двери обертывается, ласково смотрит на мальчика и исчезает, вместе с красной нянечкой – Василидой.

Маленький же человек, уже окончательно одетый, подходит к окну. Вереницы белых, безглазых бабочек медленно и лениво совершают свой полет от дымно-серого неба до черной позднеосенней земли. Отныне на полях белая скатерть, отныне – холодная зима. Дед Мороз высоко взмахнет кузнечным молотом и закует в синюю броню звонкие ручьи, широкие реки, торфяные болота и многорыбные озера.

– Господи! Помилуй папу, маму и всех православных христиан! – молится мальчик, стоя на коленях перед кроткою Богородицей, робко выглядывающей из позолоченного кивота.

– Мамочка! а за собак можно? – вдруг озабоченно спрашивает он.

Отец улыбается, а мать нервничает:

– Ты всегда, Виктор, с шалостями! Я тебя в угол поставлю, подожди.

Но маленький человек упорен, тихо-тихо лепечет он детскими устами:

– Милый Боженька, помилуй и бедного Матроса!

Молитва кончена.

Уходят в столовую пить утренний кофе.

4

Комнаты растянулись в одну линию: чашку кофе до дна, иконке – поклон, и скорее к осмотру их.

Здравствуй, зеркало, висящее в промежутке окон гостиной! Все комнаты, все предметы отразились в тебе убегающей вдаль перспективой.

Угловато-унылые кресла – под орех, сиденья плюшевые…

Мрачный стол покрыт кружевною красною скатертью! Его давят, ему надоели чугунные пепельницы и кожаные альбомы с бронзовыми застежками.

Дряхлый рояль на слабеньких ножках хил и жалок. Старик! Твои клавиши пожелтели, а разбитая грудь дребезжит-кашляет. Круглые часы смотрят на тебя со стены с состраданием.

Лишь блестящие олеографии в позолоченных багетах весело смеются, цепляясь белыми снуркамн за медные гвоздики в коричневых обоях. Замки, лебеди, горы, мельницы и охотник, попадающий другому охотнику в ляжку.

А там, дальше, позади, виднеются – столовая с желтым буфетом и кабинет Черного Мужчины. В кабинете молчаливое кресло, крытое черною кожей, подсвечники из бронзы на зеленом письменном столе и хвастливая чернильница с мраморной подставкой.

Спальня же рядом с детской; в ней две никелированные кровати с блестящими шариками на спинках и мраморный умывальник.

Но комнаты не прельщают детского сердца. Вприскочку обойдены, мельком осмотрены. В памяти остаются только мелкие, казалось бы, не имеющие самостоятельного значения предметы – колесики у рояля, но не сам рояль, палочка сургуча в кабинете, но не кабинет.

В сенях – просторных, светлых и бревенчатых, маленького человека поражают лишь цветные стекла в окнах. Тут много хороших вещей – банки с вареньем, кадки с моченою брусникой, мешочки с сушеными яблоками и бутылки с клюквенным квасом: Черный Мужчина – домовитый хозяин, мальчик же лакомка; но внимание его приковано к разноцветным стеклам, через которые выпавший снег кажется то синим, то красным, то зеленым, то темно-коричневым. Нос посинел – в сенях холодно, а щечки порозовели – от волнения. Снег белый, а кажется красным, как зарево… Не страшно ли? Значит, солнце бывает зеленым? Значит, водятся голубые лошади, а люди, бродящие здесь и там, – кто знает, – не меняют ли по временам свою окраску?

Маленький человек садится на край кадки с моченою брусникой и растерянно озирается по сторонам. На его глазах повисают две светлые слезинки – тоскливо, скучно, хочется заплакать.

Случайно рука с розоватыми, коротко остриженными ногтями поднимает деревянный кружок, положенный на моченую бруснику, и глубоко погружается в нее, нащупывая что-то круглое, мягкое, и, вероятно, съедобное.

Яблоко! Моченое яблоко! Надо попробовать: пропажу так хорошо запрятанного плода нескоро заметят.

Раз! – Ого, мягкое…

Два! – И сладкое к тому же…

Три! – Но какая досада: от яблока осталась лишь жесткая сердцевина… Ну что же, придется ее обсосать, а остатки положить в карман для сохранения тайны.

Опять во рту пусто, а душе чего-то недостает.

Будь, что будет…

И снова:

Раз! – Такое же мягкое…

Два! – Слаще первого…

Три…

Рука с розовыми ноготками вновь погружается в кадку, осторожно нащупывая в прохладной и клейковатой влаге третье яблоко.

Ну-ка, ну-ка, вылезай на Божий свет. Да какое же миленькое!

Чавк! чавк! – зубы неутомимы: лень создана не для них.

И вдруг – угрызения совести: брать потихоньку нехорошо, тяжкий грех.

Но дело сделано, остается махнуть рукой.

В душе горькое отчаяние: всего, всего он перепробует – и яблок, и брусники, и малинового варенья!..

Преступный замысел приводится в исполнение: банка с малиновым вареньем развязана, а указательный палец ныряет в тягучую массу, вылавливая самые крупные, самые сладкие ягодки.

За малиновым развязывается красносмородиновое, за красносмородиновым баночка с поленикой, а за поленикой морошка и яблочный сироп.

Сладко, ох, как сладко, – но для души жгучий яд! Разрывается сердце от горести.

Однако, колесо, пущенное с горы, катится: маленький человек уже сидит на мешке с картофелем, печально прижимая к груди узкогорлую бутыль с клюквенным квасом и раздумывая, как откупорить неизведанный напиток.

Тужится, кряхтит, вытаскивая глубоко всаженную пробку, но ничего не выходит. Вдруг, треск, гулкое хлопанье, в потолок – жестокий удар, а в лицо – вспененные брызги; откупорившаяся бутыль выпадает из рук трепещущего мальчика и катится по белым половицам некрашеного пола.

Все погибло: – у этих бутылок гневные сердца; как бы не вздумали они заговорить все разом и уничтожить пробками грешника, берущего потихоньку запретное!

…Разверзается желтая пасть – дверь, обитая желтой клеенкой, – показывается лицо Черного Мужчины:

– Ты что тут делаешь, разбойник?.. А… бутылка…

И радуется своей силе:

– Василида!

Еще громче: