Дракула

Я согласился, что так проще, но добавил, что у стряпчих везде свои представители, готовые выполнить любое поручение на месте, поэтому клиенту достаточно доверить свои дела кому-то одному, а уж дальше его распоряжения будут исполняться без всяких для него хлопот.

– Но ведь я, – заметил граф, – мог бы и сам свободно распоряжаться своими делами. Не так ли?

– Конечно. Это принято среди деловых людей, которые не хотят, чтобы кто-то был в курсе их деятельности.

– Превосходно! – сказал он и принялся выяснять способы оформления поручительств, их виды и то, как избежать затруднений, если их предусмотреть заранее. Я объяснил ему все, что знал по этим вопросам. В конце концов у меня сложилось впечатление, что мой клиент мог бы сам стать великолепным стряпчим, настолько хорошо он предвидел и оговаривал всевозможные ситуации. Для человека, который никогда не бывал в стране и далек от этой профессии, его познания и проницательность казались просто поразительными.

Получив все интересующие его объяснения и сведения, достоверность которых я тут же проверил по справочникам, граф неожиданно встал и спросил:

– После первого письма писали ли вы нашему другу, мистеру Питеру Хокинсу, или кому-нибудь еще?

С горечью я ответил, что у меня вообще отсутствует возможность какой бы то ни было переписки.

– Ну так напишите, мой юный друг! – воскликнул он, положив свою тяжелую руку мне на плечо. – Пишите немедленно нашему общему другу и всем, кому хотите, только не забудьте сообщить, что пробудете у меня еще около месяца, считая с сегодняшнего дня, если, конечно, вы не против.

– Вы хотите, чтобы я остался так надолго? – растерянно пробормотал я, и от одной мысли об этом у меня похолодело сердце.

– Я бы этого очень хотел. Более того, отказа не приму. Когда ваш патрон – работодатель или как угодно – сообщил мне, что пришлет своего помощника, мы с ним условились, что во внимание будут приниматься только мои интересы. Сроков я не ограничивал. Разве не так?

Что же мне оставалось делать, как не кивнуть в знак согласия? Ведь речь шла о делах мистера Хокинса, а не моих, я должен был думать о нем, а не о себе. Кроме того, в глазах графа Дракулы, в том, как он держался, было нечто, сразу внушавшее мне, что я пленник. И как я могу отказать, ведь выбора у меня нет. Граф воспринял мой кивок как свою победу, а тревогу, невольно выразившуюся на моем лице, – как свидетельство своей власти надо мною и немедленно воспользовался этим, сказав очень любезным, но не допускающим возражений тоном:

– Очень прошу вас, мой дорогой юный друг, в письмах сообщать только о делах. Несомненно, вашим друзьям будет приятно узнать, что вы здоровы и с нетерпением ждете встречи с ними. Разве не так?

И он протянул мне три листка бумаги и три конверта. Посмотрев на этот тончайший, почти прозрачный, необычный для меня почтовый набор, а затем на графа с его спокойной улыбкой и острыми, клыкообразными зубами над красной нижней губой, я понял столь же ясно, как если бы он прямо сказал мне об этом: нужно быть осторожнее – он может прочитать письма. И я решил написать сугубо официально, а потом тайком – подробно мистеру Хокинсу и Мине (в посланиях к ней я прибегну к стенографии, что поставит графа в затруднительное положение, если он попробует перлюстрировать мою корреспонденцию).

Написав два письма, я спокойно начал читать книгу, а граф в это время делал какие-то заметки, периодически заглядывая в лежащие на столе справочники. Потом он взял мои послания, положил их вместе со своими около письменного прибора и вышел из комнаты. Как только дверь за ним закрылась, я тут же воспользовался возможностью взглянуть на его письма, лежавшие на столе адресами вниз. И не испытал при этом никаких угрызений совести: в нынешних обстоятельствах я вынужден использовать любые возможности для спасения.

Одно из писем было адресовано Сэмюэлу Биллингтону, Уитби, Кресент, дом № 7; другое – господину Лойтнеру, Варна; третье – «Куттсу и К», Лондон; четвертое – господам Клопштоку и Билройту, банкирам в Будапеште. Второе и четвертое были не запечатаны. Только я собрался прочесть их, как заметил, что дверная ручка дрогнула. Я едва успел положить письма в прежнем порядке, бросился в кресло и уткнулся в книгу, как в комнату вошел граф еще с одним письмом в руке. Он взял со стола письма, аккуратно наклеил на них марки и сказал:

– Думаю, вы извините меня, но сегодня вечером я должен поработать в уединении – очень много дел. Надеюсь, у вас есть все, что нужно. – В дверях он остановился и после минутной паузы добавил: – Позвольте посоветовать вам, мой дорогой юный друг, вернее, самым серьезным образом предупредить: если выйдете прогуляться по замку, то ни в коем случае не вздумайте прилечь где-нибудь поспать, только у себя. Замок древний, хранит в своих стенах много воспоминаний, и плохо приходится тем, кто выбирает случайное место для сна. Будьте осторожны! Как только захочется спать, поторопитесь в свою спальню или в одну из этих комнат, здесь ничто не потревожит вас. Но если будете неосторожны, тогда…

И со зловещим видом он показал, что умывает руки. Я принял его слова к сведению, но усомнился в возможности существования чего-то более ужасного, чем та неестественная, чудовищная и таинственная западня, в которую меня угораздило попасть.

Позднее

Убедился в справедливости своего последнего наблюдения: теперь уже нет никаких сомнений. Не побоюсь спать нигде, лишь бы подальше от этого человека. Я положил крест с распятием в изголовье моей кровати – так спокойнее, пусть он будет рядом.

Когда граф ушел, я побыл немного в своей комнате, не было слышно ни звука, я решил выйти – проследовал по каменной лестнице наверх, откуда открывался вид на южную сторону. Обширные, хоть и недоступные пространства излучали дух свободы, пьянивший меня после гнетущего сумрака замка. Глядя на эти просторы, я особенно остро ощутил, что нахожусь в тюрьме; мне хотелось глотнуть свежего воздуха, хоть и была ночь. Чувствую, что ночной образ жизни начинает сказываться на моих нервах: меня пугает собственная тень, мне чудятся кошмарные вещи. Но, видит бог, для моих жутких страхов в этом проклятом месте есть основания!

Я любовался прекрасным видом, озаренным мягким лунным сиянием; было светло почти как днем. Очертания далеких холмов смягчились, тени в долинах и бархатный мрак ущелий как будто подтаяли. Первозданная красота природы ободрила меня; с каждым глотком воздуха я, казалось, вбирал в себя спокойствие и надежду. Высунувшись из окна, я заметил какое-то движение этажом ниже, чуть левее от меня, где, по моим расчетам, находились окна комнаты графа. Высокое окно, у которого я стоял, было заключено в амбразуру, пострадавшую от времени, но тем не менее уцелевшую; впрочем, рама, судя по всему, отсутствовала уже давным-давно. Я спрятался за каменную кладку и осторожно выглянул.

Из окна высунулась голова графа. Лица я не видел, но узнал его по затылку и движению плеч и рук. Во всяком случае, уж руки-то его я не мог не узнать – столько раз я их внимательно разглядывал. Сначала мне было любопытно и даже несколько забавно – удивительно, как мало нужно, чтобы заинтересовать и позабавить человека, находящегося в плену. Но мое любопытство быстро сменилось чувством отвращения и страха: я увидел, как он медленно вылез из окна и пополз по стене лицом вниз – над ужасной пропастью, его плащ развевался подобно огромным крылам.

Сначала я не поверил своим глазам, подумал было: может, это игра лунного света или причудливых теней, но вгляделся внимательнее – и сомнения исчезли. Я отчетливо видел, как пальцами рук и носками ботинок он нащупывал зазоры между камнями, из которых с течением времени выветрилась штукатурка; пользуясь выступами и неровностями, граф, будто ящерица, быстро спускался по стене.

Что это за человек или, точнее, что это за существо в обличье человека? Чувствую, что царящий здесь ужас подавляет меня; я очень напуган и не вижу выхода; я настолько охвачен страхом, что даже подумать не смею о…

15 мая

Опять видел графа ползущим ящерицей по стене. Он спустился наискось футов на сто и исчез в какой-то дыре или окне слева. Когда его голова скрылась, я высунулся и попытался проследить его дальнейший путь, но безуспешно – расстояние было слишком велико, он был вне поля моего зрения. Но я знал: в замке его уже нет, – и решил воспользоваться случаем и осмотреть то, чего не видел прежде.

Вернулся в комнату, взял лампу и стал дергать все двери подряд. Разумеется, они оказались заперты, замки на них были сравнительно новые. Тогда я спустился по каменной лестнице в зал, через который мы проходили в день моего приезда. Засовы, как выяснилось, довольно легко отодвигались, а большие цепи было нетрудно снять с крюков, но дверь была заперта, а ключа не было. Скорее всего, он в комнате графа… Надо дождаться случая, когда его дверь будет открыта, взять там ключ и бежать.

