Дракула

Конечно, Дракула производит впечатление патологической личности. Но следует помнить, что он провел в тюрьме больше времени, чем на троне. Он попал в плен к туркам, когда ему было лет пятнадцать. Отца его убили. Брата похоронили заживо. Кузен, его друг, предал его. Он хорошо постиг науку унижений, предательств, рано понял, что человеческая жизнь стоит дешево. Его преследовали турки, венгры, немцы. Все это не оправдывает его, но помогает понять, что кровь рождает кровь, смерть – смерть.

Стокер позволил себе отклонение от исторической истины, сделав Дракулу выходцем не из Валахии, румынского княжества, а из Трансильвании, венгерской провинции. «Продвижение» Стокером Дракулы к северу – в Трансильванию было, видимо, намеренным: у Трансильвании была репутация «земли вампиров», венгерский фольклор о вампирах был богаче румынского. Стокер читал также «Книгу оборотней» Сабина Бэринг-Гулда, содержавшую описание жизни венгерской «кровавой графини» Елизаветы Батори (1560–1614), знаменитой массовыми убийствами молодых девушек: она считала, что их кровь может вернуть ей молодость. Вероятно, одна из причин, по которым Стокер выбрал Трансильванию местом действия романа, состояла в том, что для большинства западных европейцев, особенно англичан, это буквально и символически неведомая «земля за лесами» (таков перевод слова «Трансильвания»), где может быть все что угодно, в том числе и вампиры.

Фольклор о вампирах известен не только в Трансильвании, но и в Тибете, Индии, Северной Африке, на Борнео, в Японии, Северной и Южной Америке, Полинезии, Австралии, Непале… Легенды о мертвых, пьющих кровь живых и тем самым поддерживающих свою жизнь, присутствуют почти в каждой культуре. Понятие о вампиризме основано на вере в жизнь после смерти и в магическую силу крови как эликсира жизни. Самые древние источники о вампирах – на Востоке. Этимологически слово «вампир» связано с сербским «вампир», в России – «упырь» (именно таково название известной повести А. К. Толстого о вампире). В Центральной Европе, особенно в Трансильвании, которая несколько веков была полем борьбы между турками и христианами, языческое содержание легенды о вампире приобрело христианскую оболочку, что и привлекло Стокера, использовавшего это в своем романе.

Привлекла его и многозначность слова «Дракул», означавшего по-валашски не только дракона, но и дьявола. В пограничных румыно-немецких районах вампиров часто представляют как драконов-змеев. Совмещение образов дьявола и дракона в христианской мифологии, а этимологии «вампира» и «дьявола» в разных языках привело Стокера к отождествлению Дракулы с вампиром.

Кроме того, у Стокера были свои основания считать Влада Цепеша вампиром: ему отрубили голову, обычно так убивали вампиров; его могила в монастыре в Снагове оказалась пустой; возможно, он сам покинул ее. Стокеру было известно и предание о том, что Цепеш реально не умирал. Очень плохие люди (как писал еще Платон в трактате «Федон») обычно после смерти превращались в вампиров, а одержимость Цепеша кровопролитием естественно наводила на мысль о вампиризме.

* * *

Одна из причин, по которым «Дракула» стал классическим в жанре романа ужасов, – это мастерство изображения самого Дракулы. Остальные персонажи романа – смертные – рядом с ним выглядят бледновато. Никто из них ему не ровня, лишь все вместе они сильны и могут противостоять ему.

Дракула – орудие, ученик дьявола или сам дьявол, антихрист, Христос – скромный плотник, Дракула – тщеславный аристократ, Христос – источник света и надежды, он воскрес на рассвете, Дракула воскресает на заходе солнца, его стихия – тьма. Смерть распятого Христа стала началом его возрождения; для вампира быть пронзенным, «распятым» колом означает окончательную смерть и забвение. Христос отдал свою жизнь за других, Дракула забирает жизнь других, чтобы жить самому. Противостояние Христа и Дракулы очевидно: граф отшатывается от распятий, святых даров и других символов христианства. Возможно, одна из целей романа – утвердить существование Бога в век, когда ослабление христианской веры вызвало споры, что же ждет человека после смерти. Поиск бессмертия – в центре и другого знаменитого романа той поры – «Портрет Дориана Грея» (1891) Оскара Уайльда.

