Гоголь. Страшная месть

–А Языков?

–А что Языков? Естественная смерть, такая же, как у Кольчугина. Можно было бы попросить о вмешательстве официальных лиц, но к тому нет повода. Ну и что, что в течение определенного промежутка времени умерло по обычным причинам два человека и один пропал без вести? Разве такое в прежние времена было редкостью? Ничуть. Обычное течение событий, со стороны. Но изнутри мне видится совсем другое – и то, что мне видится, угнетает меня ощущением своей причастности к смертям этих людей.

–По-моему, ты чересчур строг к себе. Нельзя винить себя во всех смертях, что случаются в нашем городе. Его климат плох, да и история оставляет желать лучшего – город, построенный на костях. Разве когда-нибудь здесь было лучше?

–Не знаю, а только со времени моего сюда переезда с Украины ничего хорошего со мной не случается.

–Разве наше с тобой знакомство не относишь ты к хорошим, светлым событиям своей биографии?

–Конечно, – улыбнулся Николай Васильевич. – Я имел в виду, что счет событий добрых и событий темных не равен. Последних в судьбе моей куда больше, что, среди прочего, и наталкивает на мысль о некоем темном знамении, что лежит на мне и всей моей семье.

–Оставь. Говорю тебе – повинен климат города. Мне в последнее время тоже являлись какие-то странные видения.

–Какие, например? – с неподдельным интересом насторожился Гоголь.

–Всадник.

–Всадник? Что за всадник?

–Такой огромный, на лошади. Будто бы в какой-то плащанице и с ятаганом в руке. Я сначала подумал было, что ряженый какой-то, а после вдруг вдумался и понял, что высота лошади его была где-то на уровне второго этажа дома, против которого он стоял. Ведь так не бывает… Потому я и понял, что это какая-то жуткая, мистическая галлюцинация… Он как будто сошел со страниц знаменитого «Апокалипсиса» Иоанна Богослова. Помнишь? Четвертый всадник… Всадник по имени смерть… Вот что еще скажу я тебе. Не знаю, как дальше будет проистекать болезнь моя, но желаю, чтобы ты знал, что в преддверии твоего визита к нам я имел разговор с Языковым. Мы провели его инкогнито, так что о содержании тебе уж никто, кроме меня, не скажет. Так вот он говорил мне, что ты… несешь на себе какую-то печать злой силы и что нипочем нельзя допустить появления у тебя наследника, в том числе посредством сестры моей. Потому я и вел себя тогда за обедом так… вызывающе. Ты должен простить меня, я был будто в дурмане, как будто что-то потустороннее водило моим грешным языком, и я не в силах был остановить его…

Гоголь был ошарашен услышанным, но ничего не успел ответить – Волконская вошла в комнату и буквально вытолкала писателя оттуда, сказавшись, что тот болен и устал от столь продолжительного разговора. Доля истины в ее словах была – Иосифу становилось все хуже и хуже, сознание оставляло его, а кровавый кашель временами бил его худое и тонкое тело как будто молотом, заставляя сотрясаться и исходить болью. От природы бледный, субтильный и обладающий более, чем аскетичным телосложением, сейчас он лежал перед Гоголем практически как живой труп. Писатель ловил себя на самых скверных мыслях, стараясь их отогнать, но все было без толку.