Я продолжал обследовать лестницы, коридоры и пробовать двери. Одна или две маленькие комнаты близ зала оказались не заперты, но в них не было ничего интересного, кроме старинной мебели, покрытой многолетней пылью и изъеденной молью. В конце концов поднявшись по одной из лестниц, я нашел дверь, которая сначала показалось мне запертой, однако при толчке поддалась. Надавив сильнее, я почувствовал, что она не заперта, а не открывается потому, что сошла с петель и, будучи очень массивной, просто стоит на полу. Второй раз такой возможности могло и не представиться, поэтому я напрягся изо всех сил и отодвинул ее настолько, чтобы протиснуться в образовавшуюся щель.

Я оказался в правом крыле замка, этажом ниже моей спальни. По расположению окон я понял: это анфилада на южной стороне, а окна последней комнаты выходят на запад и юг. С обеих сторон зияла пропасть. Замок построили на краю большого утеса, неприступного с трех сторон, и именно в юго-западной части были большие окна, неуязвимые для пращи, лука или кулеврины; такие источники света и покоя невозможны в менее защищенных местах замка. На западе виднелась большая долина, за ней пик за пиком уходили в небо огромные зубчатые горные твердыни; крутые склоны поросли рябиной и терновником, корни которых цеплялись за трещины и расщелины в камне. По-видимому, в этой части замка когда-то находилась женская половина: обстановка здесь уютнее, чем в остальных его пределах. Штор не было, и золотистый лунный свет, свободно струившийся сквозь окна, позволял различить спокойные тона и скрадывал толстый слой пыли, маскировавшей разрушительное действие времени и моли. Моя лампа мало помогала при ярком лунном свете, но я был рад, что захватил ее, – ужасное чувство одиночества холодило сердце и натягивало нервы, словно струны. И все же здесь дышалось явно легче, чем в тех комнатах, которые я возненавидел из-за посещений графа. Я постарался взять себя в руки – спокойствие снизошло на меня.

И вот я сижу за дубовым столиком – возможно, в былые времена к нему присаживалась прекрасная дама, чтобы, обдумывая каждое слово и краснея, сочинить любовное письмо, не лишенное орфографических ошибок, а теперь я стенографирую в своем дневнике все, что произошло со мной с тех пор, как последний раз я закрыл его. На дворе XIX век – век науки и прогресса. И все же, если мои чувства не обманывают меня, прошедшие столетия имели и имеют над нами власть, которую не может уничтожить никакой «прогресс».

16 мая. Утро

Да хранит Господь мой рассудок – я в этом очень нуждаюсь. Безопасность – или хотя бы уверенность в ней – в прошлом. Сейчас у меня только одно желание – не сойти с ума, если, конечно, это уже не произошло. Если же я еще в своем уме, то, как ни досадно, следует признать, что из всех кошмаров, подстерегающих меня в этом ненавистном месте, наименее опасен граф: я могу надеяться только на его защиту – по крайней мере, пока он во мне нуждается. Боже всемогущий! Боже милосердный! Помоги мне сохранить хладнокровие, иначе я и в самом деле сойду с ума. Правда, прояснилось кое-что из того, что меня раньше озадачивало. До сих пор я никогда не понимал до конца, что имел в виду Шекспир, говоря устами Гамлета:

Таблички мне, скорей мои таблички…

Теперь же, чувствуя, что разум мой помутился или испытал потрясение, которое должно найти разрядку, обращаюсь к дневнику, чтобы обрести душевное равновесие. Может быть, эта привычка регулярно делать записи хоть как-то меня успокоит.

В свое время загадочное предостережение графа насторожило меня; теперь же оно просто вызывает страх – как бы власть Дракулы надо мной в будущем не стала и вовсе безграничной. Не начну ли я бояться даже усомниться в его словах!

Кончив писать, я спрятал дневник и ручку в карман и почувствовал, что очень хочется спать. Я помнил, что граф предупреждал меня, но был не прочь ослушаться его. Сон одолевал меня все сильнее, но я противился – так часто бывает: чем сильнее хочешь спать, тем упорнее стараешься не заснуть. Мягкий лунный свет умиротворял, а бескрайний простор за окном пробуждал чувство свободы, которое будоражило меня и придавало сил.