В подтексте романа Стокера – полемика с дарвинистами, сторонниками теории эволюции (прежде всего Т. Г. Гексли), проповедовавшими материализм, убежденными в том, что все сводимо к материи: нет Бога, нет и души, духовная деятельность эквивалентна деятельности мозга. Материализм противостоял самой сущности христианства, основанной на представлении о дуализме человека: физическая его оболочка смертна, душа бессмертна. Дракула – активный материалист, он предлагает человечеству бессмертие не души, а тела. Как и все вампиры, он лишен души, его занимает только физическое бытие. Один из персонажей романа – «ученик» Дракулы Ренфилд – подражает ему и сосредоточен на бессмертии тела. В программе, предлагаемой Дракулой человечеству, – превращении всех в вампиров – представлен эволюционистский апокалипсис.

Девяностые годы XIX века, когда Стокер работал над «Дракулой», – время расцвета психоанализа, Фрейд начал свои исследования. Ныне критики настойчиво предлагают фрейдистские толкования романа, предварившего, по их мнению, попытки психоанализа раскрыть душу человека, проникнуть в ее тайны. Роман выводит на поверхность глубинные, темные страхи и желания человека, подтверждает важнейшее положение теории Фрейда: не следует пренебрегать эротическим началом как одним из источников психической энергии человека. Эротичны взаимоотношения героев с вампирами и сами вампиры, а отношения между людьми – Миной и ее мужем, Люси и тремя ее поклонниками – «одухотворены» до предела. В линии с вампирами проступает то, что англичане-викторианцы загоняли вглубь, подавляли. Вампиризм ассоциируется не только со смертью и бессмертием, но и с сексуальной стороной жизни человека, эротизмом.

То, что действие романа частично происходит в психиатрической лечебнице, а среди персонажей – практически два врача-психиатра, свидетельствует об интересе Стокера к подсознанию человека, пограничным и запредельным его состояниям. Как и другие персонажи готических романов, Дракула – воплощение зла, безумия, мучений, таящихся в самом человеке. Возможности и пределы человеческой психики, сумасшествие – эти темы занимают существенное место в романе. Один из его персонажей, ученый, доктор Авраам Ван Хелсинг (его порой считают подлинным героем романа, тем более что его имя совпадает с именем автора: Брэм – сокращение от Абрахам), сочетающий научные занятия и ватиканские контакты, то есть основные начала западноевропейской цивилизации, замечает: «Все люди безумны в той или иной форме». Причину популярности Дракулы иногда видят именно в том, что люди опознают в нем скрытые глубины самих себя.

Обращают на себя внимание значащие имена в романе – например, Мина, прочитанное наоборот, близко к латинскому «анима» – «душа», лорд Годалминг можно расшифровать как «Бог всемогущий» или «милостивый».

* * *

Часто ли история подтверждает оценку, данную матерью сыну? Но вот что писала Шарлотта Стокер своему сыну Брэму после выхода «Дракулы» в свет: «Мой дорогой, „Дракула“ великолепен, он оставил на тысячи миль позади все, что ты написал прежде, и я чувствую, ты займешь высокое положение среди современных писателей… Ни одна книга после „Франкенштейна“ миссис Шелли даже не приближалась к твоему роману по оригинальности или ужасу…»

Миссис Стокер была права: ее сын написал уникальную книгу.

Дракула, а вместе с ним и сам роман обретают предупреждающе-пророческое звучание в преддверии XX века с его ярко выраженными некрофильскими устремлениями, то есть тягой к смерти, разрушению, подавлению живого.

Более того, несмотря на победу Ван Хелсинга и его «команды», Б. Стокер по-своему развенчивает XIX век (тут можно подставить XX, XXI века), о котором О. Мандельштам в эссе «Девятнадцатый век» (1922) писал, цитируя Шарля Бодлера: «Шатром гигантских крыл он пригвожден к земле», имея в виду познавательные силы как гигантские крылья XIX века. Джонатан Харкер, находясь в замке Дракулы в Трансильвании, в ужасе от того, что наблюдает, восклицает изумленно: «На дворе девятнадцатый век – век науки и прогресса!» Нечто подобное испытывают и его друзья, и великий ученый Ван Хелсинг, ибо, в сущности, в романе, помимо всего прочего, происходит столкновение ограниченного рацио человека, бесконечно стремящегося к познанию, с таинственным, мистическим, паранормальным, с Природой; роман напоминает о том, что так и остается неразгаданной главная загадка – смерть и то, что после нее.

* * *

В 1900-х годах роман Стокера неоднократно переводили в России. А. Блок, прочитавший один из этих ранних переводов (возможно, 1902 года), писал своему близкому другу, поэту Евгению Иванову, 3 сентября 1908 года: «Во-первых, прочел я „Вампира – графа Дракула“. Читал две ночи и боялся отчаянно. Потом понял еще и глубину этого, независимо от литературности и т. д. Написал в „Руно“ юбилейную статью о Толстом под влиянием этой повести. Это – вещь замечательная и неисчерпаемая, благодарю тебя за то, что ты заставил наконец меня прочесть ее»[2 - Письма Александра Блока к Е. П. Иванову. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1936. С. 66.].

В сентябре 1908 года Блок в эссе «Солнце над Россией», опубликованном в московском символистском журнале «Золотое руно» к 80-летию Льва Толстого, писал о вампирических силах, таящихся в прошлом и настоящем России и подстерегающих ее лучших людей. От этого кошмара его заслонял Лев Толстой как высшее воплощение жизненных сил, но и он был в опасности. Один из сквозных мотивов эссе – мотив упыря. Победоносцев, много навредивший Толстому, ухвативший «кормило государственного корабля на четверть века», стяжал себе, как пишет Блок, «своей страшной практической деятельностью и несокрушимым, гробовым холодом своих теорий имя старого „упыря“», теперь «старый упырь в могиле, но его чудовищная тень по-прежнему нависает над Россией… Чья мертвая рука управляла пистолетами Дантеса и Мартынова? Кто пришел сосать кровь умирающего Гоголя?», и далее Блок пишет о Толстом, «величайшем и единственном гении современной Европы», «писателе великой чистоты и святости», и замечает, что за ним следит неусыпное око: министр ли, ведающий русской словесностью, сыщик или урядник…», и далее едва ли не прямая ссылка на Дракулу Стокера: «их глазами глядит мертвое и зоркое око, подземный глаз упыря»[3 - Блок А. Собр. соч.: В 6 т. Л., 1982. Т. 4. С. 92–93.].

По мнению философа, филолога, историка, политолога Вадима Цымбурского (1957–2009), автора талантливой статьи «Граф Дракула, философия истории и Зигмунд Фрейд» (1990), впечатления от прочтения романа Стокера Блоком отразились в его цикле стихов «Черная кровь» (1909–1914).

И одним из источников стихотворения Блока «Было то в темных Карпатах» (окт. 1913) считают роман Б. Стокера, а известного стихотворного цикла М. Кузмина «Форель разбивает лед» – кинофильм Ф. Мурнау «Носферату. Симфония ужаса»[4 - Лавров А. В. «Другая жизнь» в стихотворении А. Блока «Было то в темных Карпатах» // Сборник статей к 70-летию проф. Ю. М. Лотмана. Тарту, 1992. Прямые параллели в цикле Кузмина и в кинофильме установлены Р. Д. Тименчиком. См.: Богомолов Н. А. Русская литература начала XX века и оккультизм. М.: Новое литературное обозрение, 1999. С. 176, 493.].

* * *

В 1912–1913 годах в Санкт-Петербурге в приложении к популярному еженедельнику «Синий журнал» роман Стокера вышел в переводе Нины Сандровой (псевд. Надежды Яковлевны Гольдберг), но то ли помешали изъяны перевода, обилие по разным причинам купюр (например, исключение важного для романа монолога на йоркширском диалекте бывшего йоркширского моряка в Уитби), то ли он был не ко времени, однако у широкого круга читателей такого успеха, как на Западе, он не имел.

В советский период роман не только не издавали, его игнорировали даже в университетских курсах и академических историях английской литературы. Это можно объяснить по-разному. Вполне вероятно, и потому, что в государстве, тиражировавшем дракул на разных уровнях, символический образ «живого мертвеца» вызвал бы прямые ассоциации. Ну и разумеется, сыграло свою охранительную роль официальное советское литературоведение с его филистерством и снобизмом, считавшее «Дракулу» не настоящей, «высокой», а массовой литературой, хотя, заметим, и Диккенса в свое время питала массовая культура.

В 1990 году «Дракула» Стокера в переводе Н. Сандровой (с дополнениями) был издан в Кишиневе с упомянутым послесловием В. Цымбурского, а в 1992-м новый перевод романа (автора этих строк) вышел в Москве в издательстве «Старт» тиражом 50 тысяч экземпляров; разошелся он мгновенно; можно было бы сказать, что он остался незамеченным – слишком политически бурным было время в России, но, судя по тому, как он неоднократно переиздавался и быстро исчезал с прилавков магазинов, читателя он явно обворожил – и было за что.

В довольно многочисленной «дракулиане» привлекают особое внимание упомянутое послесловие В. Цымбурского и своеобразный отклик на нее искусствоведа, теоретика кино и телевидения, философа Олега Аронсона.

По мнению В. Цымбурского, мифы о вампирах примиряли людей со смертью, психологически оправдывали смерть. Оппозиции «жизнь – смерть» противополагалась оппозиция «смерть – несмерть», то есть боязнь смерти уступала ужасу перед бессмертным, вечным существованием вампира. Мифологическая фигура вампира объясняет человеку, почему он должен умереть, «внушается страх перед соблазнительной „вечной жизнью“»[5 - Цымбурский В. «Граф Дракула», философия истории и Зигмунд Фрейд» // Стокер Б. Вампир (Граф Дракула). Кишинев: Ада, 1990. С. 353.].

Вместе с тем для Цымбурского как увлеченного геополитика в графе Дракуле, то есть его прототипе Владе Цепеше, актуализируются исторические мифы, в которых на первом плане оказывается не вампиризм, а мотивы возникновения Европы, противостоящей Османской империи, мифы политические, мифы государства и его границ, когда государство, оказавшись на границе с врагами, становится источником террора, воплощенного в фигуре Влада Цепеша. Стокер соединил графа Дракулу и его исторического прототипа Влада Цепеша, а Цымбурский уловил «политический след» будущего. Геополитика как вражда земель, вражда Запада и Востока находит в фигуре Дракулы иного, появляющегося из «зоны разлома цивилизации и культуры»[6 - Аронсон О. Трансцендентальный вампиризм // Синий диван. Философско-теоретический журнал. Вып. 15 [Сб. статей по теме вампиризма] / Сост. Елена Петровская. М.: Три квадрата, 2010. С. 40.].

Согласно О. Аронсону, в романе Стокера описано возникновение нового способа восприятия. Роман создан в те же годы, что и «Толкование сновидений» З. Фрейда и «Материя и память» А. Бергсона, ощущавших переориентацию мышления от «знаков культуры» к мышлению кинематографическими образами, опережая сам кинематограф. Таким образом, по мнению О. Аронсона, «Дракула» Б. Стокера – феномен кинематографа до кинематографа. Но кинематограф как феномен искусства, более близкого массовой культуре, чем роман Стокера, гораздо больше подвержен увяданию, старению под воздействием времени.

Роман же Б. Стокера, несмотря на всю свою кинематографичность, – это прежде всего литературное произведение, имеющее глубокие традиции в английской готической литературе, и не только в ней. Оно не увядает со временем. Это захватывающее чтение, впечатляющее неожиданными, нетривиальными поворотами сюжета, эротическими подтекстами, изображением кошмаров и чудес, зыбкостью границ между жизнью и смертью, реальным и фантастическим, а в конце концов – обнажением прикрытой повседневной суетой первоосновы бытия: столкновения двух начал – Бога и дьявола.

Татьяна Красавченко

Гость Дракулы

[7 - Принято считать, что этот рассказ, содержащий своего рода завязку событий знаменитого романа «Дракула», изначально являлся составной частью романного повествования, которую Стокер впоследствии исключил из окончательного текста, хотя и использовал отдельные ее мотивы и изобразительные детали в первых главах книги. Впервые рассказ был опубликован посмертно в авторском сборнике, которому дал название (1914).]

Когда мы собирались на прогулку, солнце ярко сияло над Мюнхеном и воздух был наполнен радостным предвкушением лета. Мы уже были готовы отправиться в путь, когда герр Дельбрюк, метрдотель гостиницы «Quatre Saisons»[8 - «Четыре времени года» (фр.).], где я остановился, подошел с непокрытой головой к нашей коляске, пожелал мне приятной прогулки и, держась за ручку дверцы, сказал кучеру:

– Не забудь, вы должны вернуться засветло. Небо кажется ясным, но ветер северный, холодный – значит, может внезапно начаться буря. Впрочем, ты не припозднишься, я уверен. – Тут он улыбнулся и добавил: – Ты ведь знаешь, что за ночь сегодня.

Иоганн ответил подчеркнуто выразительно: «Ja, mein Herr»[9 - Да, мой господин (нем.).], коснулся рукой шляпы, и коляска быстро тронулась с места. Когда мы выехали из города, я подал знак остановиться и спросил:

– Скажи, Иоганн, что сегодня за ночь?

Он перекрестился и ответил лаконично:

– Walpurgis Nacht[10 - Вальпургиева ночь (нем.).].

Потом он вынул свои большие серебряные часы – старомодную немецкую луковицу – и стал смотреть на них, сдвинув брови и нетерпеливо дергая плечами. Я понял, что таким образом он вежливо протестует против ненужной задержки, и откинулся на спинку сиденья, знаком предложив ему продолжить путь. Он погнал лошадей, словно стараясь наверстать потерянное время. Лошади время от времени вскидывали головы и, казалось, с опаской нюхали воздух. Вслед за ними и я стал осматриваться в тревоге. Путь проходил по довольно унылой местности: мы пересекали высокое, открытое ветрам плато. Сбоку я заметил дорогу, на вид мало наезженную, которая ныряла в небольшую извилистую долину. Выглядела она так заманчиво, что я, рискуя рассердить Иоганна, крикнул, чтобы он остановился. Когда он натянул вожжи, я сказал, что хочу спуститься этой дорогой. Он никак не соглашался, часто крестясь во время речи. Это подстегнуло мое любопытство, и я принялся расспрашивать его. Иоганн отвечал уклончиво и несколько раз взглядывал на часы в знак протеста. Наконец я сказал:

– Что ж, Иоганн, я хочу спуститься этой дорогой. Я не заставляю тебя туда ехать, но, по крайней мере, объясни, почему ты отказываешься, – это все, что я желаю знать.

Мне показалось, что он свалился с козел: так быстро он спрыгнул на землю. Потом он умоляюще протянул руки и стал заклинать меня отказаться от своего намерения. В его речи к немецким словам было примешано достаточно английских, чтобы понять общий смысл. Он как будто старался донести до меня какую-то мысль, которой отчаянно страшился, и потому ни разу не выговорил ее до конца и только повторял, крестясь: «Walpurgis Nacht!»

Я пытался возражать, но трудно спорить с человеком, не зная его родного языка. Преимущество, несомненно, было у Иоганна, потому что, заговорив на английском, очень ломаном и примитивном, он от волнения тут же сбивался на свой родной язык. При этом он то и дело взглядывал на часы. Лошади вновь забеспокоились и принялись нюхать воздух. Иоганн сильно побледнел, испуганно оглядываясь, неожиданно прыгнул вперед, схватил лошадей под уздцы и отвел их в сторону футов на двадцать. Я пошел следом и спросил, зачем он это сделал. В ответ он осенил себя крестом, указал на место, которое мы покинули, потянул коляску в сторону поперечной дороги и произнес, сначала по-немецки, а потом по-английски:

– Здесь хоронили – кто себя убивал.

Я вспомнил старый обычай хоронить самоубийц на перекрестье дорог.

– А! Понял, это самоубийца. Любопытно.

Одного я, хоть убей, не мог понять: почему так испуганы лошади.

Во время разговора мы услышали звуки, напоминавшие то ли повизгивание, то ли лай. Они доносились издалека, но лошади очень встревожились, и Иоганну пришлось вновь и вновь их успокаивать. Он был бледен. Наконец он проговорил:

– Похоже на волка – но сейчас здесь нет волков.