Я решил не возвращаться в свои мрачные комнаты этой ночью, а лечь спать прямо здесь, где в старину сиживали дамы, пели, грустили, когда мужья покидали их и погружались в кровавую пучину беспощадных войн. Я выдвинул стоявшую в углу большую кушетку и, не обращая внимания на пыль, поставил ее так, чтобы наслаждаться прекрасным видом из окон, выходящих на восток и юг; вскоре веки мои смежились. Вероятно, я заснул – надеюсь, что заснул, – однако все последовавшее показалось мне настолько реальным. Даже теперь, когда я сижу здесь средь бела дня и в окна ярко светит солнце, никак не могу поверить, будто это мне приснилось…

Я был не один. Комната нисколько не изменилась с тех пор, как я в нее вошел. В лунном свете я различил на полу собственные следы в густом слое пыли. А напротив меня залитые лунным светом стояли три молодые женщины – леди, судя по их одежде и манерам. Я решил, что они мне снятся, поскольку лунный свет падал на них сзади, но на полу не было теней.

Они подошли совсем близко, некоторое время смотрели на меня, потом начали шептаться. Две из них – брюнетки с тонкими орлиными носами, как у графа, с пронизывающим взглядом больших темных глаз, почти красных в бледно-желтом свете луны. Третья – ослепительная блондинка с густыми, вьющимися золотистыми волосами и бледно-сапфировыми глазами. Ее лицо показалось мне знакомым, как будто я уже видел его в каком-то страшном сне, но не мог вспомнить, где и когда. У всех трех – прекрасные белые зубы, сверкающие, как жемчужины, меж алых сладострастных губ. Глядя на этих женщин, я испытал смешанное чувство – вожделение и смертельный страх. У меня возникло порочное страстное желание, чтобы они поцеловали меня своими алыми губами. Нехорошо писать об этом – я могу причинить боль Мине, если записи попадутся ей на глаза, – но это правда.

Дамы пошептались и рассмеялись. Их серебристый мелодичный смех прозвучал столь пронзительно, что едва ли мог исходить из нежных человеческих губ. Невыносимый и сладостный звук, который извлекает умелая рука, скользящая по кромке бокала.

Блондинка кокетливо покачала головой, брюнетки подзадоривали. Одна из них сказала:

– Ну, давай! Ты – первая, а мы – за тобой. Это твое право – начать.

Другая добавила:

– Он молод и здоров: поцелуев хватит на всех.

Я лежал ни жив ни мертв и, прикрыв глаза, сквозь ресницы наблюдал за происходящим, весь в предвкушении наслаждения. Белокурая дама подошла и наклонилась надо мной – я почувствовал ее дыхание. Оно было сладким, словно мед, и будоражившим нервы, как и ее голос, а к сладости примешивалась неприятная горечь, присущая запаху крови.

Я боялся открыть глаза, но все прекрасно видел сквозь ресницы. Блондинка встала на колени и в вожделении наклонилась ко мне. Ее ленивое сладострастие было одновременно волнующим и отталкивающим. Наклоняясь, она облизывала губы, подобно животному: при свете луны я заметил влажный блеск ее алых губ и красного языка. Она склонялась все ниже и ниже, губы ее скользнули по моему рту и замерли где-то у горла. Я слышал, как она причмокивала, облизывая зубы и губы, чувствовал на шее горячее дыхание. Потом ощутил легкое щекотание, нежное, едва уловимое касание губ, а когда два острых зуба осторожно царапнули мою кожу, я закрыл глаза в томном восторге и ждал – ждал, весь трепеща…

Но в ту же секунду меня пронзило другое, мгновенное, словно вспышка молнии, ощущение: граф здесь, и он – в бешенстве. Я невольно открыл глаза и увидел, как мощной рукой он схватил блондинку за тонкую шею и оттащил от меня. Ее голубые глаза сверкнули гневом, белоснежные зубы скрипнули, щеки вспыхнули. Но что было с графом! Я и представить себе не мог такой ярости и неистовства даже у бесов преисподней. Его глаза метали молнии. Красный отсвет в глазах сделался еще ярче, будто и вправду вспыхнуло адское пламя. Контуры его мертвенно-бледного лица стали такими четкими, что напоминали туго натянутые провода, а густые брови, сходившиеся над переносицей, – вздувшуюся полоску раскаленного металла.

Резким взмахом руки он отшвырнул женщину и сделал знак другим, как бы отгоняя их; это был тот же повелительно-властный жест, который я наблюдал при укрощении волков. Тихо, почти шепотом, но так, что голос его, казалось, пронзал воздух, заполняя всю комнату, он произнес:

– Как вы… вы… смеете его трогать?! Или даже смотреть в его сторону? Разве я вам не запретил? Назад, кому говорю! Этот человек принадлежит мне! Попробуйте только его тронуть – и будете иметь дело со мной.

Блондинка с каким-то вульгарным кокетством усмехнулась: